Азиат

                Рассказ.    
               
                Пётр Кузнецов.
                Глава 1.

   Над самой головой прошумела дробь, а ему показалось, что вспорхнулаворобьиная стая, и разом раздался выстрел.
   Блоев бросил уже вытащенную тесину и, пригибаясь как можно ниже, припадая на больную ногу, побежал через дорогу домой.
То было предупреждение. Как он не понял: эта усадьба теперь для него заказана. Всё. Напротив, через дорогу и широкий лог, поселился человек, которого ему не провести. Тропа перекрыта и теперь навеки. Он своими ушами слышал голос нового соседа: «Я чужого никогда не трону и своего никому не отдам», - когда тот расспрашивал людей у стада, кто мог украсть его мешки.
Люди уклонялись от ответа, и продолжения разговора Блоев не слышал: поспешил незаметно домой.
   - Все сорок новеньких мешков переселенец развесил на заборе. Просушить хотел. Оставил на ночь, дурак. Они все у него, у Блоева.
   Он, отдышавшись, быстро перепрятал мешки, сунул их под верстак и накрыл сверху старыми досками.
   Он не внял тому выстрелу и теперь лежал на своём топчане с постоянной и сильной болью под грудью. Боль колом колыхалась под ложечкой и чувствовалось, что прорывается вверх, в грудину. Блоев понял – это конец, и знал, от чего умирает.
   -А может, врачей позвать? Промоют, и оклемаюсь? – надеждой шевельнулось в мозгу. Но надежда тут же погасла, прошло, как ему казалось, три дня, и врачи помочь не смогут. Мысли прыгали в голове, но не путались:
   -И зачем я пошёл второй раз к этому азиату? – так в разговоре с собой Блоев называл соседа,- Жил, как хотел, был хозяином ночи в своей округе. Откуда он взялся?
   Все воровские дела свои Блоев считал делом обычным и даже будто праведным. Никакая совесть его не трогала. Он об этом никогда не думал. Люди знали: он ночами не спит и ворует без разбору. И только однажды Николай, покойник, Шуркин муж, пожаловался на него участковому, что-де украл скобы металлические. Точно украл. И сейчас они лежат в дальнем углу сарая. Может, сгодятся где. Но ведь никто не схватил его за руку. Не тот вор, кто крадёт, а тот, кого поймали.
   А что ему участковый. Так, пшик один. Положил руку на плечо и сказал так доверительно:
   -Фронтовик ты, Пётр Ильич, не дозволено тебе так поступать.
   -Какой я фронтовик?! – подумал о себе с презрением Блоев. – Война для меня – эшелон и раздробленное вагонной дверью колено. Поезд уже остановился для выгрузки. Двери сдвинули. Новобранцы высунулись, свесили ноги, ждали команды. Вдруг состав резко дёрнулся, и дверь покатилась на своё прежнее место. Правая коленка только хрустнула. Был, как и сейчас, октябрь, только год 45-й. После госпиталя комиссовали подчистую. Вернулся как раненный в бою.
   Блоев, встрепенувшись, оказался в настоящем. –Если вызвать врачей, надо будет рассказать, что пил вино из большой двадцатилитровой бутыли.
Он ещё в первый раз заметил, как на веранде мелькнул свет, но подумал: показалось. Азиат, сука, засёк его сразу. Мог поймать, побить, сделать что угодно: здоровый бугай. Зато, может, сейчас жил бы. Но азиат затаился. Вино отравил и ждал. Знал, что опять приду. Надо было ещё тогда бутыль унести, - не смог. Литра два,  наверное , выпил. Голова поплыла, отяжелели ноги и руки. Тогда же заметил га полке бутылочки с ядами. Высоко стояли, и на табличках тушью написано: «Яды». Аккуратный. Небось, всю бутылку в вино бухнул, сволочь, и ждал. Блоеву действия переселенца явились зримо и незыблемо и ничто другое не шло в голову. Он ясно увидел, как азиат зашёл на погребец, вылил яд (им колорадского жука травим) в бутыль и закрыл дверь на задвижку.
   - От кого он запор придумал? От него, Блоева? Нет таких запоров. От этой мысли ему на миг даже сделалось легче, боль как будто рассосалась. Но это был только миг. Стоило ему подумать об облегчении, как ком боли тут же стал разрастаться и выбрасывать иглы в грудину. Они калёными стрелами пронзали внутренности. Жгло низ живота, повернуться нельзя было, казалось, он лопнет, как переполненный водой целлофановый пакет.
   - Почему и зачем я пошёл второй раз? И тут же подумал, что не пойти он не мог. Не в его это правилах. Тогда это был бы не он, Блоев.
   - Жена с дочкой в школу прошли. Учительница. Слышал: строгая. Дочка – отличница. Сам на мотоцикле в сад уехал. Видел же он, что задвижка чуть приставлена, удивился: азиат, всегда такой основательный, вдруг так плохо закрыл дверь. Ловушка. То была ловушка. И как он сразу не понял!? Совсем потерял бдительность. А тот выстрел? Тогда одну тесину шестиметровую благополучно отнёс домой и пришёл за второй, заваленной горбылём. Стал вытаскивать, вдруг шум и грохот. Промахнулся? Нет! Этот не промажет. Прямо из форточки грохнул, дурак.
 В низ живота потекла будто раскалённая лава. В голове помутилось, поплыли, переливаясь, цветные круги.
   Блоев не знал, сколько времени пребывал в беспамятстве. Думал: сутки. Очнулся – тихо. Тишина звенела. За окном середина осени. В это время по садам и огородам будто плывёт чистый до синевы воздух. Кажется, он где-то отстаивался. Берёзы и клёны   ярко отливают белым и красным. Будто хотят в последний раз блеснуть и поникнуть потом в дождях и туманах более поздней осени. Его золотое время. Он никогда не горбатился на картошке, не полол, не сеял. На зиму заготавливал всего вдоволь.
   - О чём же я думаю? Умру – и ничего не надо. - Ему сделалось не по себе, - странно, невообразимо, нелепо – его усадьба останется без него. Придут люди, найдут и узнают свои мешки, доски, кирпичи, скобы, вёдра, банки, хомуты, сапоги, плащи. Узнают и будут разносить по домам и кричать в злобе: «Собаке собачья смерть». Ему даже явно почудились голоса знакомых односельчан. Невыносимая и дикая тоска охватила всё существо его.
   - И зачем я так много пил? Будто в последний раз. – Он ужаснулся, - так ведь и правда …в последний.
    Было тепло, даже жарко. Так бывает в середине осени. Молодое вино из первых ягод ещё хорошо не перебродило. Было терпким и кисловатым. Он пил большими глотками, как будто утолял жажду после тяжёлой и очень полезной работы. А когда остановился, чтобы перевести дух, в нос шибанул непонятный запах. То и был яд. Он не понял и приложился ещё.
   Погребец хотел закрыть так же, как и было, но задвижка легко, плотно и полностью вошла в паз. Он опять удивился, почему дверь была плохо закрыта. Руки дрожали. С трудом дотянул до дома. Сразу на топчан – и провалился. Очнулся с дикой болью в подгрудье.  Не знал, сколько прошло времени. Думал, три дня.
– Вот и вся жизнь, - подумал Блоев и попробовал встать. Ноги и руки не действовали.
- Какие врачи? Кто их позовёт? И вдруг он додумался до простой мысли: к нему никто никогда не ходит. Он никому не нужен и ужаснулся. Смертельная тоска охватила его, стало муторно и поплыл он, как в глубоком тяжёлом похмелье. – Я умру и буду долго лежать один. До каких пор? Что станет с телом?      Ему стало холодно, жутко и страшно. Страх смерти отступил перед страхом вечного одиночества. А около порога вдруг появилась большая серая крыса. Она часто дёргала носом и шевелила усами. Он начал терять сознание и ясно увидел себя во множестве событий сразу: эшелон, воронки от взрывов давнишнего боя, раздробленное колено. Военком. Орден Великой Отечественной войны второй степени, президиум, красный галстук, - всё это кружилось, переливалось на фоне вина нежно-янтарного цвета.
   Он очнулся. Крысы не было. Из существа его вдруг исчезли вся мерзость и пакость, зависть и лесть, злоба и трусость. Как будто они ушли вместе с болью. И подумал он о том, что пороки гнездятся в какой-то части тела, потому что мозг отделился от всего, что было им., и стал сам по себе, холодным и трезвым. Теперь он ничего не хотел, никому не завидовал, никого не боялся. На душе стало легко, свободно, чисто. Он будто причастился и приготовился к смерти.   

                Глава 2.
               
   За окном мелькнула тень, и он ощутил решительную поступь. Дверь раскрылась, и на пороге стоял азиат. Высокий, жилистый, костистый. Блоев различил широкие с проседью брови, каждую ресницу, серо-голубые глаза. Лицо открытое, продолговатое, чистое. Оно отличалось от знакомых ему лиц какой-то необъяснимой свежестью, даже молодостью. Оно не было исковеркано, как лица его земляков, постоянным тяжёлым похмельем. По всей его мощной фигуре видно было, что здоровое сердце качает кровь его и крепкий желудок переваривает пищу. Азиат стоял, как монумент, и, кажется, подпирал потолок блоевской берлоги. Верхняя губа приподнялась, он будто оскалился, и Блоев увидел крепкие желтоватые зубы. При виде здорового, статного мужика у него опять родилась жажда мести.
   -Здесь хозяин я, Блоев. Для чего ты сюда приехал? Убить меня? Он хотел громко сказать об этом, заявить, как всегда, о своём фронтовом прошлом, обозвать азиата фашистом, сволочью. Но речь его отмерла, губы не шевелились, язык не двигался, звуки не шли, а только зримо выстраивались в голове мысли.
   Азиат стоял в дверях, склонив на бок, опустив большие, тяжёлые руки.
    - Да, он русский. У него чисто русское лицо. А!- мелькнуло в голове Блоева, - Их погнали оттуда узкоглазые братья. И зачем он приехал именно сюда, к нам.
   -Что, подыхаешь? Блоев вздрогнул. Ему почудилось, что вздрогнул. Волна дрожи прошлась по крови, печени, сердцу. И слух! Какой у него стал слух! Мозг, зрение и слух – вот всё, что осталось от него. И понял он, что придётся ему безропотно, безответно выслушать своего убийцу.
   - Я крысу …Нет крыса для тебя хороша будет. Я шакала убил. И всем людям легче будет. Тебя некому накрыть было. Вокруг одни пьяницы и ворюги, как ты. А малая кучка пожилых, одиноких и честных людей терпела тебя из страха. Слышишь?
   Блоев закрыл глаза.
   -Люди боятся. Нет, лучше сказать, боялись тебя, как бешеную собаку. Мне некому сказать всё, что я думаю о вас, коренных русских, как вы себя называете, и тычете трясущими пальцами в свои впалые груди. Вы пропили всё: мать, семью, родину свою малую. Вы уже не русские, а вымирающие дистрофики. Русские остались на задворках бывшей империи. Я русский, а ты тварь.
   Умирающий будто в семикратный бинокль разглядел лицо переселенца и пробовал переварить слова его.
   _ А он, Блоев, и правда – тварь. Мать умерла лет пятнадцать назад. Кто, как хоронил её, он не знает. Ездил туда, думал, от дома что осталось, да нашёл обваленную землянку. А где его первая жена с сыном? А что он дал детям Оксаны? Ничего. Только маты и попрёки куском хлеба. Все трое ненавидели его, потому что не знали детства. Выросли и разлетелись. Оксана без них с ним померла скоро. Он остался один в её доме. Дети не едут. Да вся молодёжь из села уехала, - он, кажется, хотел успокоить себя.
   - Ты паразит, - донёсся до него голос русского. – Я с радостью отправляю тебя на тот свет, и Бог обойдётся с тобой по христианским законам. Я понял и угадал твоё время. Твоё и ничьё больше. Ты промышлял с двух до четырёх. А я служил в роте охраны и хорошо знаю самую сонную часть ночи. И тогда приподнял стволы: сидеть из-за тебя, вошь поганая, не хотел. Меня бы ни за что не оправдали, потому что суды творят такие, как ты, а в тюрьмах -  половина, -  как я. Но ваше время проходит. Ты думаешь, что никто ничего не знает, и всё шито-крыто. Нет. Люди поднимают головы. Макаровна мне рассказала, как ты все кирпичи помог сложить в сарае, а ночью возком все до единого кирпичика домой перевёз.
   Блоев хорошо слышал, а главное, осознавал каждое слово и, хотя мозг его, как никогда, удерживал в памяти все события его же никчёмной жизни. Всё-таки отключался, чтобы переварить камни-слова человека на пороге. Тела он совсем не чувствовал. Его, вроде, и не было. О себе уже не мог думать: «Я Блоев». В голове вертелось «Он». Будто прослеживал не свою жизнь.
   -Он и правда паразит. Воровал всю жизнь. Больше у людей беззащитных и безропотных. Магазин или, ещё страшнее, кассу? Нет. Он боялся. Посадят сразу. Он по мелочам. Постоянно. Надёжно. У тех, кто ни за что ночью не выйдет, не устроит засаду, даже если проснётся. Макаровна, соседка азиата, еле раздобыла кирпич. Двести штук. Всю пенсию выложила. Печку переложить – край.  Правда, он пил, жрал у Макаровны и этой же ночью перевёз домой все двести штук. Все до единого. А Макаровна всю зиму просидела за прялкой посреди холодной комнаты, как старый филин, накрывшись большим цветастым платком. Только этим летом азиат переложил печь. Макаровна недаром похвалилась ему: «Новый сасед – залатые руки и не пьёт».
   Азиат прервал размышления Блоева:
   -Можно выпить, когда заложен фундамент нового дома, посажен молодой сад. Выпить не грех, когда родится сын. Я тоже могу выпить, но для меня – это дело десятое. Вам же всё на свете застила бутыль с вонючим самогоном. Я думал, что приехал на историческую родину как русский к русским. И что увидел? Пьянь. Рвань.  Дрянь. Продажность и трусость. Но уничтожил я не тебя, а явление. Ты меня не поймёшь. Твой мозг без извилин и такой же лысый, как твой череп. Но я хоть выскажусь.
   Блоев понимал всё. Он абсолютно трезво осознавал своё место в теперь уже прошлой жизни. Он никогда нигде не работал, ловко пользовался фронтовой инвалидностью и воровал, продавал, пьянствовал. Особенно он распоясался, когда почти в одногодье умерли соседские мужики. Бабы стали совсем беззащитны. У Шурки дуры…
   - Тётя Шура, - перебил его размышления голос, - добрейшая душа, из-за тебя, погань, продала дом мне, переселенцу, по-моему, за бесценок. Я никак не мог понять, почему она, так не желая ехать в город к дочке, всё-таки оставляла усадьбу. У неё тряслись руки, она озиралась по сторонам, когда говорила мне о том, что не может больше гнуть спину на тебя, кровососа, и таких, как ты. Я понял. Я почуял сразу: тебя надо только уничтожить, и знал, что сделаю это. Первый раз, 5. ты знаешь, поднял стволы выше твоего тупого затылка. Зато с вином я рассчитал всё: выследил и подкормил. Тебя засёк я в твой первый приход и знал: придёшь ещё. А если бы ты тогда попробовал унести бутыль, пришлось бы накрыть тебя, и быть бы беде. Но ты ушёл пустым, и я обрадовался. Никакой беды для меня теперь нет. Облегчение одно. И на мотоцикле перед твоим носом проехал, чтоб ты знал: дома – никого. Я всё подстроил, и ты клюнул. И кроме меня никто, никогда не узнает об этом. Я рад. Слышишь?
   Блоев закрыл глаза.
   - Вижу, слышишь!
Блоев открыл глаза.
   -Ты крохобор. У Верки немой даже лампочки вывернул.
   Мозг включился, чтобы переварить сказанное русским азиатом. Веркина хата была его фазендой.  Верка часто болела и тогда лежала в больнице. Он две ночи работал как проклятый. Перенёс и засыпал в свой погреб всю Веркину картошку. Всю до единой картофелины. Вынул челнок из швейной машинки, а когда, полежав на Веркиной кровати, уходил, правда, вывернул и рассовал по карманам лампочки.
Потом два дня наблюдал из своего сада сквозь расщелины забора, как Верка, уже выйдя из больницы, пришла к переселенцу, махала руками, воздевала их к небу, показывала на его, блоевский,  дом, плакала и мычала. Слёзы текли обильно, попадали в рот, а мычание её было жутким, неестественным, с бульканьем. Ему в первый раз стало не по себе. И подумалось тогда с тревогой: почему они все со своими бедами идут к азиату?
   А тот всё понял и уже через два часа ездил на телеге по посёлку и просил в каждом доме: «Дайте, кто сколько может». Люди у нас добрые. Он слышал: азиат набрал сорок вёдер и засыпал в Веркин погреб. К нему не заехал. А он тоже дал бы ведро. Полное ведро, ему не жалко.
   -Я к тебе не заехал, - донёсся голос, - я боялся, что убью тебя или закрою в погребе, как в гробу, когда ты за картошкой полезешь. А ты дал бы. Ведь на картошке не написано, что она Веркина. Тебе неведомо, как её сажала, полола, спасала от паразитов, копала, ползая на карачках, больная и очень пожилая женщина. А единственной кормилицей немой была швейная машинка «Зингер» 1894 года выпуска. Ты оставил её в зиму без еды и лишил возможности хоть что-то заработать. Ты украл челнок. А это всё равно, что перед боем украсть у солдата затвор от винтовки. Нет, ты не фронтовик, ты бессмысленный мародёр. Но твоё время проходит. И люди это видят и чувствуют.
   Это были последние слова, которые слышал Блоев. Слух покинул его. Переселенец понял и ушёл.
Он равнодушно и трезво воспринимал все упрёки. Теперь, к концу жизни, чувство совести исчезло совсем. Он смеялся в душе, когда слышал о красных петухах с оторванными головами, кровавых мальчиках, что являются по ночам. Ерунда всё это, интеллигентский бред. Но русский азиат доконал его Веркой. Перекошенное то обидой, то злобой, красное, залитое слезами, в гримасе лицо немой Верки теперь неотрывно стояло перед глазами. Верка мычит и плачет, и тычет обеими руками то в небо, то в него, Блоева. Шевельнулось чувство совести. Всё поплыло и закувыркалось перед глазами. У порога опять появилась большая серая крыса. Мозг работал толчками крови. Каждый удар сердца порождал звуки и видения. Виды и звуки появлялись и исчезали независимо от его желания, стремительно сокращаясь по времени. Только Верка с перекошенным лицом и воздетыми к небу руками была постоянным фоном. И он вдруг почувствовал свою ненужность на этом свете. Глаза его остекленели, уставились в потолок и замерли. Блоев умер. А посредине комнаты сидела большая серая крыса.
                Тел. 89165987805.