Гипнотическая литература
Борис Ихлов
Есть речи – значенье темно и ничтожно,
Но им без волненья внимать невозможно.
Лермонтов
Природе присуща эмпатия, поэтому, разумеется, литература, музыка, живопись, поэзия – суггестивны, они ввергают человека в мир, конечно же, пусть и затемненный, но его собственный - и одновременной чужой. Они обращают человека к миру скрытому, в том числе подсознательному.
Так, под действием гипноза человек приобретает способности играть на рояле на уровень лауреата международных конкурсов или читать тексты, как Комиссаржевская (фильм «Семь шагов за горизонт»).
Где расположен в мозге человека этот мир? Что это такое – нового типа зона рапОрта?
Это, в частности, поэтический слух, которым обладали буквально все, и после 1991 года буквально все его потеряли. Души человеческие ослепли и оглохли. «Человек человеку бревно», как выразился Ремизов.
Ораторское искусство, в том числе ламентация с жестикуляцией, рыданиями или звуковой и световой поддержкой – это уже из арсенала массовой суггестии, которая предполагает активное влияние толпы на слушателя
Но всё же близко к театру.
Юнна Мориц уподобила суггестивную поэзию колдовству, когда поэты произносят свои стихи «завывая», как заклинания.
Попытка определения
Суггестивную поэзию называют поэзией ассоциаций.
Но речь идет не только об акценте на ассоциации, но и в акценте на мелодику стиха, на музыку, пластику, вкус слова, которые подчас подменяют всякий смысл.
Не только подсознание играет роль, но и «ночная» сторона сознания.
Суггестивная поэзия, писал М. Ф. Рыльский, «завораживает пленительной неясностью».
Однако любая художественная литература гипнотична.
Бесспорно, изумительными сказителями были Шуман и Альбер Марке, Прокофьев и передвижники, Растрелли и Питер Брейгель Старший и еще целая армия талантливейших гипнотизеров.
Но Рихтер, Евгения Лисицына, Лина Мкртчян, Роден, Вадим Сидур или Пауль Целан – это уже другой вид суггестии. Это не рассказ.
К этому разряду, бесспорно, относится сказка «Курочка Ряба». В ней нет смысла, но есть усыпальный речитатив.
Наличие нелепостей – почти обязательный атрибут гипноза. С другой стороны, во множестве сказок присутствует гипнотическая формула: «В некотором царстве, в некотором государстве».
Другой исток подобной литературы - в медитативной поэзии, которая погружает (вгоняет) слушателя в какие-либо душевные состояния
Медитативная лирика является частью суггестивной поэзии. Справочники к ней относят стихи явно не адекватно: они, вроде бы, апеллируют к чувствам, к настроениям, они обладают красивостью, но к медитации не имеют никакого отношения. Приведем пример настоящей медитативной лирики:
- Тучки небесные Вечные странники… (Лермонтов)
- Предчувствиям не верю и примет я не бегу (Тарковский)
- Садится ночь на подоконник (Тарковский)
- Свиданий наших каждое мгновенье (Тарковский)
- Всяк дом мне чужд, вся храм мне пуст… остолбеневши, как бревно… (Цветаева)
- И, когда обезумев от муки. Шли уже сужденных полк (Ахматова)
- Пусто, холодно, поздняя осень пришла (Шкляревский)
Когда мои мечты / За гранью прошлых дней (Фет)
Найдут тебя пять за дымкою туманной / Тогда я плачу словно первый иудей
На рубеже земли обетованной… (Фет)
Зачем, зачем ты льнешь к мне, воспоминанье, / Дрозда косой полет в осеннем увяданье,
Однообразный свет, бессильное сиянье / Над желтою листвой и ветра бормотанье… (Верлен)
… Нежней вы овечек и даже нежнее / Народа в время бунтов и восстаний… (Верлен)
Немного лет тому назад, / Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры,
был монастырь… (Лермонтов)
Роняет лес багряный свой убор… (Пушкин)
Среди миров в мерцании светил одной звезды я повторяю имя… *Анненский)
Река раскинулась, течет, грустит лениво и моет берега… (Блок)
В ковчеге ночи новый Ной / Я жду в разливе риз
Сейчас придут, придут за мной / И узел рассекут земной
Секирами зари. / Идет, пришла, раскуталась,
Лучи везде, скребут они, / Запели петли утло,
И тихо входят будни / С их шелухою сутолок (Маяковский)
Россия. Нищая Россия, / Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые – / Как слезы первые любви (Блок)
Слушай! Если, ветвистые ели непогодой студеной шумят (Белый)
Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо и бились волны внизу о камень.
А по ущелью во тьме и брызгах поток стремился навстречу морю гремя камнями… (Горький)
Она бывала сама не своя зимой на морской ветру… (Брехт)
О, мама, юный принц мим нашего дома проскачет… (Тагор)
И т.д.
Бардовская песня – медитативна, суггестивна.
Но не клуб самодеятельной песни. Не туристическая песня.
Романы и повести пишутся гроссмейстерами повествования, чемпионами сюжета и мастерами слова.
Тексты могут быть злободневны, могут быть историчны, могут иметь закрученный сюжет – о любви, о войне, о производстве, о науке, путешествиях.
Они могут быть даже злободневны, как плакат, например, «Двенадцать» Блока. Или:
«Когда на смерть идут, поют, / А перед этим модно плакать» (Гудзенко).
Но они не могут быть злободневны, как «Братская ГЭС Евтушенко.
У искусства есть право быть любым. Не только одного права – быть скучным.
Но есть другой тип книг, когда текст излагает хороший рассказчик.
Начала любого рассказа, романа, повести – суть гипнотические формулы, устанавливающие своего рода «зону рапорта».
Стейнбек:
«Долина Салинас-Валли находится в северной части Калифорнии. Лежит она между двумя цепями гор…» («На восток от Эдема»).
Гоголь:
«Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые, как дряхлые живописные домики, хороши своею пестротою и совершенною противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл еще дождь, крыши не покрыла зеленая плесень и лишенное щекатурки крыльцо не выказывает своих красных кирпичей…» («Миргород)
Лесков:
«Маленький мужичонко был рюминский Костик…» («Житие одной бабы»)
Это своего рода присказки, сказка – впереди.
И читатель не должен отбрасывать книгу или перелистывать, чтоб побыстрее узнать, в чем суть дела. Он должен помочь гипнотизеру установить с ним зону рапОрта.
Помимо рассказа и акцента на слове существует иной тип суггестии: смачность. Например:
Свежак надрывается. Прет на рожон / Азовского моря корыто.
Или:
Я пью за разоренный дом, / За злую жизнь мою. / За одиночество вдвоем / И за тебя я пью. / За ложь меня предавших губ, / ха мертвый холод глаз. / За то, что мир жесток и груб. / За то, что бог не спас.
Не люблю Губермана, однако:
Когда я каплей в лету кану, / и дух мой выпорхнет упруго, / Мы с богом вывьем по стакану / И, может быть, простим друг друга.
Оправдание
Итак, мы увидели, что поэзия эволюционирует от высокопарности к простоте, от простоты – к усложненности.
Но можно ли укорять новейшую поэзию в непонятности для читателя, если на таковой уже была с 30-х годов ХХ века?
Мандельштам:
… А вместо хлеба еж брюхатый
Хотели петь – и не смогли.
Хотели встать – дугой пошли
Через окно на двор горбатый
Или «Метель» Пастернака:
Постой, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, лишь ворожеи
Да вьюги ступала нога, до окна
Дохлестнулся обрывок шальной шлеи…
Или «Белая ночь» Заболоцкого:
Гляди не бал не маскарад,
Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь до конца неузнаваем
Летает хохот попугаем,
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой….
Или у Юнны Мориц:
… Кто зубами стучит в облаках октября,
Кастаньетами клацает у колоколен –
Это сень мой друг, это клюв журавля,
Это звук сотрясаемых в яблоке зерен…
Это и есть Курочка Ряба!
Это одновременно и рассказчики, устанавливающие зону рапОрта.
Неясность, отсутствие явного смысла гипнотической литературы нужно отличать от модерна, от
увлечения аллитерациями и прочим созвучиями, которые призваны возместить отсутствие содержания, а также сознательное стремление уничтожать любой смысл, напр., у Т. С. Элиота или Введенского
Никакого отношения к гипнозу не имеет и эпатаж Николая Олейникова:
За него, за умом небогатого / Хочет замуж, как рыбка она.
Или у Хармса:
И вот однажды на заре / Вошел он в темный лес.
И с той поры, / И с той поры, / И с той поры исчез.
То же у Эдварда Лира, в виршах типа «Ехала деревня мимо мужика» и пр.
Наконец, у Мориц: «Мальчик шел, сова летела, крыша ехала домой…»
Возражения Сцилле и Харибде
Современной усложненной суггестивной поэзии противостоит простота стиха «золотого века»:
Колокольчики мои,
Цветик степные,
То глядите на меня,
Темно-голубые…
Или:
Порой дождливою, намедни
Я, завернув на скотный двор…
Тьфу, прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор…
Или:
Пора, мой друг, пора,
Покоя сердце просит…
Та же простота присуща и европейской поэзии. Напр., «Поэтическое состязание в Блуа», что фактически свистнул Вийон:
От жажды умираю над ручьем, / Смеюсь сквозь слезы / И тружусь, играя…
Или Рембо:
Я брел, засунув руки в дырявые карманы, / И бредил про любое дрянное пальтецо…
Здесь нет и тени увлечения словом, но это высокая поэзия.
В то же время русский золотой век противостоит предыдущему типу стиха, и первому из «золотых», Жуковскому. Не говоря уже о Ломоносове, Тредиаковском, Сумарокове, Державине, не говоря уже о рифмах типа «розы – морозы».
Осип Мандельштам пишет: «Бессонница, Гомер, тугие паруса, / Я список кораблей прочел до середины...» Но попробуйте сами прочитать во второй песне «Илиады» Гомера описание хоть четверти из 1186 греческих кораблей, прибывших к стенам Трои.
Выспренность, высокопарность, патетика, рифмовка, дидактика, красивость, злободневность - вот отличительные черты поэзии до Пушкина. Назовем ее классической.
Такими стихами грешили не только Добролюбов, Батюшков, Веневитинов. Боратынский, Фет, иногда Тютчев, но даже юный Пушкин.
Такие стихи не щемят, не захватывают, ничего не оставляют в душе. От них ни возрадоваться, ни всплакнуть. Они не очищают душу, как книги Фолкнера, Стейнбека, Достоевского, Тургенева, Гончарова, Теккерея, Роллана, Мёрля, Ремарка, Хемингуэя, Андрея Платонова или Маркеса.
Такая же красивость – у Мережковского. Троцкий писал, что Мережковскому не хватает «подлинной страсти».
Как мы видели, уже во времена Пушкина возникала суггестивная поэзия.
Такая поэзия – это путь между Сциллой бессмыслицы и Харибдой классической поэзии.
Как мы знаем, тенденция к усложненности стиха наблюдалась уже у Шекспира или Лопе де Веги, «закрученные», не сразу понимаемые сравнения, аллегории, метафоры.
Современная усложненность
В новейшее время состоялся возврат к классической поэзии, ремесленники литературного цеха объединились в «Совпис», «Советский писатель». Перечислять их нет смысла, ибо имя им – легион.
В т же время, как протест официозу истеблишменту, возникла суггестия «восьмидесятников»: Жданова, Кальпиди, Долматова, Абанькина и др.
«Совпис» критиковал Кальпиди, что у него «рифма на рифме сидит, рифмой погоняет». Но его стих – это гипнотическая формула, это рассказ, это акцент на музыке слова:
Лохматая плетка жидкого лыка, / Река на порогах многоязыка…
Или «Мысли ночного полустанка»:
… И шел состав на юг, как шел всегда, / Кривляя поворот, как в искрах кот блудливый,
Шагал состав и пел погонщиков мулов грудную брань / И крал локомобильной пастью
Просторный треск огня и был уже готов / Ночь распилить на день и ночь и в ней остаться.
А стрелочник стоял. Безмерно шел состав, / И поперек него толпа шагала та, что
Шагала год назад, и стрелочник, пристав / К хвосту толпы, пошел с армейскому отмашкой…
(данного стихотворения нет в интернете).
Или:
Свистит, как кулик, раздробленный хрящ росы, / Вслед уходящим в пойму стадам, уходящим в пойму.
Или:
Приходил снегопад по часам, / Разложив за окном фурнитуру:
Узелки и перинки, и гирьки к весам, / И цветную бутыль политуры…
Жданов:
Был послан взгляд – и дерево застыло, / пчела внутри себя перелетела
через цветок, и, падая в себя,/ вдруг хрустнул камень под ногой и смолк…
Внутри деревьев падает листва / на дно глазное, в ощущенье снега,
где день и ночь зима, зима, зима… / Там нет меня. Над горизонтом слова
взойдут деревья и к нему примёрзнут – / я никогда их не смогу догнать…
а здесь играет в прятки сам с собою / тот, кто вернуть свой взгляд уже не в силах…
Иуды кровь почувствовав в стопе.
Или:
Душа идет на нет, и небо убывает, / и вот уже меж звезд зажата пятерня.
О, как стряхнуть бы их! Меня никто не знает. / Меня как будто нет. Никто не ждет меня.
Торопятся часы и падают со стуком. / Перевернуть бы дом - да не нащупать дна.
Меня как будто нет. Мой слух ушел за звуком, / но звук пропал в ночи, лишая время сна.
Или:
Ты – сцена и актёр в пустующем театре. / Ты занавес сорвёшь, разыгрывая быт,
и пьяная тоска, горящая, как натрий, / в кромешной темноте по залу пролетит…
Или:
Дорога свернута в рулон, / линяет лес со всех сторон,
справляя праздную затею / и реки покрывая льдом,
держа их на весу вверх дном, / зима пирует. Рядом с нею / мы оказались за столом.
Это не такие уж сложные стихи, чтобы можно было сломать голову. Он понятны. Это новые – но не зубодробительные сравнения, образы, ассоциации. Свежие и весьма интересные.
Они что-то обличают, куда-то ведут? Нет. Но произнесение этих стихов про себя – это медитация.
Обвинение
Так или иначе, кроме акцента на мелодику стиха, на пластику слова – имеется также акцент на любви к себе в искусстве. На себе вообще. Не Вселенная через меня, а Я во вселенной.
Из этого вытекает, что у современной поэзии даже мысли не возникает создать подобное «Борису Годунову», «Гамлету», «Господам Головлевым», «Легенде о Тиле…», «Нахлебнику», «Накануне», «Истории государства российского…», «Мещанам», «Вишневому саду», «Деревне» Фолкнера, «Гроздьям гнева» и т.д., и т.п.
Из грустной повести когда-то
Исчезли, как клиент у стойки,
Поэты злых восьмидесятых
В водовороте перестройки
Октябрь 2025
Свидетельство о публикации №225101400718