Алька

     Первое осознание окружающего мира мною начинается со свежего запаха берёзы и самой берёзы. Я стою перед огромным деревом, растущим посреди двора, припадаю лицом к стволу, глажу ручками, вдыхаю его сладковато-горький запах. Шероховатые выпуклости на местах, где прежде были ветви, щекочут ладошки, лепестки коры приятны на ощупь и гладки, как мамина рука. Запрокинув голову, гляжу вверх. Береза огромна. Ветер ерошит крону и осыпает двор длинными рыхлыми сережками. Позже, бывая в Осежено в гостях у тети Миры, жившей в нашем доме, и двор, и берёза уже не представлялись такими большими – двор как двор, берёза как берёза. А тогда её пушистая крона заслонила весь видимый мною мир. Мне всего три года. Я счастлива. Сама стою на ногах. Сама шагаю. Сама могу пройтись вокруг берёзы, и меня никто не останавливает, и меня ничто не сковывает.
     Жизнь людей в глубинке всегда рулетка. Быть живу или нет, решает случай. А может провидение. Я была первым ребенком моего отца и шестым ребенком у моей мамы. Так бывает. Родилась шестой, а осталась пятой… Так тоже случается. Мой старший сводный брат, Олег, погиб в Осежено. Нелепый страшный случай на охоте. Он, шестнадцатилетний подросток,  очень хотел жить. Теряя кровь, смог приползти в село, наказать своему младшему брату не волновать маму, а позвать моего отца, ставшему отцом и ему, и его братьям и сёстрам, на помощь. Отец прибежит, и будет пытаться остановить кровотечение, запихивая в огромную рану юбки тётки Куприянихи, моей крёстной, жившей рядом. Потом отец будет с мамой сопровождать Олега сначала в прицепной тележке трактора, потом на вертолете, потом на каталке  в операционную, и будет взволнованно убеждать маму, что успели… Врач перепутал бутылки с донорской кровью…
     Все взрослые вспоминали, как долго я звала Олега - Альку, как называли его в семье. Как брыкалась и извивалась на руках у взрослых, требуя, чтоб именно Алька взял меня на руки, ведь это была моя самая добрая и любящая нянька. Он, старший из пятерых детей, несший за них ответственность по праву и обязанности старшего, первым принял моего отца, как своего друга. Он первым по-взрослому понял, что моему отцу нужен ещё и собственный ребёнок, который склеит две половинки, даст возможность взрослому мужчине чувствовать себя отцом в полном смысле этого слова, и обяжет нести ответственность за жизнь каждого члена семьи. Не могу ничего сказать, был ли отец справедлив по отношению к каждому до того, как я начала понимать этот мир. Наверное, на такие вопросы каждый должен отвечать сам себе, как на исповеди – честно и беспристрастно. Повзрослев, я дала себе ответ на этот вопрос.
     Алька принял рождение меня, как обычное, само собой разумеющееся событие. Он не сожалел и не стеснялся, что семья стала больше еще на одного человечка. Он возился со мной с пелёнок. На руках выносил на прогулки, завернув в одеяло. Учил говорить и ходить, бросался на помощь, когда, я, только-только переболев корью, перенесла коклюш и двустороннюю пневмонию, и на этом фоне – остановку сердца. Сейчас это кажется кадром из кино с фатальным концом - в поселке лесопункта, от которого до цивилизации более ста километров, остановка сердца у годовалого ребенка… Пока отец метался в поисках фельдшера и хоть какого-то транспорта, Алька вместе с мамой пытался завести маленькое сердечко, обругав бабушку, когда та, покорно случаю – Бог дал, Бог взял - ставила греть воду, обмыть маленькое тельце, уже вытягивающееся на руках мамы. Говорят, что в такие секунды душа смотрит на событие со стороны. Не могу сказать, что видела моя душа, ибо не помню. Наверное, моя душа была ещё совсем маленькая и глупенькая, и воспринимала всё, как смешную суету взрослых, как их игру со мной.
     Ослабевшие от болезни, мои ноги отказались бегать и прыгать. Они подламывались всякий раз, как меня ставили на пол без поддержки. Практически не ползая перед тем, как пойти в первый раз – просто встала и пошла – я начну ползать после болезни. Алька будет учить меня ходить заново. Он и бабушка применят старое испытанное средство – простыня, свернутая жгутом, накинутая на мою шею, как хомут. Вися на этом хомуте, я заново начну ходить под присмотром Альки. Взору откроются два окна в беленых бревенчатых простенках, за окнами зима. Как продолжение зимы посреди комнаты круглый стол, покрытый белой кружевной скатертью, связанной мамой. Возле него на стуле сидит бабушка, тянет ко мне руки и приговаривает: «Дыба-дыба-дыба-дыба» … Мне говорят: - Ты не можешь этого помнить. А я и не помню. Я это знаю.
     Болезнь напугает меня, я ещё долго буду цепляться за шею Альки, при его попытках поставить меня на пол, и одновременно буду настойчиво желать свободы передвигаться самостоятельно. Нелегко было со мной всем. После смерти Альки, когда все старались заглушить боль воспоминаний игрой, беготней с друзьями, но перестали ходить в тот край села, где был найден Алька, я нарушала эту нарочитую забывчивость по-детски, без умысла, карабкаясь под присмотром кого-то из старших по завалинке дома, стучала в окна нашего дома и звала: «Алька! Алькааа!!!» И поглядывала на своих родных: – Недогады, его просто надо позвать! Сейчас, сейчас он выйдет!… Я хотела играть, и играть именно с ним – с моей  самой первой и заботливой  нянькой. Мне не было понятным – куда он делся, мой Алька?! Эти минуты были пыткой для каждого. Старшие сестры и братья то украдкой смахивали слезы, чтоб не волновать маму, то опрометью, как Валера с Наташей, летели ничком в подушки кровати, или на чердак, как Лариса с Сергеем, и рыдали взахлеб, перебирая в памяти все события, коря родителей за переезд в Осежено, за отца и его ружье, за меня, за  бабушку, для которой Алька решил добыть диких уток… Отец скрипел зубами и тер лоб ладонью, пряча слезы, мама дрожащей рукой пыталась накапать сердечных капель себе и бабушке, а бабушка, покачиваясь со стороны в сторону, горестно говорила: «От сатана! Чо ж ты его всё зовешь, все тревожишь?..». А я категорически не принимала их слёз и слов, и не понимала, почему им так плохо, когда я зову нашего Альку  …
     Родители приняли решение переехать, чтоб меньше бередить душу. Бабушка, очень тяжело пережив гибель любимого внука, вынянченного ею с пеленок, сказала: «Родилась в Албазино, выросла там, там и помирать буду. Там и отец, и маменька, и все мои схоронены, везите меня в Албазино». И вот переезд.
     Взрослым не до меня. Они мелькают с узлами и чемоданами, стульями и этажерками мимо меня, вынося вещи из дома, который не имел для меня глубокого смысла, как мой дом. Это ощущение и понимание придет в Албазино, и останется со мною до нынешних дней.
     Меня не печалят сборы. Меня не радует предстоящая поездка на машине. Я просто топаю вокруг берёзы и упиваюсь собственной свободой. Я могу даже подойти к будке с собакой, и попытаться с ней играть, и никто из взрослых не обращает внимания на это. Все спешат – машину, которую выдали для перевозки вещей, нельзя задержать надолго.
     Ну вот, погрузились. Все присели «на дорожку» на завалинке, потом, забравшись в кузов, устроились на мягких тюках с вещами, а меня и бабушку усадили в кабину. Она обхватила меня крепкой рукой – ни поёрзать, ни покрутиться. Мне это не нравится. Мне нужна свобода. Мне нужно все потрогать. Мне нужна мама. И я не видела, чтоб Алька поехал с нами…
     В кабине жарко, в открытые боковые форточки набивается дорожная пыль, я зову Альку на помощь, и меня к моей большой радости пересаживают в кузов. К маме. А Альки там по-прежнему нет. Наревевшись в безуспешных попытках его отыскать, уснула. И, как будто, что-то оторвалось. С переездом в Албазино я больше не вспоминала о старшем брате так, как помнила о нем в Осежено. Как если б, он отпустил меня жить дальше, пожертвовав памятью о себе.