Реликты. Часть вторая

Лиственница роняла сухие мертвые иглы на жухлую траву. Я вдруг прикусила палец, подумала: на тайгу спускается осень. Столько долгих месяцев я делю очаг и обед с лесным народом!..
Сейчас я и Желтый цветок сидели на укромной поляне. Жгли костер. Запрокинуть голову: как из колодца, виден кусочек бледно-голубого стылого неба; с пенными ошметками облаков. Я вдруг загрустила: вспомнила маму, которая – наверное – выплакала по мне все глаза.
- Ууу… - сочувственно протянула Желтый цветок.
Она всегда угадывала мое настроение. Неандертальская девушка с обветренным до красноты лицом и с загрубелыми мозолистыми ладонями. Укутанная в оленью шкуру. При всем этом – милая и по-своему симпатичная. Моя преданная подруга.
Нанизав на палочки, мы поджаривали над огнем выловленных на озере тритонов. Подобными «деликатесами» я давно не брезговала. Ох, да что там!.. Вокруг моей талии – затертая оленья шкура; на тот же манер, что и у Желтого цветка. И не хуже моей приятельницы – я вся в бугорках от укусов насекомых… Цивилизованный наблюдатель нас обеих принял бы за таежное чудо. И боюсь: я бы вслед за Желтым цветком – с громким криком пустилась бы от незваного гостя наутек.
Лесные «обезьянолюди» были для меня уже не «обезьянами», а людьми. Не стаей – а славным добрым племенем, которое спасло меня от гибели и приютило. Меня не ужасали больше ночевки на открытом воздухе. Приготовленная на костре зайчатина без соли и приправ, мясо рептилий и амфибий, толченые ягоды и сушеные грибы – стали привычным рационом.
Настолько я изменилась за одно лето.

***

Гадюка впрыснула в меня тогда не так много яду. Обморок настиг меня не столько из-за укуса змеи, сколько из-за предшествующих нервных и физических потрясений. Усталости. Голода. Страха.
Не меньше недели я отлеживалась на своем лиственно-травяном матраце. Помню: в первые сутки племя много и страстно гомонило вокруг. Решало – видимо – мою участь. Я трепетала от подозрений: меня убьют и съедят. Но теперь я отказываюсь верить, что лохматые головы «лесовиков» вообще могли такое измыслить.
Женщины усиленно отпаивали меня родниковой водой. Кормили вяленым мясом. Суетливее и расторопнее других была та девушка – тоненькая, с желтым цветком в волосах. Она стала моей добровольной сиделкой. Старик Ватная борода так и не помогал заботливым «дамам». Но он много на меня глядел – дружелюбно и с любопытством. Силился, должно быть, понять: что я за странная рыба и какое течение принесло меня в тайгу.
Бывало, я просыпалась по ночам. Красные языки костра – резали ночную тьму. Лесные люди лежали вповалку; шамкали, сопели и храпели во сне. И только Ватная борода бодрствовал. Как и днем, старик сидел на подстилке из шкур. Но смотрел не на меня, а на яркие звездные россыпи – в далекое небо. Хотела бы я знать: что за думы бродят в голове неандертальского дедушки?..
Утром в котловине начиналось многоголосым лопотаньем; возней. В почти потухший костер подбрасывали сухие дрова. Съедался завтрак – из ягод и мясных ломтиков. Затем почти все племя разбредалось по лесу. В стойбище оставались только кормящие матери, кое-кто из ребятни, старуха-врачевательница и ленивый – погруженный в свои мысли – Ватная борода. Да еще Желтый цветок – не хотела меня покидать.
Солнце всползало по небосклону улиткой. Ушедшие в чащу неандертальцы по двое-трое показывались в стойбище. Приносили: кто – охапку хвороста, кто – ягоды в лукошке из коры, кто – мертвую змею (кожа со змеи сдиралась и шла на украшения и поделки; мясо – вялилось; выбрасывалась только голова). Мужчины доставляли пойманных силками зайцев.
Это были тягучие, как мармелад, долгие летние дни. Под одеялом из оленьей шкуры меня одолевала духота. Тем не менее, я не вставала со своей необычной постели – разве что по нужде. (Желтый цветок водила меня в «отхожее место» - шагов за двести от лагеря).
Ватная борода пытался иногда со мной поговорить. Он кривлялся, издавал неописуемые звуки. Это были для меня уроки «неандертальского языка». В каждый хрип, свист, ужимку вложен был свой смысл. Однажды, завидев в небе птицу, Ватная борода протяжно крикнул и замахал руками, будто крыльями.
Община собиралась после заката. В костер подкидывали топлива; сильнее раздували жаркий огонь. Горящие искры роем летели в ночную темноту. Отходить ко сну лесной народ не спешил: долго не прекращались лопотанье и рев. Песни, похожие на вой. Сытный ужин затягивался.
 Помню, как впервые при мне притащили косулю. Получился не ужин, а настоящий пир. «Лесовики» причмокивали в сладком предвкушении, пока розовое мясо обжаривалось на вертелах над костром. Девушки ритмично ударяли в ладоши. Дети – похихикивали или ныли. Полные достоинства взрослые –
тоже глотали слюну. Делили косулю с шумом и дурачествами – и без ссор. Жира, сала и мяса каждому досталось вдоволь. Чавкая и отдуваясь, поглощали лесовики свои порции. Потом – икали. Все это выглядело не диким и мерзким – но непередаваемо наивным.
Желтый цветок принесла мне мой кусок. Села рядом – и со смачным урчание накинулась на свой. Покончив с мясом – вытерла пальцы о густые волосы. Острым камнем ловко расколола обглоданную кость. И с удовольствием принялась высасывать костный мозг.

***

Я думала со страхом: вечно отлеживаться не удастся. Что предпримут дикари, когда убедятся: я здорова?.. Но все мои опасения растаяли, как дым: на восьмой день моего своеобразного «больничного», Желтый цветок за руку вытянула меня из-под оленьего «одеяла» и увела с собою в лес.
На цветущей – забрызганной солнцем – лужайке мы присоединились к целой ватаге девушек, которые рвали ягоды с кустов и тут же отправляли себе в рот. Много было возни, беготни и веселого лопотанья.
Всей гурьбой мы двинулись в прохладную чащу. Одна из девушек вдруг метнулась с тропинки. Грациознее кошки – взлетела на невысокое дерево, на котором виднелось птичье гнездо с кладкой белоснежных яиц. Захватив пару яиц, спустилась. Отколов у одного яйца «верхушку» - единым глотком выпила белок и желток. Второе яйцо – протянула мне.
Я не могла отвергнуть скромный подарок грубой дикарки. Продырявила скорлупу – и тоже выпила внутренность. Заставила себя улыбнуться – хоть мне и было немного нехорошо. Лесные девушки счастливо загудели; захлопали в ладоши.
Зверина тропа вывела нас к озеру, над поверхностью которого носились жуки-водомерки. По берегам – густели заросли камыша и острая осока. Мои спутницы-неандерталки помчались купаться. (Я не отважилась). Они плескались, ныряли, фыркали. Плавали наперегонки. И казались мне беззаботными наядами античных мифов.
Освежившись и кое-как обсушив волосы – мои подружки затеяли облаву на тритонов и лягушек; попалась еще и водяная змея. А самые проворные девушки – прямо руками вытаскивали из непрозрачной воды отчаянно бьющуюся некрупную рыбу. Снова – брызги, веселье, смех.
Я смотрела на милых русалок – и в сердце закрадывался восторг. Я не помнила сейчас ни отца, ни маму. Ни весь тот суетливый мир, из которого я свалилась буквально на головы таежному народу. Я была почти счастлива, что лесные люди приняли меня в свою семью.

***

Лето было для племени сезоном сытости и приволья. Еда – казалось – сама лезла в рот. Тем более, что неандертальцы не были привередами. И лягушками, червями, улитками, сырыми птичьими яйцами лакомились с таким же удовольствием, что и зажаренным до корочки косульим мясом. Поляны – обильно дарили землянику и чернику. Из родника – всегда напьешься прохладной чистой воды. Чаща была для моих троглодитов как тучное пастбище для коров.
Неутомимые мужчины – и прежде всего плечистый косматый Силач – ставили ловушки на косуль и зайцев. Но об охоте на крупную дичь никто – как будто – не помышлял. Я изумлялась: откуда тогда в стойбище столько оленьих и лосиных рогов и шкур?.. Впрочем, ждать разгадки пришлось недолго.
За лето я сильно сблизилась с Желтым цветком, Ватной бородой и Чумазиком.
Чумазик – был тот мальчишка-неандертальчик, с котором я столкнулась на ручье и приняла сначала за галлюцинацию. Чумазик первый из лесных людей меня нашел – и, по-видимому. предъявлял на меня какие-то права. Когда мы с Желтым цветком отправлялись по ягоды-грибы – Чумазик крался следом. Подглядывал из-за коряг и стволов. Меня это ужасно забавляло.
Иногда мы выманивали Чумазика из укрытия. Чтобы всем вместе вдоволь повеселиться и поиграть. Но чаще – Желтый цветок сердилась; скалила на Чумазика зубы. Прогоняла бедолагу шипением и гримасами.
Желтый цветок была моей сердобольной старшей сестрой. Дни напролет мы бродили по лесу вдвоем; реже – с общей гурьбою девушек. От Желтого цветка я научилась многим «словам» и жестам «неандертальского языка». Корифеем по этой части я, конечно, не стала. Но и усвоенного сполна хватало, чтобы понимать – например – похожие на мычание песни Ватной бороды, которые старик тянул вечерами у костра.
Закрывая глаза, я видела все, о чем пел бородатый лесовик. Он пел о зверях и птицах. О звездах и облаках. О тайге.
Ватной бородой я восхищалась. В нем было что-то подлинное человеческое. Что-то такое, что безвозвратно утратил сонный откормленный обыватель XXI столетия. Глаза на почти обезьяньем лице Ватной бороды лучились живым своеобразным умом. В них не меркли искры поэтического вдохновения, без которых не родились бы те вечерние песни.

***

Я вспоминала оленьи рога и шкуры, которыми было забито стойбище. О том, как наши охотники добывали эти трофеи, я узнала на закате лета – когда ночи стали длиннее и черней; когда начали желтеть кроны берез, а с лиственниц – осыпаться иглы. Казалось: первый вздох приближающейся осени смахнул с лесных людей прежнюю беззаботность. «Обезьяньи» лица сделались сосредоточенными и хмурыми. Меньше звучал смех – даже среди девушек.
Вообразите теперь: вся в блестках утренней росы – просторная поляна. На поляне – стадо бурых красавцев-оленей. Десять или двенадцать голов.
Телята беспечно щиплют траву. Играют, резвятся. Бодают друг друга. Но взрослые олени – явно обеспокоены. Самки время от времени протяжно кричат. Испуганно всматриваются в лес.  Молодые олени – в два прыжка переносятся с места на место. То застывают, как вкопанные – шевелятся только ноздри и уши. Матерый вожак трясет головой; из стороны в сторону качаются огромные ветвистые рога. Вот-вот он пустится наутек, увлекая за собой все стадо…
Олени пока не видят, но смутно чуют опасность. Мы – лесные люди – затаились за деревьями и в кустах. Полукольцом обложили поляну с трех сторон: с запада, востока и юга.
Племя почти целиком принимает участие в облаве. В стойбище – под присмотром двух или трех кормящих женщин – остались только маленькие дети. Я залегла в засаде – плечом к плечу с Желтым цветком. Давлю животом траву. Надо быть бесшумными – так, чтобы и ветка не хрустнула. Нигде не видать Силача и еще нескольких здоровяков. Но я догадываюсь: самые крепкие мужчины прячутся с четвертой – северной – стороны. Силачу и товарищам отведена главная роль в кровавой охоте.
Не по времени суток ухнула сова. Я угадала: это не сова вовсе. Невидимый Силач подает сигнал к открытию травли.
И сразу все притаившееся в засаде племя повскакало на ноги. Дико взвыло, зашипело и зарычало. Гвалт воцарился адский. Олени беспорядочно заметались – в панике задевая друг друга рогами. Жалобно и тонко мычали телята. Матери звали их долгим стоном.
Вожак фыркнул. Мотнул головой. И, подавая пример стаду, помчался на север. По единственному – будто бы ничем ни грозящему – направлению. Но путь оленям уже преградили пять ссутуленных фигур – Силач и команда. Могучие руки вздымали суковатые палицы и каменные топоры. Копья с наконечниками из рога и кости. Силач рубанул кремневым топором шею оленьего вожака. Олень захрипел, падая на подломившиеся колени передних ног; багровая кровь хлынула на траву, перемешалась с прозрачной росой.
Началось беспримерное побоище. Пятеро охотников разили стадо копьями и топорами. Палицами крушили оленям черепа и перешибали ноги. Мы – полукольцо загонщиков – прыгали и улюлюкали. Вдохновляя охотников и пугая оленей. Швыряли в бедных животных ветки и загодя подготовленные камни.
Олени пытались вырваться из окружения – но скоро сдались. Обреченные, стянулись в кучу в центре поляны. Только один олень – молодой самец – ухитрился спастись. Он ринулся вдруг в самую гущу гомонящих загонщиков. Кого-то боднул. Кого-то ударил копытом. И скрылся на длинных ногах – как бы проглоченный лесом.
Все остальное стадо погибло. Бурые туши громоздились на поляне. От кровавых луж вставал душный солоноватый запах, задавивший свежие ароматы лесного утра. Племя победно выло, довольное удачной охотой. Кое-кто сосал теплую кровь из оленьих ран.
Не хочу лукавить: мне было жутковато на такое глядеть. Но я понимала: кровь и мясо оленя – естественная добыча лесного человека. Кровь и мясо утолят голод. А снятая с добычи шкура – будет одеждой. Во всем этом нет и капли от бессмысленной извращенной жестокости «цивилизованного охотника», который – просто ради трофея – из ружья простреливает голову выращенному в вольере несчастному льву.
Над мертвой оленихой – на широко расставленных ногах стоял Силач. Его космы, плечи, грудь, рельефные мускулы, топор – были в кровавых брызгах. Ноздри раздувались. Взгляд горящих, как в лихорадке, глаз – зацепился за меня…
Туши разделывали не один час.
Солнце успело вкарабкаться высоко по небосклону. Еще по-летнему жаркое – оно напекало нам затылки.
Запалили несколько костров. С оленей – каменными ножами сняли шкуры. Жирную самку и пару оленят – стали поджаривать над огнем. Прочее мясо щедро натерли порошком из пахучих трав и повесили вялиться в обильном дыму. Самка и два олененка – тем временем поспели. Истекающий слюной лесной народ – с вдохновением принялся за «шашлык». Пир затянулся до вечера – на поляну упали густые длинные тени.
Пошатываясь от сытости, ступая вразвалку – троглодиты двинулись в направлении стойбища. Они несли свернутые рулонами шкуры и огромный запас высушенного на дыму мяса. Прихватили и кое-что из костей. И прежде всего – рогатые черепа. Кость – ценный материал для изготовления ножей, копейных наконечников и других полезных вещиц. А оленьи зубы – сгодятся девушкам на ожерелья.

***

Чем холоднее были ветра – тем меньше лесной народ отлучался из стойбища. Разве что за хворостом – либо проверить, не попался ли в силок грызун. В котловине выросли своего рода хижины: на каркасе из жердей – звериные шкуры и целые охапки пушистого мха и еловых ветвей. Я делила такой шалаш с Желтым цветком.
Посреди стойбища сутки напролет горел костер. Трещали, трещали в трепетном пламени сухие дрова. Запасов хвороста не жалели: мы зябли – хотелось, чтобы лагерь накрыло волной тепла.
Из всех только Силач с несколькими другими широкогрудыми молодцами исчезали, бывало, на целый день. Возвращались то с оленьей, то с лосиной, но с кабаньей тушей. Только небольшая доля этого мяса сейчас же съедалась. Остальное вывяливалось, коптилось, высушивалось впрок. Племя готовилось к зимней скудости и бескормице.
Однажды утром я выглянула из шалаша. Тайга была серебристо-белая от снега.

***

Не хочу припоминать все тяготы суровой, студеной, бесконечной зимы. Когда тайга утонула в непролазном снегу.
Дни были одинаковые. Завернувшись в шкуры, мы лежали по шалашам. Время от времени работали челюстями – проедали заготовленный с осени запас съестного. Худели. Старались поменьше шевелиться и побольше спать. Я чувствовала: у меня выпирают ребра.
Но пролился не перемешенный со снегом обильный дождь. А дальше – потоками залила чащи талая вода. В стойбище царила теперь неимоверная сырость. Но сбросивший оцепенение неандертальский народ хлопал себя по ляжкам, радостно гудел и лопотал.
Там, где вчера были сугробы – землю покрыли свежие ростки. В ветвях деревьев – выводили сладкие трели стаи пернатых. Ветер скорее бодрил, чем холодил. С золотыми слепящими лучами улыбчивого солнца хлынула на тайгу весна.
Снег еще не везде растаял – а у нас снова начались веселые прогулки по лесу, хотя и не такие продолжительные, как летом. Я ходила вдвоем с Желтым цветком. Иногда мы вливались в общую девичью гурьбу. Полный ароматов весенний воздух – пьянил. Шаловливый ветерок – приятно обдувал лица. Радость нам доставляли даже курчавые тучки, временами заслонявшие солнце. Они приносили поивший деревья и травы дождь.
На полянах кричали влюбленные глухари, призывая самок. Желтый цветок этим ужасно забавлялась. Иногда она неслышно подкрадывалась – сбивала глухаря метко брошенным плоским камнем. После – мы ощипывали добычу; поджаривали на огне вкуснейшее птичье мясо. Перьями – украшали себе волосы.
Из еще мерзлой земли мы выкапывали съедобные коренья. Находили на озере не успевших выйти из спячки лягушек. Мы без оглядки наслаждались воздухом, солнцем, питьем и пищей – всеми нехитрыми прелестями вольной первобытной жизни.

***

И кое-что вдобавок принесла весна лесному народу.
Знойный блеск зажегся в глазах у девушек и парней, у молодых мужчин и женщин. Томно вздыхая, бродили неандертолоиды по лесу. Мужчины – те точно быки ревели от страсти, которой были переполнены. Разве что дети и старики не были захвачены любовной лихорадкой: спокойно сидели в стойбище, подъедали запасы копченого мяса и вдоволь хихикали над безумием сородичей.
Мужчины подкарауливали женщин по кустам.
Не раз я становилась свидетельницей такой сценки: какая-нибудь неандертальская красавица – мурлыча, как кошка – собирает на поляне цветы. Из засады прыгает гривастый влюбленный. Голодно рыча, тащит избранницу в густые заросли. Девушка сопротивляется, но не всерьез. Скоро из кустов долетают шум и возня. Затем – удовлетворенные вздохи дикого «жениха» и счастливые стоны «новобрачной».
Моя надежная покровительница – Желтый цветок – часто забывала меня ради одного по-своему привлекательного неандертальского молодца. Не столько плечистого, сколько длинного. С вьющимися огненно-рыжими волосами. Молодец караулил мою приятельницу за каждой корягой, за каждой бурой сосной. Хохоча взахлеб, Желтый цветок наутек бросалась от Огонька. Швыряла в него листья, шишки и ветки. Парень не сдавался – мчался в погоню.
Происходящее у нендертальской молоди – не имело отношения ко мне. Меня никто не подстерегал в кустах: я была сама по себе, как в параллельной Вселенной. Лесные мужчины будто бы вспомнили: я не их соплеменница. Хотя бы и накинула линялую шкуру и в мычании Ватной бороды угадываю песни. Все равно: я не неандерталка.
Я думала так – и была спокойна. Пока не стала замечать на себе алчный взгляд Силача.

***

Силач был в лесном племени единственный, кого я – пусть и немного – но побаивалась. Слишком он был косматый – косматее любого другого неандертальца. Слишком мрачно смотрели из-под щитка надбровных дуг воспаленные до красноты глаза. Силач – казалось мне – истинное чудо-юдо. То ли свирепый лев с темной гривой. То ли могучий, неукротимый, яростный бык.
На кровавых облавных охотах Силач всегда был первый. Трудно и угадать, сколько раз копье Силача окунало кремневый наконечник в трепещущую плоть оленя, косули, дикой свиньи. Часто Силач выслеживал зверя и в одиночку. Пропадал из стойбища на день-другой, чтобы вернуться с трофеем. Мог приволочь тушу травоядного – тогда племя устраивало пир. Либо шкуру, снятую с хищника: волка, рыси и даже медведя.
Я чувствовала, что почва зыбится у меня под ногами, когда Силач облизывал меня долгим звериным взглядом. У меня подскакивал пульс и сжималось сердце. Я спешила спрятаться за спиной у Желтого цветка – если подруга была поблизости.
И все-таки: мне и в голову не приходило, что может случиться что-то плохое. Я привыкла, что таежные люди безобидны. Они опасны для оленей, глухарей и прочей дичи (притом не так опасны, как современный ищущий острых ощущений охотничек с «дальнобоем») – но не для меня.
Я ошибалась?..

***

Поляна сияла «солнечными зайчиками». Был самый разгар теплого весеннего дня. В кронах деревьев шумел ветерок; пели птицы – раньше времени призывая зеленое лето. Одна, я обрывала с кустов красные ягоды. Отправляла в рот. Желтый цветок только что исчезла: ее утащил за руку Огонек. Моя приятельница отбивалась, конечно – но без всякого упорства.
Под горячим солнцем меня сморило. Я расстелила по траве свой облезлый олений плащ – устроилась в позе эмбриона. Малость вздремну. Сон мой был чуткий и недолгий. И прервался внезапно.
Хрустнула ветка. Прикатился голодный рев. Я застыла с поднятой головой, охваченная ужасом.
Первая мысль была: медведь. Весной – после спячки – медведи особенно опасны. Едва покинув берлоги – бродят тощие и злые. За зиму с медвежьих боков стаял весь жир. Лютые, нервные, с пустыми желудками зверюги – кидаются и на лосей, и на кабанов, и друг на друга. Что уж говорить о косуле или обо мне?.. Но – под возрастающий треск валежника – на поляну выскочил не медведь, а Силач. Он показался мне страшнее медведя.
На губах Силача пузырилась пена. Налитые кровью глаза катились из орбит. Во все стороны торчали склеенные потом космы. Силач налетел на меня вихрем. Раньше, чем я успела вздохнуть – одной рукой поднял меня, как пушинку, и закинул себе на плечо. Унося меня, как добычу, ломанулся в кусты.
Я дрожала. Беззвучно плакала. Треклятый Силач!.. Он решил, что я таки одна из неандерталок. И что он может делать со мною все, что взбредет в его чертову квадратную башку…
Силач не пробежал и пяти метров.
Я опомнилась уже на земле. Подумала: так скоро?..  Даже неандертальским приличиям вопреки – Силач не будет прятаться со мною в кустах. Он утолит свою гнусную похоть прямо здесь – на солнечной поляне.
Силач ревел. Ему отвечал истошный визгливый голос. (На миг я подумала, что мой). Я открыла глаза. Надо мной стояла Желтый цветок – растрепанная и злая. Она бурно жестикулировала. Гримасничала. Не подпускала ко мне Силача.
Я до слез была благодарна Желтому цветку за этот истинно человеческий порыв – попытку меня защитить. Но не сомневалась: Силач перешибет мою милую, мою золотую подругу, как тростинку. Чтобы тотчас надругаться надо мной – или над нами обеими. Но дело приняло странный оборот.
Рев Силача сбился на щенячий скулеж. Здоровяк вжимал голову в плечи. Трусливо пятился от Желтого цветка. А та неистово шипела и лопотала, как бы распекая Силача за провинность.
Из-за деревьев вышел Огонек. С достоинством супруга – он встал рядом с Желтым цветком. Притихший Силач большим пальцем ноги ковырял землю.
Все четверо – двинулись мы в сторону стойбища. Впереди – я и Желтый цветок. Она по-сестрински обнимала меня за талию. Поправляла мне волосы – руководствуясь каким-то своим чувством красоты – и вообще пыталась меня всячески ободрить и утешить. На шаг отставал от нас эскорт – в лице гордого Огонька. А в самом хвосте плелся Силач – теперь смирный, как ягненок.

***

Вечером жарко алело пламя стойбищного костра. Искры улетали навстречу багровому закату. Торопя уходящее на покой солнце – на тайгу наползала тьма.
За сегодняшней поздней трапезой «лесовики» гомонили и лопотали сильнее обычного. Вздымали длинные руки, чертя в воздухе жесты «неандертальского языка». В центре внимания были я и понурый Силач. Я видела: племя явно разгневано на Силача и сочувствует мне. Время от времени Силач жалобно выл. Я улавливала: в глазах племени верзила здорово провинился – и теперь униженно кается.
Но лесной народ решал что-то и насчет меня – которая невольно сбила Силача с «пути истинного». Но было ли решение в конце концов принято и какое – понять не смогла.
После заката, устраиваясь на своей лежанке из сухой травы, я подумала вдруг: мое житье с лесными людьми – это сон. Или рассказанная на ночь странная сказка. Я принадлежу совсем другому миру – суетному, лицемерному и сложному. Да, я смогла приспособиться и к быту наивных «дикарей». Но вот Силач, Ватная борода, Желтый цветок – и дня не протянули бы в железно-бетонно-пластиковом царстве мегаполисов, в котором и исконные-то обитатели подчас на стены кидаются от тоски или горстями глотают антидепрессанты.
В моем мире недостаточно было бы общественного осуждения, чтобы сильный признал свой проступок перед слабым. У нас деньги, связи, статус и наглость – индульгенция, освобождающая от самых очевидных требований морали…
Проснулась я оттого, что кто-то теребил меня за плечо. Открыв глаза – увидела Ватную бороду. Из-за спины склонившегося надо мной старика – настороженно выглядывал Чумазик. Неподалеку – держась за руки – стояли Желтый цветок с Огоньком. Чуть в сторонке – с одной лопатообразной ступни на другую переминался все еще расстроенный Силач. Остальное племя – большей частью – досматривало сны.
Небо было укутано в предутренний сероватый мрак. Но за которым уже чувствовался нарождающийся рассвет. Темная тайга безмолвствовала: дневные птицы не вылетели из гнезд, ночные – успели попрятаться по дуплам.
Ватная борода кивнул мне. Вытянул руку. Что означало: «Следуй за мной». Я послушно поднялась. Так мы и двинулись гуськом: Ватная борода, я, Желтый цветок, Огонек, Чумазик. И в арьергарде – грустный Силач.
Я не подозревала: наша «прогулка» затянется более, чем за месяц.

***

Мы шли и шли. Я не понимала, куда.
Встретили в пути первый закат. Наскоро перекусив прихваченным в дорогу запасом копченой оленины, завалились на какой-то прогалине спать. С первым рассветным лучом – продолжили странствие. Я понимала: наша отлучка – не поиск оленьих стад и не разведка угодий. А как-то связана с решением гулкого племенного сбора.
Все правильно, если разобраться.
Я разбудила в Силаче похоть, которую не могу удовлетворить. Не просто потому, что Силач мне не по нраву – а потому что я существо другого вида. Быть с нендерталоидом – для меня противоестественно. Но – сама того не желая – я подтолкнула Силача к серьезному проступку. На насилие – по-видимому – наложено суровое табу. А потерявший голову Силач… Но жертвовать им лесной народ не может. Силач – свой. Полноправный член общины. Да и преступление – все-таки – не состоялось. Значит – выдворить вон придется меня.
Неужели меня одну оставят в безбрежном лесу?.. Нет, я не хотела думать такое про моих друзей-неандертальцев!..
Запаса оленины хватило дня на два. Мы кормились теперь живностью, которую излавливали на коротких привалах: ящерицами, лягушками, мелкими грызунами. В полдень останавливались «попастись» в каких-нибудь ягодных кущах.
После двух с половиной недель дороги – вышли к голубому великолепному озеру, на берегах которого отдыхали трое суток. Озеро обильно давало нам амфибий и рыбу. Огонек и Силач сделали вылазку в чащу – добыли кабаниху и поросенка. Вдоволь мы наелись жареной свининой, много мяса завялили. Чтобы взять с собой.
Я была смущена и удивлена. Куда мы – так далеко – идем?.. Зачем было удаляться от стойбища на целые недели ходу?.. Отправить меня восвояси можно было бы и менее затратным способом. Но мне ли – далекой пра-пра-пра-…внучке кроманьонцев – было постичь неандертальские замыслы?..

***

Я заметила: чем дальше мы идем, тем пугливее становятся мои спутники. Они боялись под конец собственной тени, скрипа дерева; любого лесного шороха. Перекликались хриплыми – едва слышными – голосами. Мое недоумение росло, как на дрожжах. Я и сама заразилась острой тревогой моих товарищей.
Еще сколько-то суток мы были в пути. Обустраивая ночлег, уже не разводили огонь. На ужин довольствовались холодной закуской. Днем – не разбредались. Двигались сплоченной кучкой.
И вот однажды (по-моему, это был тридцать третий день пути) тайга вдруг поредела. За толстенными еловыми стволами я увидела какую-то голую коричневую полосу. Ахнула, утерла соленую непрошеную слезу. Рванулась, не чуя ног – и полминуты спустя уже стояла на просеке.
Да, на просеке. Это была полузаброшенная – кое-где начинающая зарастать травой – но просека. Руками человека прорубленная сквозь лес дорога.
Я рухнула на колени. Уперла ладони в землю. И заплакала, горячо заплакала. Вспомнила: почти год я отрезана от всего, что было мне привычным. От города с магазинами и подземным транспортом. От университета и подружек. От родных… Мама с папой с ума, наверное, сошли. Они думают: я мертва. На каком-нибудь кладбище поставили памятный знак с моим именем.
Но теперь лесной народ возвращает меня большому миру.
Ватная борода, Желтый цветок и вся компания – не выходили из-под елей. Они опасливо таращились на меня – прячась в полумраке. Я обернулась к моим провожатым. Двинулась к ним – чувствуя шум в висках. Мне требовался какой-то ритуал прощания.
Ватная борода хмыкнул что-то. Мол, не медли – возвращайся в свой мир. Огонек стоял с непроницаемым – как бы по дереву вырезанным – лицом. Посапывая и куксясь – неотрывно смотрел на меня похожий на зверенка Чумазик. Позади всех – торчала плечистая фигура уткнувшего взгляд в землю Силача.
Желтый цветок подошла ко мне маленькими шажками. Обняла меня за талию, всхлипнула. Сняла с себя ожерелье из кабаньих клыков – и повесила мне на шею. Верная подруга, названная сестра – делала мне бесценный подарок. Ожерелье будет теперь напоминанием об удивительной лесной девушке, которая так бескорыстно защищала меня и опекала. Мое сердце – екнуло.
Пять неандертальцев ушли.
Сумрачная тайга как бы поглотила их. Не оставив и тени намека на их недавнее присутствие.
Я поверила бы, что выдумала их сама. Если б не грубая – из оленьей кожи – сумка у меня на плече, до отказу набитая валяным мясом кабанихи. (Мои «лесовики» - напоследок не поскупились снабдить меня запасом съестного). Если б не ожерелье из клыков, подаренное милой «троглодиткой».
Я двинулась по просеке.
Вяленой свинины хватит надолго. Раньше, чем сумка хоть чуть-чуть опустеет – я выйду к какой-нибудь лесопилке. Мне не страшно еще три-четыре денька – пусть и в одиночку – мерить шагами тайгу. Я многому научилась у неандертальцев. Страха перед глухими дебрями – у меня нет и в помине.
Скоро, скоро – я вернусь к цивилизации. И… промолчу о том, что было со мной в темной тайге. Я не выдам тайну неандертальского стойбища. Ожерелье – вовремя сниму и надежно спрячу.
Общество XXI века – слишком хищное. Безоглядно гонится за прибылью и удовольствиями. Пожирая в этой погоне само себя. Не хочу, чтобы оно дыхнуло ядом и на затерянных в лесах неандертальцев. На чистых – не знающих хитрости и злобы – «добрых дикарей».
Реликтовый палеоантроп стал бы лакомой костью для не одного пса. Целые университеты соблазнятся грантами на исследования и генетические эксперименты. А сколько теле-, радио- и прочих корреспондентов раскинут сети для ловли сенсационных подробностей?.. Но для лесного народа это будет взрыв привычного жизненного уклада. Деградация. И в перспективе – гибель. От нашествия могущественных чужаков, хотя бы и верящих в свои «лучшие намерения».
Таежная глушь превратилась бы в сафари-парк с посадочными площадками для частных вертолетов и шикарными отелями для vip-туристов. Неандертальцы били бы оленей не себе на прокорм, а на потеху публике. Возможно, подсели бы на «гуманитарную помощь» в виде газировки, алкоголя и консервов. Следопыты и охотники были бы из следующего поколения лесных людей не лучшие, чем из цирковых тигров – короли джунглей.
Нет! Нет! Нет!..
Я не пойду на предательство. Не отплачу черным злом за добро и гостеприимство. Что скрыто в сердце лесов – пусть и останется скрытым.

Примечание. Образ «реликтов» не является научно обоснованной реконструкцией палеонтропа (неандертальца). Помимо фактов, почерпнутых из науки, автор использовал многие широко распространенные (ненаучные или не вполне научные) представления о доисторическом человеке. Но в первую очередь – свою фантазию.

Зима-весна 2019 года.