Воля Твоя

Во времена давние, а может и не очень, в местах дальних, а может и близких, было в одной долине большой два селения человеческих. Скоплением округлых валунов лежало одно на берегу морском, ивовой порослью заполнило берега реки второе, а долина, как ручьём, разделяла их грядой холмистой.

Всего в долине доставало, живи и радуйся. Да вот беда, радость в долине уже многие годы как с горем под руку шла. Повздорили когда-то селения, плохо повздорили, до крови и бойни, да так и не примирились. Уже и старейшие из старейшин их напрочь забыли, кто виноват был да что делили, а вражда всё не утихала. То речные соседи на приморцев нападут, скот да людей побъют или уведут, то морские приречникам ответят жестоко. Тлела ненависть, не угасая полностью, будто угли, под слоем золы спящие. Как ни встретят люди одного селения жителей другого – всё, льётся кровь, снова смерть по долине гуляет. Лишь пастухи худо-бедно, а миром расходились. И то дело, ведь в одних холмах стада пасут, что ни день встреча, так что ж теперь, каждый день кому-то в землю ложиться?

Так и жили.

И вот в один из дней пас как-то молодой парень из приморцев стадо в холмах. Трудный ему день выдался да суетный, полный тумана и мелкого дождя. Плутал он долго, и сам с дороги сбился в с детства знакомых холмах, и стадо едва не потерял. Устал страшно, нашел вершину наконец, что над туманом возвышалась, и решил там отдохнуть прежде, чем путь назад искать пытаться. С вершины-то хоть долину и видно было всю, сразу понятно, где дом, а где нет, да по холмам туман так и продолжал гулять. Но раз дождь перестал, то должно распогодиться.

Вот и сел он поудобнее на камень плоский под деревом, есть да погоды ждать. Лепёшку да горсть фруктов сухих из котомки вынул, флягу с водой с пояса снял. Да только сделал первый глоток, смотрит – вышел к камню пёс. Чужой, по нему видно, своего-то селения собак он и на вид, и по кличкам знал. Да и хозяев в селении их настолько отвратных не было, чтоб от них да от голода в холмы сбегать. А пёс так оборван да худ был, что видно – долгонько он людей сторонился, бедняга.

Пожалел его пастух. От лепёшки кусок отломил, положил на самый от себя дальний край камня (пёс от движения его отскочил, видать и впрямь много зла от людей успел навидаться). Воды чистой из фляги в выемку на камне налил. Сказал зверю:

- Не бойся меня, дружок. Это промеж людьми наших селений вражда идёт, а звери ни при чём. Не обижу я тебя. Ешь. Пусть и нет у меня ничего для тебя, кроме хлеба, а всё лучше так, чем с брюхом пустым ходить.

Посмотрел на него зверь косо, подошел боком-боком, принюхался – да еду и взял. Хвостом махнул – спасибо, мол. Так и стали они есть – пастух больше на фрукты и воду налегает, а от лепёшки то и дело сотрапезнику нежданному куски отламывает. А как съели всё, протянул пастух руку, погладил пса. Тот и не дёрнулся уж, поверил человеку. Ну и сказал тогда он, то ли зверю, то ли себе, на долину внизу глядя:

- Эх, дружок. Хорошее у нас тут место, красивое. Был бы мир ещё, так ничего лучше и пожелать было б нельзя. Только слишком уж ненависть в нас прижилась. И причин её не упомним уж, а из себя никак не вытравим. Что ж за чудо произойти должно, чтоб мы примирились?

И только он договорил, смотрит – а на месте пса стоит ангел светлокрылый. Улыбается пастуху и отвечает:

- Не теряй веры, человек добрый. Чудеса и не такие бывают. И если хоть в половине жителей долины сердца столь же добры, как твоё, то не бойся. Может, уже и на твоём веку селения ваши помирятся.

Обрадовался его словам пастух. Ну и испугался, конечно. Не каждый же день ангелы встречаются. Сказал:

- Спасибо тебе, посланец Божий, за весть добрую. Уж и не знаю, чем я заслужил её первым услышать, а всё равно рад безмерно.

Покачал ангел головой, пояснил:

- Это пока не весть добрая, человек хороший. Это надежда живая, которую люди вроде тебя воплотить смогут.

Удивился тому пастух. Спросил:

- Как? разве ты не затем сейчас пришел, чтобы примирить нас?

- Нет, - ответил ему ангел. – Ни я вас не примирю, и никто из собратьев моих. Нет на это нашей силы. Мы ведь только то можем делать, что в воле Божьей, а Он над душой людской насилие творить не желает. Пока есть среди вас те, кому распря мира дороже, не изменить нам ваших сердец.

- Обидно это, - вздохнул пастух. – Так зачем же ты здесь тогда?

- Господь послал меня искать тех, кто сердцем светел, и укреплять их в доброте, - отозвался ангел. – Потому и хожу я по миру собакой и тех, кто от серца чистого да души открытой слабому зверю помочь готов, дарами Его благословляю. Потому и тебе сейчас показался. Пожалел ты меня, а значит, обязан я исполнить что ты захочешь.

- Что, совсем что захочу, что ли? Без ограничений? – не поверил пастух.

- Такого, чтоб без ограничений, и в сказках не бывает, - рассмеялся незло ангел. – Так что есть они. Одно я тебе уже назвал – не могу я душу чужую ни к чему принудить. Убить могу, одарить могу, а заставить – никак. Ну и, если не себе лично попросишь чего-то, а и близким своим, не смогу я несправедливо поступить. Всё, чем своих благословишь, и прочим в долине живущим достанется в том же количестве.

Задумался было пастух. Но потом сказал:

- Тогда, коли и правда можно что угодно попросить, давай так. Есть у меня маленькая просьба для себя – чтоб туман над тропками отсюда до дома моего ушел, а то боюсь и до ночи дорогу назад не найти. И настоящая, большая, для всех – чтоб прибыло у моих соплеменников здоровья и всякого добра столько, чтоб нужды на их веку ни в чём не было. Можно же так?

- Можно, - сказал ангел, да уточнил: - Но я и другое селение так же благословить обязан. Это тебя не огорчает?

- И пусть их, благословляй, - рассмеялся пастух. – Хоть и враги они моему селению, да не держу я на них зла такого, чтоб никогда им хорошего не пожелать. Кто знает, может, богатство нежданное их сердца умягчит и мы от того быстрее примиримся?

- Хорошо. Воля твоя, - сказал ангел.

Махнул крылом – и стало так, как просил пастух. Идут в оба селения стада новые, сами собой в полях вокруг стога сена возникают, в амбарах прежде полупустых из щелей зерно ручейком течёт от переполненности. Суетятся внизу люди, удивляются невесть откуда взявшемуся изобилию. Но хорошая это суета, смотрел бы и смотрел.

Ну и тропинка в тумане стала видна. Сколь ни петляет она меж холмов, а справа от неё туман стеной, и слева стеной, а над тропинкой чисто.

- Всегда она такой будет, - сказал ангел, на тропинку указывая. – Покуда ты жив, ни новые туманы, ни снег, ни оползни не перекроют её.

- Хорошо это, - улыбнулся ему пастух, стадо созывая. – Хотел бы я снова сюда прийти, с тобой поговорить. И не ради даров да вестей хороших, а просто. Интересно мне, чем да как вы, ангелы, живёте. Но коли сейчас начнём говорить, то и до ночи я стадо по домам не разведу, а это разве дело?

- Не дело, - тоже улыбнулся ангел. – Рад буду видеть тебя, человек добрый. Приходи как сможешь.

На том и расстались. Повёл пастух стадо к себе в селение. Пришел – а там суета ещё пуще, чем с вершины он видел. Собралось общество на большой совет, думают-решают, что с нежданным богатством делать, как судьбу отблагодарить. Каждый ведь знает – коль за удачу мир не благодаришь, не удержится она, уйдёт как сон под утро. Как понял пастух, о чём соплеменники его спорят, так и сказал:

- Не надо нам, друзья дорогие, ни перед кем отдариваться. Сами богатство да удача наши – подарок. Встретил я в холмах ангела, сказал он мне – проси чего хочешь. Вот я и попросил для нас.

Изумились и обрадовались односельчане, насели на пастуха – расскажи всё! А как подчинился он, пересказал свою встречу с ангелом в деталях, хвалить стали, что хорошо и по сердцу он поступил.

Правда, не всем его рассказ в радость пришелся. Нашлись и среди старейшин, и среди простых сельчан такие, кто пенять пастуху начал – что ж ты, а? сплоховал, дурачок! Неужто не мог такое благословение придумать, чтобы нам от него благо бы шло, а соседям-приречникам – боль да мучение? Но тут уж прочие их не поддержали. Сказали – вы с ума посходили? Неужто вам старая свара так важна, что вы только зла желать соседям и способны? Неужто вам боль их настолько предпочтительнее нашей радости, что вы и сейчас повод ищете с ними схватиться? Замолчите! Все теперь в долине успешны да богаты одинаково, а раз так, то, может, и впрямь затихнет наконец вражда старая, коли делить нечего?

Будь это просто сказка, тут бы и кончилась она. Потому что и впрямь, чего б не жить всем в мире, коли можно? Да только жизнь сложнее сказки. Потому-то истории этой продолжение и вышло.


Через три дня снова пошел пастух-приморец в холмы, на ангельской вершине стадо пасти. Еды с собой взял вдосталь на двоих, и такой, чтоб и с ангелом, и с псом поделить бы можно. А вдруг друг недавний вновь собакой на встречу заявится? Шагал себе по тропинке заветной, на танцующий по сторонам её туман дивился, песенку насвистывал – да и увидел двоих. Шли, путь ему пересекая, пастух-приречник с сыном малым. Приречные часто так ходили, поскольку знали, что морские соседи детей обижать не любят.

Поздоровался с ним пастух-приморец, пусть и без радости, для друзей припасаемой. Приречник-малыш ответил было, не разобравшись, так отец ему подзатыльник дал – не болтай! Зато сам стал бахвалиться, нежданное богатство своего селения описывая. Завидуй, мол, соседушка проклятый!

- Знаю я о вашем богатстве да везении, - кивнул тогда приморец.

Пастух-приречник от такого аж взвился в ярости. Как, говорит, знаешь? Вы, морские, что, шпионов к нам напосылали? А ну, негодяй, тут же говори, кто эти мерзавцы!

Рассмеялся приморец-пастух. Не выдумывай, говорит. Нету меж вами шпионов, и не было никогда. А про богатство и удачу вашу я потому знаю, что сам о них ангела попросил. Для своих просил, конечно, того не скрываю. Да только ангелы таковы, что не могут несправедливо одаривать. Вот и получилось, говорит, и вам, и нам.

Заинтересовался пастух-приречник. И так спрашивает, и этак вызнаёт – что за ангел? где встертил ты его? с чего тот вдруг людей долины одаривать решил? Рассказал ему пастух-приморец всё как было, душой кривить и не подумал. Да и добавил в конце:

- Третьего дня это было, а теперь я снова к нему иду, уж не за дарами или чем таким, а о жизни ангельской поговорить. Видишь, вот и еды побольше взял, чтоб, если снова он собакой придёт, не голодал друг мой новый. Он ждать обещал.

- Как же ты его найдёшь? – усомнился пастух-приречник. – Неужто все вершины обшаривать станешь?

- Да так и найду! – махнул рукой вдоль тропинки пастух-приморец. – Расчистил он эту тропинку от тумана до конца жизни моей. Буду её держаться – всегда к нему попаду. Ну или домой, это уж куда направиться.

- А если я по ней пойду, я его встречу? Со мной он заговорит?

- Да откуда ж я знаю? – пожал плечами приморец. – Может, и да, если правильно себя поведёшь. А что, и у тебя к нему вопросы есть?

- Что у меня к нему есть – моё только дело! – огрызнулся было приречник, да снова так заговорил, будто в меду его язык мариновали: - Так не уступишь ли ты мне, сосед, эту встречу? Есть у меня к ангелу твоему вопрос... важный вопрос, всей долине важный.

Ни минуты не сомневался пастух-приречник. Кивнул – иди, мол, а я пока тут стадо своё попасу. Ещё и окликнул бросившегося было вперёд приречника – стой! еду-то возьми! Я на двоих брал, мне одному столько не надо.

Не стал приречник от нежданного гостинца отказываться. Узелок у приморца схватил в одну руку, во вторую сына, и поспешил по тропе так быстро, как мог. А пока шел, сыну тихохонько втолковывал, как себя вести и что делать. Знал пастух-приречник, что вряд ли ангел его пожелание выполнит, вот и задумал через ребёнка действовать. А тому-то всё игра, да ещё и радость – папа важное делать наказал!

Недолог был их путь. Как пришли они к вершине нужной, сунул отец-приречник сыну в одну руку кусок мяса вяленого из приморских запасов, во вторую лепёшку, да и подтолкнул мальца в спину. Ну и пошел малыш к камню, приговаривая:

- Иди, иди, пёсик. Иди, иди, хоёсий. Иди, иди, покусяй!

Ну и повторилось у них всё как у приморца-пастуха. Вышел к мальчику пёс худой да ободраный (папа-приречник, на него глядя, подумал, что сам бы такого жалкого да плешивого скорей палкой бы перетянул, чем кормить додумался). Съел он мясо из ладошки детской, съел хлеб, воды попил. А как сказал после этого малыш: «Эх, хосё бы в миле зить, да, пёся?», и в ангела обратился. Ответил даже ребёнку:

- И правда хорошо это, малыш.

Но сам на отца его косился, как пёс на хозяина жестокого – с опаской. Тому, впрочем, плевать было. Ждал он лишь, чтобы сын его сказал, чему научен, и тем самым ангела в ловушку загнал, волю его исполнять заставил. А прочее его не волновало.

- Ангий, а ты мозись моё зилание исьпонить? – спросил тем временем ребёнок.

- Могу, кроха, - вздохнул тот грустно.

- Ой, пасиба! – искренне обрадовался малыш. Да и повторил, как папа его подучил: - Толька я маинький пока, плоха говою. Мозьна ты папу как меня слусять будись? Я того зе, сьто он, хосю, плавда-плавда!

- Хорошо, малыш, - ещё горше вздохнул ангел.

Тут пастух-приречник в разговор и вступил.

- Слышал я тут от пастуха-приморца, что не можешь ты людей несправедливо одаривать, - сказал он. – Коли своим кто добра попросит, то и соседям-скотам то же перепадёт. Так ли это?

- Так, - отозвался коротко ангел.

Он на самом деле гораздо больше хотел сказать, да побоялся. Видел он сердце того, кто стоял перед ним, знал, что злое этот человек задумал. А вдруг от слов его прямых тот ещё хуже сделает?

- Ну надо же! А я-то всю жизнь слышу, что от приморцев правды ждать смысла меньше, чем от брехливой псины тишины, - поддел зло приречник. Да и дальше выспрашивать стал: - А вот, скажи, наоборот это тоже работает? Коли, например, не благ своим кто пожелает, а нашествия крыс или болезнь какую злую соседям?

- Да, - кивнул ангел сердито. – Пожелает этот кто-то крыс соседям – столько  же и к нему в дом придёт. Пожелает болезнь – и рядом с ним столько же и так же жестоко заболеют, как у соседей.

- Ну а если б пожелал я, чтоб эти твари-приморцы все поумирали? Неужто тогда и соплеменникам моим тоже умереть бы пришлось, вровень с мерзавцами этими? – продолжил допытываться приречник. А как ангел промолчал, рявкнул: - Отвечай!

- Нет, - сказал тогда ангел. – Во-первых, нельзя смерти многим сразу пожелать. За каждую жизнь потерянную Господь убийцу увечит. Будь ты даже в десять раз выше да в десять раз шире, чем есть, не хватило бы всего тебя на то, чтоб в одиночку за смерть всех в поселении приморском заплатить. Ну а во-вторых, нет у тебя права такие желания загадывать. Не твоим словам я следовать должен, а воле сына твоего!

- Да неужто? – ощерился в неприятной улыбке приречник. – Сам же давеча сказал, что могу я за сына своего говорить!

- Говорить можешь, - не стал спорить ангел. – Да вот только на смерть чтоб кого обречь, сам он согласие дать должен. Его же телу увечным быть. Тут никто ни за кого решить не может, и прежние договорённости работать не будут.

Подошел тогда отец-приречник к мальчику, стал меж ним и ангелом, чтоб малыш лишь на него смотрел. Сказал тому, за ворот держа:

- Ну, сынок? Помнишь ты, что я тебе о врагах говорил? Добрый ангел может всех их убить! Раз – и нет их, только мы, народ речной, долиной владеем! Только надо, чтоб ты сказал ему – сделай так. А то он добрый да глупый, не поверит иначе.

Повернулся малыш к ангелу тогда. Улыбнулся радостно. Сказал по-детски честно:

- Ангий, папа правый! Враги – они злыи! Они всех убить хосют! Надо, чтоб они умийи! Пусть будит сё как папа плосит, хосё? Делай как он казить, посю тибя!

Едва не заплакал ангел, но воспротивиться просьбе детской не в силах оказался. Спросил тогда пастух-приречник:

- Что, ангел, будешь ты делать то, что прикажу я? Иль каждый раз должен я с сыном говорить, чтоб он тебе, мерзавцу добросердечному, правильный приказ давал?

- Буду, - вздохнул ангел. – Стану я по твоей воле врагов сына твоего жизни лишать. Не мучай его излишне.

Пожелал тогда пастух-приречник, чтоб умер первый из врагов его. Махнул ангел крылом, сказал «Воля твоя». Отнялся у ребёнка палец на руке, будто примёрз. Заплакал кроха от страха. А отцу то не важно, он на поселение приморцев смотрит, доказательств, что не солгал ему ангел, ищет. Ну и увидел, что хотел. Шел один из приморцев, из дали такой не крупнее муравьишки видом, да и упал; заклубилась вокруг него толпа из плачущих да сочувствующих. Рассмеялся тогда приречник, паренька своего на руки подхватил, закружил от радости. Хохочет, тормошит того:

- Не реви, глупышка! Не реви, малыш! Смотри, вот один из врагов наших мёртв лежит! А что палец у тебя отнялся – то ничего! Я и таким тебя люблю! Давай же теперь ещё одного врага убъём, сынок!

- Хосё, папа, - успокоился тогда мальчик. И ангелу сказал: - Пасиба, ангий!

Чуть не разрыдался тот, да что поделать? Не может он уже ослушаться приказов
пастуха-приречника, не может не убивать да сына его тем не калечить. Пастух, правда, после второго упавшего в приморском селении и не видел боле никаких результатов желаний своих, слишком уж туман поднялся, скрыл долину. Но рад был – сил нет. И внимания на то, что каждый приказ всё больше сына его парализует, не обращал. Покрикивал только порой, когда совсем уж начинал малыш его хныкать – чего ревёшь? Ну не двигаются у тебя ноги да руки, так ты подумай, от скольких врагов мерзких ты тем самым долину избавил!

Только когда совсем высоко паралич уж поднялся, заспорил с пастухом ангел:

- Остановись, человек! Скажешь ты ещё раз «да будет так» - и замрёт грудь сына твоего. Не сможет он вдоха сделать, умрёт! Неужто тебе не достаточно тех врагов его, что мертвы уже?

Тут и малыш понял, что не шутит ангел. Заплакал громко, в голос, умолять стал:

- Папа, нинада! Хосю дысять и зить, папоська!

- Тихо! – рявкнул на него отец, да ещё и по лицу ударил, чтоб слушал его сын, а не ревел бессмысленно. – Не будь дурак, щенок! Пусть и умрёшь ты сейчас, а тем самым ещё одного гада-соседа с собой заберёшь! Это ли не смысл жизни! – И к ангелу обернулся. Кричит на того: - Ну же, тварь крылатая! Давай! Пусть сына мне стоят все эти уроды, а положу я в землю столько врагов, сколько смогу!

Посмотрел на него ангел взглядом тяжелым как плита могильная. Переспросил – без надежды совсем, почти что для очистки совести:

- Уверен ли ты, человек? Если я волю твою исполню, ещё одного врага сына твоего гибели обреку, не будет у тебя пути назад.

- Да! – заорал на него тогда пастух-приречник. – Делай, что велено, дурак крылатый!

- Что ж, воля твоя, - сказал тогда ангел, и в последний раз крылом махнул.

Перехватило тут дыхание у пастуха, как отрезали. Бъётся он, руками машет, вдохнуть старается, крикнуть хочет – а нет, не получается. Так без сознания и упал.



Шло время, и очнулся он в месте незнакомом, в комнате, где потолок совсем не как у них к углам загибался. За болящую голову взялся, в кровати чужой сел, смотрит – а лежит он в доме приморском. Хотел он с кровати соскочить да побежать – а не может ни рукой, ни ногой двинуть, столь ослаб. Испугался он – слов нет. Да смотрит – а в комнату знакомец его, пастух-приморец зашел. Лицо у того суровое, но не злое, а как увидел он, что сосед-приречник сидит, а не лежит уж – то и улыбнулся почти. Сказал:

- Пришел ты в себя. Хорошо это, сын твой обрадуется. В порядке он, здоров да весел, но по тебе всё ж тосковал.

Обрадовался было и пастух-приречник, что сын жив да невредим. Но потом вспомнил, что было, да и разозлился. Змеёй шипит:

- Жив мой сын, говоришь? Здоров, говоришь? Неужто ангел-негодяй солгал мне?

- Не умеют ангелы лгать, - ответил ему приморец, а лицо его ещё суровей сделалось. – Когда я пришел, умирали вы оба от проклятия твоего безумного. Временем жизни своей мне заплатить пришлось, чтоб жили. Но прочих проклятий то не отменило.

Посмотрел на него приречник, вздрогнул. Лицо, что молодым так недавно было, всё морщинами теперь исчёркано; волосы, что ночью отливали, как туманом сединой подёрнулись. Выглядит приморец почти стариком. Испугался снова приречник, подумав – а вдруг ангел не соседа его состарил, а его самого на годы долгие в беспамятство из мести погрузил, в плен приморцам-негодяям отдал?

- Три дня ты лежал, пока раны твои и сына твоего полностью не исцелились, - ответил на невысказанный вопрос пастух-приморец. – И не в плену ты, а в гостях. Сил ещё наберёшься, на ноги встанешь – и иди куда хочешь, никто держать не будет. Мир теперь меж селениями.

- Как? после всего, что я пожелал? – не поверил приречник. Потом улыбкой от догадки злой лицо его осветилось. – А! Значит, и правда сбылось, не соврал твой ангел! Столько, видать, ваших проклятья мои изничтожили, что вы нам сдались, и...

- Умерли у нас люди, - не стал спорить приморец. – И у вас умерли, не меньше. Да только через горе то благо пришло. Ведь смерть только тех забрала, кто всей душой за свару старую стоял, мириться да спокойно жить и сам не хотел, и других ненависти учил. Как оплакали их по селениям, так и сошлись люди, решили – нет нам больше смысла долину делить, в мире жить будем. Вот потому и свободен ты идти куда хочешь. Зачем нашему миру с твоей злостью воевать?

Бешеной собакой зарычал пастух-приречник, услышав это. На чём свет стоит крыл ангела-лгуна, против его воли пошедшего да обманом победу у его селения укравшего. Долго кричал-ругался, приморец-пастух даже сел, стоять притомившись, пока слушал. А как оставила наконец того ярость, сказал приречнику:

- Глуп ты, друг мой. Не тем глуп, что Господь тебя разума лишил, а тем, что ненависти даёшь себе глаза застить. Не врут ангелы.

- Как же не врут, когда твой меня вокруг пальца...? – снова зашелся было приречник.

- Не врут ангелы, - повторил пастух-приморец. – Правду он тебе сказал когда искал ты нам смерти. Каждое проклятие, за которое телом своим платил твой сын, убивало одного из его врагов. Его, человече! А разве могут у дитя малого, чья жизнь вся впереди, как на ладони, быть враги хуже, чем те, кто жизнь эту на смерть обрекает? Потому-то ты под конец бездыханным и упал – сам ты стал сыну своему врагом. Подумай об этом, сосед. Может, поймёшь.

Развернулся и из комнаты вышел. А приречник-пастух до самой ночи сидел, слёзы злые лил да на ангела наипоследнейшими словами ругался, что не по его вышло.