Захар повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ. БАВАРСКОЕ ДЕТСТВО

Жизнь, как бриллиант, рождается в глубине и болью шлифуется временем.
Захар родился в тихом баварском городке, где даже ветер пах роскошью. Его отец, Юда, торговал бриллиантами — камнями, что проходили путь от тьмы к свету. Он возил их из Африки, имел несколько ювелирных магазинов и маленький завод по огранке. Сияние алмазов стало фоном детства Захара.
  Семья жила широко. Дом стоял среди зелени, будто в ладонях сада. Пруд с ленивыми утками и белыми кувшинками, аллеи лип, за которыми начинался лес с малинами и крыжовником. Клумбы пылали маками и пионами, а жасмин и сирень щедро разливались запахами по всему двору. Всё цвело, шумело, дышало — и напоминало, что богатство бывает не только в камнях.
Дом был меблирован старинной резной мебелью, тяжёлой и надёжной, как судьба. Детвора скакала по лестницам, пряталась за бархатными портьерами, строила дворцы из подушек. Детство было шумным, золотым и безмятежным — как будто бедность и война жили на другой планете.
   Мать, Ханна, родом из Лодзи, привыкала к немецким порядкам с трудом. В ней кипела польская кровь, горячая, гордая, непокорная. Женщина с характером и памятью.
Они с Юдой — оба  были во вторым браке, и у каждого — своя тайна, как чемодан, который не бросишь, но и не откроешь без боли.
   Ханна выросла в семье Познаньских — богатых, уважаемых, влиятельных. Ей прочили блестящую партию, мужа из «своего круга», жизнь в шелках и зеркалах. Но судьба, как всегда, засмеялась последней. Она влюбилась в ремесленника Кушнира из Брест-Литовска — простого, горячего, с мозолистыми руками и прямым взглядом. Родители бились в негодовании: «Дочь богачей — и за поденщика?»
Но любовь не знает бухгалтерии. Ханна сбежала. С ним. Без приданого, без благословения.
   Любовь любовью, а пятеро детей — это уже математика. Семья жила бедно, гордая Ханна не принимала ни гроша от родных. Муж Кушнир рвался в Америку, надеялся там подняться. Не доехал — простудился, заболел чахоткой, умер в дороге.
Так судьба открыла новую страницу — с запахом воска и молитвы.
В синагоге Брест-Литовска Ханна встретила Юду — высокого, холёного мужчину с мягкими глазами. Он приехал по делам, но дела закончились любовью.
Мир сжался до её взгляда. Юда не устоял. Как он развёлся со своей женой и четырьмя детьми — тайна, унесённая в семейное молчание.
Зато Ханна снова надела свадебное платье. Хупа. Новая жизнь. Новая фамилия.
От этой любви родились трое детей. Средний — Захар.
Тот, кому потом суждено было пройти огонь, изгнание и лагеря, но не утратить главного — человеческого достоинства, впитанного с молоком баварской земли.
  Утро в их доме начиналось с запаха кофе и свежего хлеба. Толстая фрау Марта ворчала на прислугу, а из окна кухни тянуло ванилью и поджаренным маслом. По дорожке из камня пробегали утки, требуя завтрака, а отец уже читал газету у пруда, щурясь на солнце.
   Захар любил сидеть на перилах лестницы, свесив ноги, и слушать, как где-то в саду гудят пчёлы. Дом жил своим ритмом: тиканье часов, звон фарфора, запах полированного дерева. Вечером зажигали лампы с зелёными абажурами, и свет ложился на картины, где женщины в кружевах улыбались загадочно, будто знали, чем всё кончится.
  Ханна любила музыку. Иногда садилась к роялю и играла Шопена. Тогда даже собаки переставали лаять. Музыка текла по дому и дальше — в сад, в ночь, к звёздам. Отец слушал молча, с опущенными веками, а Захар прятался за дверью, чтобы никто не видел, как у него дрожат ресницы.
  Детство его было как витраж — яркое, хрупкое, с просветами света и тенью по углам. Гувернантка мисс Мэри каждое утро выстраивала детей по росту, заставляла читать вслух по-немецки, по-французски, по-польски. Захар не любил дисциплину. Он сбегал в сад, к пруду, где можно было бросать камешки в воду, или к конюшне — слушать, как лошади фыркают в такт ветру.
Отец ворчал, мать смеялась:
— Пусть бегает, Юда. Лучше грязные ботинки, чем грязная душа.
Иногда приезжали гости — купцы, раввины, соседи с семьями. Мужчины говорили о политике и делах, женщины обсуждали ткани и шляпки из Вены. А Захар всё запоминал — как пахнет сигара отца, как звенит смех тётки Фейги, как горят в камине поленья. Он не знал тогда, что всё это — прощание с эпохой. Всё выглядело надёжным и вечным, но мир уже трещал по швам — как тонкий фарфор от горячей воды.
  Захар рос красивым мальчиком — даже слишком. Глаза — серо-голубые, упрямые, как у отца, и тело — стройное, гибкое, будто вылепленное для движения. Красота в нём не была утончённой — она была живая, мужская, та, что не требует зеркала.
Он учился легко. Особенно любил всё, где нужно думать и догадываться — математику, физику, геометрию. Логика у него работала быстрее, чем у взрослых. Учителя говорили, что из него выйдет инженер или архитектор, но Захар улыбался: ему хотелось жить, а не чертить линии.
При этом он рано понял, что женщины — это не просто создания из рассказов гувернантки.
Мир женщин открылся ему в тринадцать лет, когда соседка — двадцатишестилетняя, пышная, с запахом духов и хлеба — приласкала его слишком по-взрослому. Она не стеснялась флиртовать с соседскими мальчишками, а он оказался самым смелым из них. С того дня Захар перестал быть ребёнком. Не от игры, не от школы, а от женщины.
Потом он смеялся, говоря, что всё великое начинается с греха.
   Юда, отец, этого не знал. Да и не до того было.
Дом полон детей — своих и чужих, от первого брака Ханны. Пятеро Кушниров, трое общих, да ещё его собственные — от прежней жены. Семья как маленькое царство, в котором каждый требовал внимания и куска хлеба.
Юда был человеком редкой породы — богатый, но без жадности. Социалист по убеждению, но не по риторике. Он платил своим рабочим щедро, как себе. Магазины и фабрика блестели чистотой и порядком. Он верил, что справедливость — не лозунг, а обязанность.
Иногда, сидя за столом, он говорил сыновьям:
— Деньги не делают человека выше. Только ответственность делает.
Захар слушал, но думал о другом. В нём уже кипела сила, которой некуда было деться.
С детства он привык работать. В их доме никто не сидел без дела: кто кормил скот, кто убирал в конюшне, кто помогал на кухне. Поместье было большим — с коровами, овцами, псарней, с полями, где работники косили траву, и с утренними запахами, от которых кружилась голова. Мужчины старались быть самостоятельными, женщины — вечно что-то месили, варили, шили.
Жизнь текла в ритме труда и роскоши, простоты и изобилия — как песня без припева.
Но за всем этим уже стояла тень времени.
Пока Захар влюблялся, работал и смеялся, история готовила новый сценарий.
До тридцатых оставалось всего ничего — каких-то несколько лет до того, как всё это рухнет: дом, детство, запах хлеба и покой.
   Первые дурные вести пришли незаметно — как сквозняк под дверью. Сначала кто-то сказал, что в Берлине громят еврейские лавки. Потом прошептали о новых законах. Вечером за ужином отец нахмурился, сложил газету и долго молчал, глядя в одну точку.
— Времена меняются, — сказал он наконец. — И не в нашу пользу.
Ханна отмахнулась:
— Опять ты сгущаешь краски. Мир не сойдёт с ума из-за нескольких фанатиков.
Он не ответил. Только достал из кармана бриллиант — чистый, как капля воды, и поднял к свету.
— Видишь, Ханна, — сказал тихо. — Чем чище, тем хрупче.
Эта фраза осталась у Захара навсегда. С тех пор разговоры стали другими. Слово «Германия» звучало осторожно, словно его нельзя произносить громко. Почтальон здоровался сдержанно. На базаре кто-то крикнул Ханне вслед: «Polnische J;din!» — и захохотал. Она прошла мимо, но вечером долго мыла руки мылом, будто смывала чужой смех.
  Захар чувствовал — дом стал меньше. Воздух — тяжелее. Гувернантка уехала и не вернулась. Вечерами отец слушал радио и делал записи в тетради, потом говорил с кем-то тихо, на идише. После таких разговоров долго бродил по дому, как зверь в клетке.
Однажды ночью Захар проснулся. Внизу кто-то плакал. Он спустился и увидел: мать сидит у рояля, а отец держит её за плечи. На полу лежала газета. На первой полосе — фото: горящий дом. Подпись — N;rnberg.
  Мир рушился — без грома и взрывов. Просто ломался привычный порядок вещей.
С того лета отец стал собирать бумаги и паспорта. В доме появились чемоданы, перевязанные ремнями.
Ханна всё надеялась:
— Мы же хорошие люди. Мы никому зла не сделали.
А отец, устало глядя на неё, однажды сказал:
— Времена, Ханна, не узнают хороших. Они узнают только метки.
Захар тогда впервые понял, что всё меняется. Незаметно. Как выдох.