Захар повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ. БАВАРСКОЕ ДЕТСТВО

 Жизнь, как бриллиант, рождается в глубине и болью шлифуется временем.
Захар родился в тихом баварском городке, где даже ветер пах роскошью. Его отец, Юда, торговал бриллиантами — камнями, проходившими путь от тьмы к свету. Он возил их из Африки, владел несколькими ювелирными магазинами и небольшим заводом по огранке. Сияние алмазов стало фоном детства Захара.

Семья жила широко. Дом стоял среди зелени, будто в ладонях сада. Пруд с ленивыми утками и белыми кувшинками, липовые аллеи, за которыми начинался лес с малиной и крыжовником. Клумбы пылали маками и пионами, жасмин и сирень щедро разливали свои запахи по всему двору. Всё цвело, шумело, дышало — и напоминало, что богатство бывает не только в камнях.

Дом был меблирован старинной резной мебелью, тяжёлой и неотвратимой, как судьба. Детвора скакала по лестницам, пряталась за бархатными портьерами, строила дворцы из подушек. Детство было шумным, золотым и безмятежным — словно бедность и война существовали где-то на другой планете.
  Мать, Ханна, родом из Лодзи, привыкала к немецким порядкам с трудом. В ней кипела польская кровь — горячая, гордая, непокорная. Женщина с характером и памятью.
Они с Юдой оба были во втором браке, и у каждого — своя тайна, как чемодан, который не бросишь, но и не откроешь без боли.

Ханна выросла в семье Познаньских — богатых, уважаемых, влиятельных. Ей прочили блестящую партию, мужа из «своего круга», жизнь в шелках и зеркалах. Но судьба, как всегда, засмеялась последней. Она влюбилась в ремесленника Кушнира из Брест-Литовска — простого, горячего, с мозолистыми руками и прямым взглядом. Родители бились в негодовании: «Дочь богачей — и за поденщика?»

Но любовь не знает бухгалтерии. Ханна сбежала. С ним. Без приданого, без благословения.

Любовь любовью, а пятеро детей — это уже математика. Семья жила бедно; гордая Ханна не принимала ни гроша от родных. Кушнир рванул в Америку, надеясь там подняться. Не доехал — простудился, заболел чахоткой и умер в дороге.
Так судьба открыла Ханне новую страницу — с запахом воска и молитвы.

В синагоге Брест-Литовска Ханна встретила Юду — высокого, холёного мужчину с мягкими глазами. Но запомнилась ему не с первого слова.
Ханна была выше среднего роста, стройная, с той редкой, уверенной красотой, которую невозможно не заметить. Роскошные зелёные глаза — цвета ранней весенней травы — смотрели прямо и спокойно, без кокетства, но и без покорности. В её осанке было что-то врождённо достойное, в движениях — сдержанная сила. Она не старалась привлекать внимание, но внимание тянулось к ней само.
Он приехал по делам, но деловая поездка закончилась любовью.
Мир сжался до её взгляда. Юда не устоял. Как он развёлся со своей женой и четырьмя детьми — тайна, унесённая в семейное молчание.

Судьба снова вывела Ханну под хупу. Свадебное платье. Новая жизнь. Новая фамилия.
От этой любви родились трое детей. Средний — Захар.
Тот, кому суждено было пройти огонь, изгнание и лагеря, но не утратить главного — человеческого достоинства, впитанного с молоком баварской земли.

  Вся семья была музыкальной. В доме верили, что образование — это не только ремесло, но и фактор становления личности, мера внутренней свободы и достоинства. Ханна получила музыкальное воспитание ещё в родительском доме, где развитие детей считали обязанностью, а не роскошью.

Ханна любила музыку. Иногда она садилась к роялю и играла Шопена. Тогда даже собаки переставали лаять. Музыка текла по дому и дальше — в сад, в ночь, к звёздам. Отец слушал молча, с опущенными веками, а Захар прятался за дверью, чтобы никто не видел, как у него дрожат ресницы.

Детство его было как витраж — яркое и хрупкое, с просветами света и тенью по углам. Гувернантка, мисс Мэри, каждое утро выстраивала детей по росту и заставляла читать вслух — по-немецки, по-французски, по-польски. Захар не любил дисциплину. Он сбегал в сад, к пруду, где можно было бросать камешки в воду, или к конюшне — слушать, как лошади фыркают в такт ветру.

Отец ворчал, мать смеялась:
— Пусть бегает, Юда. Лучше грязные ботинки, чем грязная душа.

Дом был гостеприимным и хлебосольным. Двери здесь редко закрывались наглухо, а стол почти всегда ждал гостей. Иногда приезжали купцы, раввины, соседи с семьями. Мужчины говорили о политике и делах, женщины обсуждали ткани и шляпки из Вены. Дом наполнялся голосами, запахами, смехом.

Захар всё это запоминал — как пахнет сигара отца, как звенит смех тётки Фейги, как горят в камине поленья. Он не знал тогда, что всё это — прощание с эпохой. Всё выглядело надёжным и вечным, но мир уже трещал по швам — как тонкий фарфор от горячей воды.

Захар рос красивым мальчиком — даже слишком. Глаза серо-голубые, упрямые, как у отца; тело — стройное, гибкое, будто вылепленное для движения. Красота в нём не была утончённой — она была живая, мужская, та, что не требует зеркала.

Он учился легко. Особенно любил всё, где нужно было думать и догадываться — математику, физику, геометрию. Логика у него работала быстрее, чем у взрослых. Учителя говорили, что из него выйдет инженер или архитектор, но Захар только улыбался: ему хотелось жить, а не чертить линии.

Захар рано понял, что женщины — это не просто создания из рассказов гувернантки.
Мир женщин открылся ему довольно рано — в тринадцать лет, когда соседка, двадцатишестилетняя, пышная, с запахом духов и свежего хлеба, приласкала его слишком по-взрослому. Она не стеснялась флиртовать с соседскими мальчишками, а он оказался самым смелым из них. С того дня Захар перестал быть ребёнком — не от игры и не от школы.
Позже он смеялся, говоря, что всё великое начинается с греха.

В семье было не до приключений взрывного мальчишки. Дом был полон детей — своих и чужих, от первого брака Ханны. Пятеро Кушниров, трое общих, да ещё его собственные — от прежней жены. Семья напоминала маленькое царство, в котором каждый требовал внимания и куска хлеба.

Юда был человеком редкой породы — богатый, но без жадности. Социалист по убеждению, но не по риторике. Он платил своим рабочим щедро, как себе. Магазины и фабрика блестели чистотой и порядком. Он верил, что справедливость — не лозунг, а обязанность.

Иногда, сидя за столом, он говорил сыновьям:
— Деньги не делают человека выше. Только ответственность делает.

Захар слушал, но думал о другом. В нём уже кипела сила, которой некуда было деться.

С детства он привык работать. В их доме никто не сидел без дела: кто кормил скот, кто убирал в конюшне, кто помогал на кухне. Поместье было большим — с коровами и овцами, с псарней, с полями, где работники косили траву, и с утренними запахами, от которых кружилась голова. Мужчины старались быть самостоятельными, женщины вечно что-то месили, варили, шили.

Жизнь текла в ритме труда и роскоши, простоты и изобилия — как песня без припева.
Но за всем этим уже стояла тень времени.
Пока Захар влюблялся, работал и смеялся, история готовила новый сценарий.
До тридцатых оставалось всего ничего — каких-то несколько лет до того, как всё это рухнет: дом, детство, запах хлеба и покой.
  Первые дурные вести пришли незаметно — как сквозняк под дверью. Сначала кто-то сказал, что в Берлине громят еврейские лавки. Потом прошептали о новых законах. Вечером за ужином отец нахмурился, сложил газету и долго молчал, глядя в одну точку.

— Времена меняются, — сказал он наконец. — И не в нашу пользу.

Ханна отмахнулась:
— Опять ты сгущаешь краски. Мир не сойдёт с ума из-за нескольких фанатиков.

Он не ответил. Только достал из кармана бриллиант — чистый, как капля воды, — и поднял к свету.
— Видишь, Ханна, — сказал тихо. — Чем чище, тем хрупче.

Эта фраза осталась у Захара навсегда. С тех пор разговоры в доме стали другими. Слово «Германия» произносили осторожно, словно его нельзя было говорить вслух. Почтальон здоровался сдержанно. На базаре кто-то крикнул Ханне вслед: «Polnische J;din!» — и захохотал. Она прошла мимо, но вечером долго мыла руки мылом, будто пыталась смыть чужой смех.

Захар чувствовал — дом стал меньше. Воздух тяжелее. Гувернантка уехала и не вернулась. По вечерам отец слушал радио, делал записи в тетради, а потом говорил с кем-то тихо, на идише. После таких разговоров он долго бродил по дому, как зверь в клетке.

Однажды ночью Захар проснулся. Внизу кто-то плакал. Он спустился и увидел: мать сидела у рояля, а отец держал её за плечи. На полу лежала газета. На первой полосе — фотография горящего дома. Подпись: N;rnberg.

Мир рушился — без грома и взрывов. Просто ломался привычный порядок вещей.

С того лета отец стал собирать бумаги и паспорта. В доме появились чемоданы, перевязанные ремнями.

Ханна всё ещё надеялась:
— Мы же хорошие люди. Мы никому зла не сделали.

А отец, устало глядя на неё, однажды сказал:
— Времена, Ханна, не узнают хороших. Они узнают только метки.

Захар тогда впервые понял, что всё меняется. Незаметно. Как выдох.