В 121 ВЕКЕ

Эпиграф:
При тусклом свете фонарей
Иду по улице моей.
Фонарик у меня в руке,
И свет дрожит.
Собачка впереди бежит.
И если б не случайная аптека,
Тут было бы темно до следующего века.

  В 121 веке в микрорайоне Макаренко древнего города Сочи на улицах, где ходят пешеходы, нет света. Освещения тут, как и в других частях города, не было и раньше. Предания говорят, что ещё 100 веков назад жители просили мэрию установить фонари во всём районе, однако решения их просьбы не последовало.
  Зато был установлен сквер с фонариками, не освещающими тёмных улиц города, и нужный только подросткам, сидящим на лавочках. В довершение сквера спилили единственное дерево, дававшее прохожим прохладу и тень.
  В 121 веке на улице перед моим домом также разбита дорога и лужи заполняют рытвины во время дождя. А отсутствие света рядом делает путь через рытвины ночью загадочным и бодрящим. По тем же городским легендам жильцы этого дома веков 20 назад просили депутата заделать лужи в их дворе, но видимо инициатива и средства на это должны когда-нибудь изойти от самих жильцов. Плохо в 121 веке с инициативой.
  Зато в 121 веке люди не пользуются медициной. Умирающих не берут в больницы, потому что они и так умрут. Скорая не приезжает, а консультирует по телефону. А бесплатный врач отказывается принять неожиданно заболевшего и сказать ему пару слов, если он заранее не взял талон, который можно получить недели через две, когда сегодняшний больной уже вероятно будет здоров. При такой медицине 121 века все живущие считаются здоровыми.
  В 121 веке институты учат на дворников.  Чем лучше и больше вузов окончит студент, тем скорее его примут в дворники, как вершину карьеры с обратной стороны. Без образования в дворники не берут.
  В 121 веке люди не слушают радио и не смотрят телевизор. На радиоволнах крутят песни 50-титысячилетней давности и репертуар на всех станциях похоже не изменится ещё 50000 лет.
  В 121 веке умные люди не смотрят телевизор, потому что правильная интонация ведущих сообщает дуракам, как надо воспринимать услышанное. Умные люди, не слыша правильных новостей, имеют свою отдельную точку зрения, отличающуюся от интонационной, но никому об этом не говорят.
  В 121 веке власть не меняется тысячелетиями. Потом наступает анархия и беспорядки. Их сменяет вновь железный кулак. И так продолжается круговорот колеса сансары. Словно люди в 121 веке так и не решили, что они более предпочитают.
  В 121 веке люди заводят животных, потому что не могут завести людей, которые бы их любили. Сначала детям рассказывают о незыблемости семьи, а потом в 6 лет они узнают, что к бабушкам ходят только за квартиры. Это очень расстраивает 6-тилетних детей.
  В 121 веке потоки летающих маршруток плотной пробкой летят между остановками и водитель армянин кричит сидящим пассажирам: «Мы приземляемся на остановке Рынок. Следующая остановка Вокзал». И маршрутка приземляется, выпуская людей прямо в лужу.
  В 121 веке дураки едят искусственную еду, называемую фастфудом. Едят так, словно вкуснее и лучше её они никогда ничего не пробовали. Другие дураки едят настоящий хлеб и молоко, веря, что они сделаны из настоящих продуктов.
  В 121 веке почта существует только для того, чтобы приносить переехавшим адресатам уведомления от банков. Адресаты не возвращаются, а уведомления продолжают исправно класть в ящик.
  В 121 веке главной ценностью граждан являются традиционные ценности. Хотя судя по преданиям и жизни людей, всё в 121 веке делается традиционно нетрадиционным способом.
  В 121 веке поэтов и писателей читают за деньги, а в конкурсах участвуют оплатившие тираж, не взирая на талант и качество произведений. Поэты 121 века завидуют их предшественникам средневековья, собрания которых были основаны на таланте и гениальности, которые в свою очередь завидовали предыдущим поколениям.
  В 121 веке человек окружён вещами, а внутри пуст. Словно жизнь искусственна с её искусственными потребностями в вещах. Вещи и бытие удовлетворяют животные потребности человека, не давая ничего его внутреннему миру с собой.
  И только пережитые эмоции и страдания, став вдохновением, дают художнику чувство жизни и счастье писать не ради чтения за деньги, а потому что художник не может не писать. Это не литература, это его жизнь.