О кошках и собаках. Ответ Н. Игнатущенко

Николай,

Как всегда, твои рассказы вызывают у меня воспоминания.

В моей жизни был котёнок, которого я очень любил и из-за которого страдал. Позже у меня появились большие, счастливые собаки — волкодавы, по 80 килограммов каждая. Сейчас у меня нет ни собак, ни кошек. Я их пережил. Жена говорит, что хочет завести мейн-куна — это очень крупная порода кошек. Я думаю об этом, но пока не решился.

Хочу рассказать тебе о котёнке.

Мой отец, хирург, попал под дело «врачей-вредителей» и находился под следствием. Мама, тоже врач, работала на двух работах и дважды в неделю дежурила в больнице ночью. Была ещё бабушка — почти слепая, с трудом передвигалась. Она часто рассказывала мне о величии нашего рода Лурье, которое, по её словам, сошло на нет после революции. Жили мы в одной комнате с кухней, в барачного (бардачного?) типа доме на окраине Алма-Аты.

Однажды, идя пешком на вызов к своим нищим пациентам в трущобах, мама вытащила из лужи котёнка и принесла его мне. Мне было восемь лет, и я мечтал о младшем брате. Я назвал котёнка Димочка, любил его, ласкал. Наши соседи держали кур и цыплят, и те начали пропадать. Однажды, когда мама была на работе, в комнату ворвалась соседка — большая, толстая, рыжая женщина, которую все называли Рыжуха. Она стала махать на меня кулаками и кричать: «Ваша жидовская кошка ест моих цыплят! Если ты её не выкинешь, я донесу в милицию. У тебя отец уже сидит, мать тоже посадят, и останешься ты один со своей слепой бабкой!»

Что мне, восьмилетнему, было делать? Я знал: надо спасти маму. Обнял котёнка, и, обливаясь слезами, пошёл далеко от дома, к горному ручью, и бросил туда Димочку. Плакал несколько дней. Маме не решился рассказать. Через неделю, тощий и грязный, котёнок вернулся. Через месяц котёнка убили. Мне 79 лет, но горечь до сих пор со мной.

Прошло тридцать лет. Я жил в Америке, получил пожизненную должность профессора, купил землю с лесом и построил дом. Очень тосковал по сыну, Максимке, которого оставил в Казахстане, когда ему было восемь. В доме была его комната и отдельная квартира для моей мамы.

Однажды, гуляя по торговому центру, я зашёл в зоомагазин. Среди зверушек стояла клетка, в которой на промокших от мочи газетах дремал щенок, похожий на волчонка, и тихо скулил. Клетка была тесной — он едва мог встать. Я подумал о Максимке: может, он тоже страдает от грязи и тесноты. Не спрашивая цену, я купил щенка, взял его на руки и привёз домой. Крикнул матери: «Это наш Принц — теперь у нас всё будет по-другому!»

Принц принёс в дом тепло, которого нам так не хватало. Он стал частью семьи, мы чувствовали его любовь и понимание. Я построил ему большую будку, обитую изнутри одеялами. Иногда мы сидели там вдвоём, и я думал о сыне. У Принца был свой участок, он мог гулять, когда хотел. Он очень привязался к моей новой жене, Кэролин. Позже Максимка приехал ко мне, стал студентом. Помню, как они лежали на диване, и Максим гладил Принца, приговаривая: «Собаня, собаня».

Однажды я катался на велосипеде, Принц бежал за мной. Вдруг я заметил, что он лежит на земле. Я остановился — он стёр лапы до крови, на асфальте были следы. Я не знал, что делать. Едет машина с открытым верхом, я махнул рукой. Вышла женщина лет 35, я запомнил прыщи на её лице. Я попросил помочь — собака не может идти, а с велосипедом и собакой я не справляюсь. Она помогла погрузить Принца, договорились, что поедет за мной. Но через некоторое время я увидел, что она свернула в другую сторону — видно, собака ей приглянулась. Сердце сжалось. И тут я увидел: Принц, несмотря на окровавленные лапы, выпрыгнул из машины и захромал ко мне. Я бросил велосипед, взвалил его на плечи и понёс домой. Велосипед не пропал — видно, не так много в Америке живёт мрази, как эта прыщавая женщина.

К старости Принц поселился в маминой квартире. Спал на её диване. Утром она выпускала его во двор, потом мыла морду и под хвостом, кормила тем, что ела сама. Квартира была на втором этаже, вела туда однопролётная лестница. Принц поднимался и спускался по ней, а мама шутила, что слышит его «солдатскую поступь».

Когда Принцу было около пятнадцати, у него отказали задние лапы. Он скатился с лестницы, сломал позвоночник. Лежал и скулил. Ветеринар предложил усыпить. Я был в командировке, Кэролин не знала, что делать. Я сказал: хватит ему мучиться. Его усыпили. Когда я вернулся, мне дали коробочку с его пеплом. И тут я понял: Принц не зря упал с лестницы. Бог не фраер. Он напомнил мне, что надо подумать о маме. Через два дня ей установили лифт, и она ездила на нём ещё десять лет.

Вот такие истории о животных я храню в памяти. А сейчас жена хочет завести мейн-куна. Единственное, что меня беспокоит — страх потери. Что лучше: иметь или не иметь? Это философский вопрос. А я, какой из меня на хер философ...

Here is an English version for my grandson.

On Cats and Dogs. A Response by N. Ignatushchenko

Nikolai,

As always, your stories stir up memories for me.

In my life, there was a kitten I loved deeply—and suffered because of. Later, I had large, joyful dogs—wolfhounds, each weighing 80 kilograms. Now I have neither dogs nor cats. I’ve outlived them. My wife says she wants a Maine Coon—that’s a very large breed of cat. I’m thinking about it, but haven’t made up my mind yet.

I want to tell you about the kitten.

My father, a surgeon, was caught up in the “doctors-plot” case and was under investigation. My mother, also a doctor, worked two jobs and did night shifts at the hospital twice a week. There was also my grandmother—almost blind, barely able to walk. She often told me about the greatness of our Lurie family, which, according to her, had faded after the revolution. We lived in a single room with a kitchen, in a barrack-style house on the outskirts of Alma-Ata.

One day, walking to a house call in the slums to see her impoverished patients, my mother pulled a kitten out of a puddle and brought it to me. I was eight years old and dreamed of a younger brother. I named the kitten Dima, a boy's name, loved him, cuddled him. Our neighbors kept chickens and chicks, and they started disappearing. One day, while my mother was at work, a neighbor burst into our room—a large, fat, red-haired woman everyone called Redhead. She waved her fists at me and shouted: “Your Jewish cat is eating my chicks! If you don’t throw it out, I’ll report you to the police. Your father’s already in jail, your mother will be too, and you’ll be left alone with your blind grandma!”

What was I, an eight-year-old, supposed to do? I knew: I had to save my mother. I hugged the kitten, and, crying my eyes out, walked far from home to a mountain stream and threw Dima in. I cried for days. I didn’t dare tell my mother. A week later, thin and filthy, the kitten came back. A month later, he was killed. I’m 79 now, but the bitterness is still with me.

Thirty year passed. I lived in America, got a tenured professorship, bought land with a forest, and built a house. I missed my son, Maxim, terribly—left behind in Kazakhstan when he was eight. The house had a room for him and a separate apartment for my mother.

One day, walking through a shopping mall, I entered a pet store. Among the animals was a cage, where a puppy that looked like a wolf cub was dozing on urine-soaked newspapers, quietly whining. The cage was cramped—he could barely stand. I thought of Maxim: maybe he too was suffering from filth and confinement. Without asking the price, I bought the puppy, took him in my arms, and brought him home. I shouted to my mother: “This is our Prince—everything will be different now!”

Prince brought warmth into the house, something we sorely lacked. He became part of the family—we felt his love and understanding. I built him a large doghouse, lined inside with blankets. Sometimes we sat there together, and I thought about my son. Prince had his own yard and could roam freely. He became very attached to my new wife, Carolyn. Later, Maxim came to live with me and became a student. I remember them lying on the couch, Maksim petting Prince and saying: “Sobanya, sobanya.” (endearment of "sobaka" - dog)

One day I was riding my bike, and Prince ran alongside. Suddenly I saw him lying on the ground. I stopped—he had worn his paws down to the blood, leaving marks on the asphalt. I didn’t know what to do. A convertible drove by, I waved. A woman around 35 got out—I remember the pimples on her face. I asked for help—the dog couldn’t walk, and I couldn’t manage both the bike and the dog. She helped load Prince, agreed to follow me. But after a while, I saw her turn off in another direction—clearly, she liked the dog. My heart sank. And then I saw: Prince, despite his bloody paws, jumped out of the car and limped toward me. I dropped the bike, hoisted him onto my shoulders, and carried him home. The bike wasn’t stolen—apparently, there aren’t that many scumbags in America like that pimply woman.

In old age, Prince moved into my mother’s apartment. Slept on her couch. In the morning, she let him out into the yard, then washed his face and under his tail, fed him what she ate herself. The apartment was on the second floor, reached by a single-flight staircase. Prince climbed and descended it, and my mother joked that she could hear his “soldier’s march.”

When Prince was about fifteen, his hind legs gave out. He fell down the stairs, broke his spine. He lay there, whining. The vet suggested euthanasia. I was on a business trip, Carolyn didn’t know what to do. I said: enough suffering. He was put to sleep. When I returned, they gave me a box with his ashes. And then I understood: Prince didn’t fall from the stairs for nothing. God isn’t a fool. He reminded me to think about my mother. Two days later, we installed a lift for her, and she used it for another ten years.

These are the stories about animals I carry in my memory. And now my wife wants a Maine Coon. The only thing that worries me is the fear of loss. What’s better: to have or not to have? That’s a philosophical question. And me—what kind of damn philosopher am I...