Друг Пашка
Знаю, и ты обо мне не забываешь. Бывает, сяду перед окном, посмотрю на небо и разговариваю с тобой. Или в парке на лавочке. С голубем, назойливо прыгающим возле или воробьем. Потому что ты рядом всегда. Перед глазами, где-то в голове, в районе лба, в шаге.
Я могу тебе позвонить в любой миг, но не делаю этого. Нет, мы с тобой выше всего этого обязательного, что бывает между друзьями. Мы можем общаться раз в год, два или вовсе не общаться, но оставаться близкими. Потому что друзья. Настоящие. Которых ничто и никакие трудности не сломают.
Признаюсь, мы с ним дружили не с самого детства. Это не про нас, он бегали по двору с криками, когда им было три. Мы не лазили вместе по деревьям, не бегали в запретный магазин, где продавалось мороженое через дорогу. Тех трехлетних друзей я даже и не запомнил. Когда это было?
Да и что такое дружба в три? Она носит одноразовый характер, переносит с места на место, как кошка новорожденных пока еще слепых котят или сука щенят: из садика на детскую площадку возле дома, из летнего кафе в зоопарк, от соседей, которых однажды вынуждены просить посидеть к парку, где продавали шарики и сладкую вату.
Все эти дети, задающие вопросы, расхваливающие свое житье-бытье, предлагающие дружбу на пять минут, они как будто ненастоящие. Такие пробники друзей, чтобы потом встретить настоящего друга во взрослой жизни и применить накопленные навыки.
Я переехал в Москву после смерти бабушки. Мама не могла справиться. Ей все кругом напоминало о ней. Тут бабушка говорила про любимые хризантемы, здесь крестилась, там стояла в очереди за колбасой за два двадцать, и тут у нее каблук сломался, и она пела «Алилуйя», чтобы успокоиться.
Мне казалось, что бабушка будет всегда. Мы приезжали к ней каждые две недели, привозили продукты. Последнее время я ездил один. Мама уже тогда чувствовала себя не в форме.
Бабуля обнимала меня и долго не отпускала, шепча молитву. Я вдыхал ее несвежесть, стоящий рядом «туалет», состоящий из стула с вырезанным днищем и ведра под ним, и терпеливо ждал, пока она закончит свой ритуал.
Иногда я думал, что она уснула или ее сковало, поэтому немного ворочал шеей. Потом она минуту смотрела на меня, и говорила «Какой же ты стал. Так сильно похож на мать. Глаза большие, и нос большой, и уши. Ее порода». Она вспоминала себя в мои годы, свое тяжелое предвоенное детство. Как чуть не погибла, как пряталась в лесу, когда пришли немцы, как погибла ее мачеха.
«Глупая. Бросилась на фрица. Хотела ему лицо расцарапать».
Мать во время этого долгого «приветствия» отмывала кухню, подметала пол, гремела кастрюлями, ворчала, что тараканы и мыши, смеялась и пела, как будто была не одна, а целой гвардией.
А как же много она готовила, как будто на завалинке возле дома покуривая и сжигая служивое время, устроил привал полк солдат. Бабушка в свои 84 видела мир мутным в запотевшее стекло, и перед ней вокруг всегда царил полный неумирающий порядок. У нее был огромный сундук, где она хранила приданное, которое всегда возила с собой.
После того, как умер дедушка, бабуля тосковала и не сразу, стала присматриваться, искала себе старика, веря, что так будет лучше. Старики были как на подбор: бывшие фронтовики, спокойные, деловитые и тоже нуждающиеся в теплом крепком плече.
Но так бог решил или кто-то еще, но все как один оказывались недолговечными и умирали через год-другой. Бабушка оставалась одна, на дом тут же налетала саранча в виде детей-внуков, давая понять, что она здесь никто и зовут ее никак.
Наконец, устав от этого метания, она вернулась в отчий дом, где ее холодно встретила заколоченная изба, покосившийся забор и забредшая откуда-то кошка. Каждые выходные мы приезжали, чтобы создать бабуле какой-никакой уют.
На предложение уехать в город, бабуля категорически отказывалась.
- Не могу я там. Тесно у вас.
- Какой тесно? У нас 38 квадратов, а у тебя здесь 20-то есть?»
- У меня все есть. И 38, и 20 и сколько хочешь. У меня есть поле и лес. А еще
река, которая до самого моря тянется.
- Но если плохо тебе станет?
- Лекарства есть. А если совсем, то лягу и помирать стану.
Мама разохалась, запричитала, баба ее тут же осадила:
- Что, в вашем городе я как то иначе помирать буду?
- Ну, там скорая. Там я рядом.
- Знаю, ваших скорых. Пропишут мне порошки, а у меня изжога от всего этого. Я тут травки попью, помолюсь Богородице, выйду на улицу, сердцу сделаю приятно. Да и кошка у меня лучше докторов. А в городе пока по лестнице поднимешься, или на лифте застрянешь, в магазин зайдешь, спорят все, машины гудят, никто никого пропускать не хочет. Натерпишься, валерианки не напасешься. Нет, я без скорых, медленно как-нибудь. И кошки в городе все дурные. Неправильные.
Сорвав сердце и голос, мы смирились. Последний год она перестала видеть от слова совсем и видела только ангелов, притаившихся в уголке комнаты. И однажды тихо ушла.
Это было в субботу, перед пасхой. Я должен был ехать к ней один. Мама собрала продукты и уже договорилась с соседом дядей Геной, что он довезет меня до автовокзала и посадит на автобус, как в последний момент передумала.
- Я должна поехать, - бодро сказала мама. В тот день она как будто и забыла про свою болезнь.
Когда мы приехали, то бабуля сидела на своей пружинистой кровати и бормотала молитву «Отче наш». Попросила маму остаться на еще один день.
Я пропустил школу, она тогда дольше обычного меня обнимала и говорила, безостановочно говорила. Про то, как работала формовщицей на заводе во время войны, как встретила дедушку. Он был на 30 лет ее старше, и если бы не осколочные ранения на войне, прожил бы дольше. И перед сном попросила пожарить блины.
Мама долго потом себя укоряла, что отказала ей, объяснив, что на ночь жаренное вредно, «у тебя поджелудочная враз завоет». Бабушка долго молилась, как будто жаловалась, как ребенок, которого кто-то обидел. А утром мы не смогли ее разбудить.
Нашатырка, кофе, скорая. Месяц слез, мама не могла успокоиться.
Дом продали, потому что ездить туда уже не имело никакого смысла. Бабули нет, только кладбище, где она лежит, мама со своим здоровьем не потянет эту развалюху, а мне-то зачем, я же туда, куда мама.
А мама смотрела на этот «домик в деревне», вручая ключи новым владельцам, мечтающим все засадить кабачками и тыквой и шептала «В город, в город, в город!»
Но в городе тоже было достаточно воспоминаний: и лавочка, куда бабушка выходила, когда приезжала в гости, и березка с кормушкой, куда она несколько раз сыпала семечки, и магазин еще из советского времени, где та же продавщица, с которой она быстро нашла язык на почве политики.
Сердце не находило места. Приступ один за другим, скорая стала приезжать к нам регулярно, с уколами и нехорошими прогнозами. Мама все чаще сажала меня рядом и говорила про то, что нужно делать, если случится страшное.
Я не мог представить, что останусь один. Как кошка в том бабушкином доме, которая исчезла после того, как «ушла» хозяйка. Как брошенный птенец, не умеющий ни летать, ни добывать пищу.
Я совсем не готов. И эти уроки, что давала мне мама перед сном, не слишком успешно входили, потому что я попросту не верил, что мамы не будет. Она есть и обязательно выкарабкается.
Это же мама. Она была, когда я родился и будет до тех пор, пока я не окрепну, не найду работу, семью. Так обычно бывает. Я по-другому не хочу.
А потом ей стало лучше. Однажды утром, случился такой солнечный день, окна были открыты и воздух так гулял по квартире, крича во все горла и трубы, что теперь нужно жить и радоваться. Как радоваться тоже витало и шептало на всех языках, самых громких и бесконечно тихих. И нет никакого горя, про которое пишут в книжках и говорят пожилые и больные.
И правда, мы-то молодые, - говорила мама. - Нам жить и жить. И я верил в это. Невозможно было не поверить.
В три дня собрались и на поезд с тремя чемоданами. Продавали квартиру уже наездами в Уфу. Покупатели нашлись быстро. Это потом я узнал, что квартиру купили очень выгодно. Ниже рыночной цены. Нам же очень нужно было уехать. Но мы не сожалели.
Поезд, который нас уносил из города детства, казался нам поездом-спасителем, эвакуирующий нас из зоны повышенной опасности, где заражен воздух, вода и все население.
Сперва был Питер, но не смотря на историческую составляющую этого города, нам он не подошел. Почему нам? Лично мне было все равно где жить. Друзей плюс минус один, к месту я не привязывался, и бабушкин уход куда более достойная причина для побега.
Сколько же мы там жили? Три месяца. Да, точно. Мама стала работать консьержкой, нам дали комнату, но из трех месяцев мама половину пролежала с кашлем и температурой.
Местный участковый врач за бутылку коньяка дал совет «На юг греть косточки. Непременно. Для вас думать долго вредно ».
Но юг казался таким далеким и бесперспективным, что мы решили греть косточки в столице нашей родины. Хотя чем там можно греть мы не подумали. Солнца там было недостаточно.
Примерно с 15 лет началась моя московская жизнь. Мама решила первое время отлежаться, восстановить здоровье, тем более были деньги после продажи квартиры.
Мы сняли комнату в Бутово. На Скобелевской. Соседи оказались мирными торговцами фруктов. Лиза и Мирэль. Комната была барская. 23 квадрата.
Школа в трех шагах. Коричневое мрачное здание. Девятый класс. Подъем в 7. Я спал урывками часа два.
Утром не смог ничего проглотить, хотя завтрак был а-ля шведский стол в гостинице у моря: яичница с колбасой, бутерброды, печенье.
Когда я входил в класс, то сразу почувствовал на себе царапающий взгляд.
- Смотри, лошара, - услышал я со спины. Через мгновение этот голос предстал передо мной в виде огромного лба, выше меня на две головы с кулаками, дробящими суставы, зубами, крошащими все на своем пути.
- Ты кто? Че молчишь? Инвалида прислали.
Я представился. Голос дрожал, да и самочувствие от голода, бессонной ночи, да и этой атаки на чужой территории было на три с минусом.
- А, отсос из провинции. Отличник, небось. Будешь за меня контрошу делать?
Я не знал правильного ответа. От растерянности просто пожал плечами и сел на место. Помню, как я тогда возненавидел всех и сразу. Даже бабушку, что по ее милости, мы здесь. И маму, что сломалась. Неужели не могла перетерпеть. Не она единственная переживает смерть близких.
Теперь мы как цыгане бродяжничаем, и я вынужден терпеть разных уродов.
Я не слышал, что говорила учительница в черном каком-то траурном костюме, во мне пульсировало «Ненавижу и тебя, и тебя, и этот воздух мне противен, и этот стул, и сосед, от которого несет немытом телом вперемешку с чипсами. Хочу свалить, куда-нибудь подальше».
На перемене я не встал, как все, не вышел из аудитории, а продолжал сидеть, как проклятый. Ко мне подошел парень. Невысокий, про таких говорят, метр с кепкой, аккуратно причесанный, весь такой выглаженный. От него шла хорошая энергетика: глаза излучали свет и тепло.
- Не надо так, - спокойно, в то же время очень серьезно сказал он.
Я немного напрягся, ладони стали превращаться в кулаки, и кажется я был готов к драке. В последний раз я дрался в лет пять, а потом как-то не приходилось. Но я смотрел много фильмов про самураев и войну, в которой шли в атаку и понимал, что значит нападение и отражение. Я кусал губы до крови и так напрягся, что слышал, как трещат мои кости.
И меня можно было понять, я был новеньким не только в этой чудо-школе, но и в городе, в столице нашей родины. Звучит? Я знал, что москвичи не такие как все, и с ними надо быть поосторожнее. Но что это значит, я не знал, поэтому ждал подвоха со всех сторон.
- Как не надо? – чуть не плача воскликнул я. Он тут же сел рядом и обнял меня.
- Тихо-тихо. Понимаю, обидно. Ты решил, будто мы враги все. Но это не так. Мы все тут одинаковые. И ты, и я, и даже учительница на своей колокольне. У нас у всех одинаковые права быть на этом уроке. У нас у всех совершенно равные возможности. Он не хотел тебя обидеть, просто у Кощея три брата старших в семье и все боксом занимаются. Знаешь, как ему достается. Вот он и выделывается. Они с ним дома, он здесь отыгрывается.
- На новеньких?
- Точно. Не надо никого бояться, но и смотреть исподлобья тоже не стоит. Пусть мы не все дружны, но не мешаем друг другу существовать.
И мне стало так спокойно. Почему злость и обиды чаще всего? От недопонимания. Всегда же чуть что пульсирует «Почему? Почему?» А тут мне все стало ясно. Тогда это была наука. Открытие, которое мне помогло.
Зачем теория относительности, закон Ньютона, теорема Пифагора я не слишком понимал? Как они работают в жизни? А тут результат налицо. Правило поведения в московской школе. Простое и доступное. Я встретил второго человека, к которому хотелось прислушаться. После мамы. Правильно, это был Пашка.
И это мне волшебным образом помогло. Раньше встретив чужого человека, будь то мужчина, женщина, старый человек, молодой, русский, иностранец, главным было понимание «не свой»: его лицо было мне незнакомым, у него была другая походка, от него пахло по другому, говорил он не так, как я привык, он не входил в мой круг, а значит нес в себе опасность, угрозу здоровью, жизни, моему существованию.
Пашка как будто влез в мой мозг и что-то там подкрутил. Я стал думать так: если они («чужие») и пришли в школу, то не потому что хотят кому-то отвесить, выпустить пар или учинить что-то с кровью и синяками. Все очень просто: они либо пришли получить знания, либо их ждут друзья (обменяться марками, книгами, советами), если же случиться неприятное и они хотят об тебя почесать кулаки, значит у них есть причина, и чтобы все разрулить, нужно эту причину найти.
Когда Женя Горбачев (он же Кощей) подошел ко мне еще раз, я уже не боялся. Он как-то сразу это понял, и наше общение продолжилось уже на другой ноте.
Это «правило» во мне засело не сразу. Слишком долго я жил без него. Нужно было закрепление, как в теории, так и в практике. Пашка меня спасал неоднократно. От компании в парке, главарь которой решил, что мы не так одеты. Не по погоде.
Пашка остановился, когда я уже думал бежать, и очень дипломатично спросил, а что ему нужно. Тот замялся. Не ожидал, что ему ответит. Все другие бежали или мочились в штаны. Сперва сдерзил, на что Пашка так же спокойно поинтересовался, чем тот занимается. Прошелся по списку, кто такой, где живет, чем дышит. Тот послушно отвечал, мало сказать впечатленный. Он был в шоке от такого внимания и обращения.
На концерте «Сектор газа», когда одному поклоннику захотелось попробовать на мне пару приемчиков. Видел в одном фильме и, по его словам, грех не попробовать. Я застучал зубами, а Пашка тут как тут со своими «инструментами». Дипломатия, нужные слова и уверенность. И главное, любовь, человечность ко всем и каждому.
Мама стала обижаться, когда я предпочитал нашим с ней совместным чаепитиям, прогулки с Пашкой. Нет, она, конечно, понимала, что мне нужны сверстники, общение на равных, споры, компании с девушками, одна из которых в последствии, есть шанс, станет женой. И, конечно, чтобы найти подругу жизни чай дома с мамой не поможет. В ней говорили боль, страх, что останется одна, внезапно станет плохо, приступ, нет сил дотянуться до телефона и никого рядом.
Как только я должен был уходить из дома, маму бил озноб, она вся тряслась, повторяя «Напиши точный адрес, куда ты уходишь, номер телефона. А лучше звони домой каждые полчаса». Я ее успокаивал и конечно на длительное время не уходил.
Однажды Пашка забежал на минуту, чтобы занести циркуль, который взял на днях. Минута растянулась. Мама не отпустила его без пирога с яблоками, который она как кстати испекла. После этого она показывала фотоальбом с черно-белыми фотографиями, где мама в детстве, где все такие молодые, здоровые и счастливые.
Пашка не торопился, его не тяготила эта компания, все устраивало. Он просто говорил на темы, которые предлагала мама, пробовал все угощения, которые стояли на столе и просто наслаждался. Ближе к 11 он стоял на пороге, давая понять, что всем пора завершать, как мировой судья, который решает, как всем быть.
- Вместе приходите, - предложила мама на прощанье, завернув кусок пирога и баночку варенья. Мой друг с радостью согласился, и время от времени стал заходить.
Мама была от него в восторге.
- С таким другом можно и в огонь, и в воду, и в керосин. Хорошо, что у тебя еще кто-то есть.
Как-то грустно она это сказала.
А Пашка ее внимательно слушал, и не боялся спорить. Их споры о Ницше до сих пор у меня перед глазами. Я так себе не позволял разговаривать, как он. Он был смелее, увереннее, он любил людей, жизнь. Его все интересовало.
Когда он узнал про болезнь мамы, что у нее слабое сердце и легкие, стал приносить индийские травы, курагу и делиться разными методиками. Позвонил в Склиф, где были свои люди и записал ее на обследование. Нашел контакт какого-то старика, который возвращает людей с того света и пришел однажды с ним.
Старичок в старой рыжей шубейке долго сидел с мамой и когда вышел сказал, что «Большая боль ее не отпускает». Прописал травы, которые также Пашка помог найти, рыская по всему городу. Друг с большой буквы.
- Редкий, редкий человек, - качала головой мама. И задумчиво так искала ответ где-то на потолке, вероятно, вспоминая хоть кого-то похожего на него из своего прошлого. Кажется, так и не вспомнила.
Потом друг уехал один раз, потом еще. И вот как на работу в командировки уезжал на какие-то паломничества. Звал меня, но я не мог, у меня была мама. Впечатленный, рассказами о, разворачивал карту России, ставя крестики, где он уже побывал и где еще предстоит быть.
Оптина пустынь. Клыково. Шамордино. Феклинский женский монастырь. Русский Афон. Валдай. Валаам. Дивеево. Муром. Уезжал надолго, на месяца два-три, забросил учебу.
Я не понимал, как при живых родителях можно так жить. С его предками я не был знаком. Пашка неоднократно звал меня к себе, на чай, остаться на выходные, но я не решался.
Я думал так: если он такой, то какие должны быть родители. Умнейшие люди, академики. Да, он что-то говорил про ученую степень отца и про Рериха, которому поклонялась мать. А что я сам? Так, посредственность. Интересно, как долго Пашка меня будет опекать. До следующего новенького?
Пашка в шесть лет хотел стать путешественником и на три дня пропал из поля зрения родителей. Нашли его в ста километрах от города, в селе, грязного, голодного, но тем не менее довольного. Он потерял свой рюкзак, и передний зуб. Родители всполошились, думая, что его кто-то обидел, но у парня просто выпадали молочные зубы. Этот «взрослый» поступок просто ускорил этот процесс.
Шел одиннадцатый год обучения. Я худо-бедно учился, нашел общий язык со всеми учителями, да и сверстники меня не трогали. Иногда что-нибудь спрашивали про друга. «Где он лазает? Он что школу в другом месте заканчивает?» А я в шутку отвечал, что он строит город будущего, и как только закончит обязательно всех позовет. Кощей отнесся к этому очень серьезно.
- Пашка может. Ты это передай ему, что мы приедем. Обязательно! Всем классом.
А что я мог сказать? Что он вместо школы, посещает храмы и слушает гида? Что прожигает жизнь, отрицая обыденную жизнь. Я часто вспоминал то время, те два года, которые он был рядом. Про нас можно было смело сказать, что мы не разлей вода. Куда он, туда и я. Он в музей, и я тоже. Ему в библиотеку, я тоже не прочь. Ему остаться после уроков, да и я тоже никуда не тороплюсь.
Он был мой кумир. Я хотел постичь его тайну. Я понимал, что все произрастает с самого корня-детства. И однажды я не выдержал и спросил. Он задумался.
- Я рос как все. И воспитание у меня было обычное. В год начал ходить, в два складывать слова в предложения, в пять гонял на велике. В семь началась школа. Дай подумать. В девять… я чуть не погиб.
Что? Не верю.
- Да, ничего страшного. Есть старая детская забава лазить по гаражам. Вот я и сорвался. Гаражи то они невыскокие, в один этаж, но возле лежала груда металлолома, вот я и упал на торчащие трубы. Бок пропорол. Лежал потом в больнице полгода. След на всю жизнь.
Так вот оно что. Чтобы стать таким, как он, нужно пережить что-то особенное. Парень, прошедший войну, мужчина, переживший клиническую смерть, женщина, потерявшая ребенка. Пашка заново родился.
- Что потом?
- В десять я стал много читать. В двенадцать стал интересоваться людьми. У меня была большая жажда общения. Я стал разговаривать со всеми от уборщицы до продавца фруктов, от водителя трамвая до бомжей у переходов. У меня так много было почему. Почему этот человек с руками-ногами стал жить на улице? Отчего женщина кормит голубей, а другая разговаривает со своей собакой? Мне кажется, я тогда сильно замучил мать. Время почемучек вроде как должно было закончиться, но у меня затянулось. И до сих пор я постоянно задаю вопрос. А почему? Это мой главный вопрос. Опора. Без него я ничто.
Я задумался, какой вопрос, может быть слово главное в моей жизни. Что мной движет? Наверное, как? Как будет там, в новом месте. И когда Пашка отправлялся в свое очередное «путешествие» с тощим рюкзаком («почему» много места не занимает) и звал меня, я сразу думал об удобствах. Как мы поедем, как там будем жить, как будем возвращаться. Одни каки.
К тому же я не понимал, зачем мне это нужно. Там ходили по святым местам, прикасались к иконам, молились. Мне это было ни к чему. Я не верил ни в бога, ни в черта, ни в Кришну, ни в теорию Дарвина. Время отрицания, в поисках своего. Да и Пашка тоже был на своей волне: верил во что-то, в какую-то энергию, силу, механизм, что крутит землю, но не в Иисуса и другие божественные спутники.
Он мне говорил, что если у нас такое количество православных, то он хочет понять, почему. Что ими движет? Я не знал, что движет этих чудаков, меня в ту пору двигало другое, интересы к слабой половине. У меня появилась подруга, с которой мы гуляли, иногда заходили ко мне. А поехать на Валаам… В Оптину пустынь, да ладно? Что я там забыл? Правда однажды решили разнообразить свою жизнь, купили автобусный тур по храмам и монастырям ближайшего Подмосковья. Сразу скажу, не впечатлило.
Последний год в школе был мрачным. Дома лежала мать, принимая скорую, как родственников, вторую половину дня я работал на складе, складывая «все для строительства», зарабатывая не только наличные, но и занозы, синяки, унижение и тяжелые мысли о том, что нет будущего.
Деньги от продажи уфимской квартиры как-то быстро кончились. Большая часть ушли на лекарства, медиков, каких-то бабок-знахарок. Пашки не было рядом, я натыкался на острые углы, повсюду были «помощники», которые брали втридорога за шанс, а на деле доили нас. Я был так взбешен.
Где же ты, друг, когда ты так нужен? Зачем тебе эти мотания по свету? Я тут один отдуваюсь. Он конечно не брат, не родная кровь, но как у «Маленького принца», приручил же. И меня, и мать.
И я как лисенок, не мог теперь и дня прожить, не думая, как он. И мама тоже. Когда приходили очередные шарлатаны, мнимые врачи, после их ухода, мама вспоминала его, как лучшего лекаря.
- Он как скажет, все.
Что «все» мама не договаривала, но было понятно, что она вдыхает в это слово все лучшее, доброе, самое наивное, самое хрупкое и редкое, как корень Женьшеня.
Долгожданный Пашка всегда приезжал неожиданно: вот мы уже готовимся ко сну, только что поужинали, мама приняла лекарства, да и у меня глаза слипаются, как звонок. Кто бы это мог быть? Но внутри-то уже радость. Мы-то понимаем кто. Еще дверь не открылась, а уже свет. Открывается дверь и нас ослепляет. А потом счастье, сидит с нами, часами говорит. Про то, где был, каких людей встречал.
- Со мной ехала женщина. Спокойная. Счастливая. У меня, говорит, все хорошо. Дети выросли, нашли свою дорогу. Дочка преподает английский, сын рисует дома. У меня есть пенсия и котенок. Мы о многом говорили. Только потом я узнал, что жить ей осталось месяцев шесть. После чего я стал приглядываться к людям. Большой процент очень больных людей едет в надежде, что все изменится.
После того, как Пашка уходил, мама вставала, шла на кухню, даже что-то готовила. Ей реально становилось лучше.
- С ним поговоришь, и боль проходит.
Я не знал, что мама поет, так танцует. Ну, просто ваще! Какие-то новые или забытые старые таланты просыпались в ней. Она бралась за невыполнимое: вышивала узоры, пылесосила, пекла пирог. Не для себя, не для меня. Для Пашки, я так думаю. И ничуть не ревновал, потому что видел, как действует его появление.
Вот только как продлить это улучшение, закрепить, зацементировать да надолго, я не знал. Но пока мама отбивала чечетку, пела Визбора и искрилась, как бенгальский огонь.
Но через пару дней все возвращалось. Да, тут нужны хорошие лекарства, специалист. Специалисты качали головой и все как заклинание повторяли «Покой, покой. Не спускаться в метро, не летать и никакого жирного». В клинике народной медицины верили, что бабушкины рецепты кого хочешь на ноги поставят, но мы уже не верили.
И вот Пашка уехал в очередную «экспедицию», посоветовав хорошего врача, который повторил за другими слово в слово. Мама даже думала ехать в тур, но была слишком слаба для этого.
И каждый день стала вспоминать бабулю. Почему-то диван ей стал напоминать бабушкину кровать, на которой та умерла, вид из окна был похож на тот, деревенский, та же береза и рябина. Те же птицы, те же воробьи. И воздух такой же. Однажды она уехала от воспоминаний, не думая, что воспоминания тоже последуют за ней.
Однажды я позвонил ему. Был такой трудный день: на работе не заладилось, пришлось выходить две смены подряд, позвонил хозяин квартиры, сообщив, что вынужден повысить цену на аренду, на учебе капали, что если я не займусь учебой, то не видать мне аттестата.
Я кричал, плакал, меня трясло, выказывал всю скопившую горечь, прошел путь от Воробьевых гор до Парка Горького, уже бежал по Большой Полянке к Кремлю. Остановился в Александровском саду. Сел. Потому что он сказал. Даже приказал. Сурово, резко.
- Успокойся! Хватит себя жалеть! Представь, каково ей сейчас? Забудь в настоящий момент о себе. Кто ты, что ты хочешь, что ты молод, что тебе нужны отношения с девушками, хочешь модно одеваться, развлекаться. Потому что нельзя упустить время. От тебя сейчас все зависит!
Но что я могу? Что я могу? Я так устаю. Учеба, работа, дома нервная мама, я уже не человек, ржавый робот, потерявший половину деталей с одной рабочей командой «Надо!»
- Говори с ней. Много говори. Больше слушай. Не ругай. Есть шанс, что болезнь выйдет вместе со словами. Слышишь? Есть шанс!
И я стал говорить. Стал говорить! Как только приходил, то сразу шел к маме, спрашивал как дела, подробно расспрашивая, как она спала, какие сны видела, что смотрела по телевизору, кого видела в окне. Мы брали книги, я читал ей «мушкетеров», «Двух капитанов», обсуждая волнующие и трудные места. Она говорила про свою молодость, вспоминая отца, который однажды ушел и не вернулся.
Отца мы обсуждали дня три-четыре. Мы нашли, что он был вовсе не плохим человеком и вместе простили его за то, что он нас оставил. Нашли хорошую причину, он был моряком-полярником, а такие дома не должны сидеть, потому что есть долг перед родиной. Таким образом, мы прощали всех, на кого были обиды. И так было хорошо. Мне показалось, что мы движемся в верном направлении. Что еще немного и рассвет не за горами.
Потом приехал Пашка. В самом неожиданном настроении. В одном из городков, его ограбили и довольно зверски избили: сломали нос и ногу. Когда он появился у нас, то я не сразу узнал его: лицо было опухшим, одно ухо красно-синее, на шее след от широкого пореза.
- Красивый? Знаю. Пострадал? Да нет, пустяки. Кто был? Да, чуть старше меня. До двадцати. Но я их не осуждаю. Как говорится, не судите. Им серьезно нужны были деньги. Была ночь, автобусы уже не ходили, а они продрогли, возможно без ужина, пришлось выпить, чтобы не замерзнуть.
Я не верил своим ушам. Он их оправдывал. Они же могли убить его. С такой теорией можно оправдать любого маньяка, террориста. Но у Паши уже была выверенная продуманная, выношенная не одним днем теория.
- Знаешь, они так смотрели, как будто я их был последней надеждой на спасение. И когда били, то кричали «Прости нас, но по-другому нельзя». И я верил им, что они по-другому не могут. Потому что только со стороны, кажется, что у человека всегда есть выбор, а на самом деле он не может иначе.
Я не понимал, о чем он таком говорит. Как можно понять человека, который лишает тебя здоровья. Как спокойно смотреть в лицо человеку, который хочет тебя зарезать или пустить пулю. Что за б…! Мама смотрела на него и сказала:
- Ой, трудно же тебе придется. Ой, как трудно! Ты святой человек. Такие как ты лечат людей.
- Если бы это была правда, - улыбнулся он. И это была уже другая улыбка. Не та школьная, а новая, наполненная чем-то совершено иным.
Не смотря на свой внешний вид, внутренне он был очень спокоен и очень быстро включился… в нашу игру. В тот вечер мы с мамой вспоминали животных, которые были в нашей семье. Раньше, недавно, давно… Пашка выслушал маму с ее длинной вереницей собак-кошек-коров-коз, меня с моим попугаем, который улетел и не вернулся. И, дождавшись паузы в пять секунд, решил начать:
- У меня, когда я еще под стол пешком ходил, был пес, звали Такси. Лобрадор. Это была не просто собака, это был настоящий игрушечный поезд. Я всегда хотел иметь электрическую железную дорогу с поездом и вагончиками. Доход в семье не позволял купить эту роскошь, но дети всегда найдут выход: в поисках что-то отдаленно похожего на поезд, наткнулся на стройке в яме на щенка, мокрого и голодного. Принес, мама в штыки, через час убеждений, что сам гулять-убирать-кормить, получил согласие. Сперва он стал Чапаевым, потом после частых катаний на нем, получил заслуженную кличку Такси с ударением на первый слог. Вперед, Такси, чух-чух. И тот выполнял все с большим желанием. Он лучше железной дороги. За бесплатно. Но дороже всего на свете. Когда я учился в пятом классе, пес тихо умер возле батареи.
Говорил он это тяжело, сухо, глаза набрали влагу, но плакать он точно не собирался. Я ни разу не видел, чтобы Пашка плакал. Потом мы вспоминали литературных животных. Каштанку, Белого Бима, Гадкого утенка, пограничного пса Алого … Мама смеялась, даже выпила вина.
Как в старые добрые времена, он уходил, когда в соседних домах половина окон заснули. Я его обнял, забыв про его раны, да и он не показывал вида, что ему больно. Но он был выше боли, страха, когда случалась минута. Та минута, в которую другой человек вкладывает душу, если хотите. Мама пожала ему руку, а он сказал ей слова, которые мама изо дня в день, все дни, что у нее были, повторяла.
- Говорите, говорите. Вам еще многое нужно сказать.
Через день он уехал. Он показывал на карте точку, маленькую, жирную, которую только он мог рассмотреть, двигаясь к ней в самое жерло. Его не было долго. Я закончил школу, поступил в универ, разочаровался в учебе, вызвал скорую, когда маме стало плохо…
Мама лежала на ИВЛ в больнице уже месяц. Поражение легких на 30 процентов плюс сердце и слабый кишечник. Я продолжал с ней говорить, но каюсь, что темы стали заканчиваться. Как будто я потерял нить. Тем более в больницу часто не пускали, а говорить нужно было чаще, чем один раз в три дня.
Я пытался поговорить об этом с персоналом, что это вопрос жизни и смерти, но они занудливо говорили про покой, настороженно относясь к моему волнительному настроению. Перед больницей мы обсудили с мамой все темы, и в последние месяцы она стала говорить о боге. А я не смог поддержать эту тему. Я ничего не знал.
Я открывал «Евангелие», читал откровения от Марка, ходил в церковь, поговорил со священником, но не сделал того, что он хочет. Исповедь, причастие. Это не по нашему. Тем более, Пашка не одобрил бы это. А для меня его мнение было важным.
Эти ритуалы, эта показуха, украшательство ни к чему. Все зло, грязь и болезнь от недосказанности. И я следовал его рецептам. Но его лечение не помогало. И он пропал, как какой-то мошенник, самозванец, который подсунул фальшивые порошки и боится показываться на глаза.
Каждый день я думал о том, как я останусь день. У меня даже появился порядок действий. Нет я не хотел ничего из этого, но внутри меня копошились эти черные мысли, следствие того, в каком состоянии моя мать и неутешительные прогнозы врачей.
Первое, что я решил себя, что я похороню ее на родине. В нашем родном городе. Рядом с бабушкой. Так будет лучше всего. Пусть дом сейчас нам не принадлежит, но место на кладбище за нами. Этого у нас не отнимешь. Метр на два – все, что осталось от родины.
Я пытался отвлекаться, смотрел глупые сериалы, читал глупые книги, говорил с глупыми людьми, ходил в нелепые магазины, готовил чудовищную еду. Все было не так. Я никому не верил, не видел смысла в дальнейшем существовании. Я знал, что нужно идти на работу, и хотя бы позвонить, чтобы сказать, что заболел или не можешь, там бы поняли.
Но я не хотел ни с кем разговаривать, в душе было скверно.
Потому что я остался один. Один в съемной квартире. Один в чужом городе. Один на огромной совершенно чужой мне планете. Я просто сидел дома. Никуда не ходил, отключил телефон, не включал свет, ничего не ел, не пил. Думал, что кончусь. Вот так, без еды, воды. Уйду. Даже раньше мамы. Хотелось, честно, раствориться, расщепиться на атомы в пространстве. Пусть мама проснется, пусть она станет дышать. Все черное, что мешает сделать ей вдох, выйдет.
Что же это? Что? Какая тема не дает ей этого? Может быть ситуация в стране. Она часто смотрела новости и могла задуматься о том, что война идет или нефть кончается, про озоновые дыры, затопленный танкер. Она могла найти в себе несуществующие болезни, след на теле, которые свел ее с ума. Она хоть и говорила, но говорила чаще на те темы, что я предлагал.
А что она сама хочет спросить? Не я почемучка. А она! Это меня так отрезвило. Я как будто открыл новую звезду. Лекарство от СПИДа. В тот миг я хотел только одного, чтобы она очнулась.
Но потом мне приснился сон. На седьмой день. Я забирался вверх по какой-то черной витой лестнице и услышал голос. «Ты не один». Я проснулся в поту и услышал, как кто-то стучит в дверь. Я испугался, потому что думал, что сейчас будут ломать дверь. И сломают, потому что я не хотел отвечать. Я же ничто, я на атомы расщеплен, меня нет. Оказалось, что стучались к соседям, но у меня было так тихо, что я вообразил себе черт знает что.
А потом я включил телефон. Первое, что мне бросилось, было сообщение от Пашки. Как он узнал, не знаю. Чувствовал. Он прислал голосовое сообщение.
«Друг мой, я тебя очень люблю. Знай, что я буду всегда рядом. Сейчас и потом. Пока я жив».
Зачем это все? Какой пафос, как на новогодних открытках в советское время. Это так на него не похоже. Но все это так меня тронуло. Я так сильно почувствовал его присутствие, так мне это помогло. В этом сообщении не было ни слова про маму, про дела в универе, но я нисколько не сомневался, что он все знает.
Он знает, как я разговаривал с мамой, потому что, приходя к маме, я советовался с ним. Это Пашка присылал мне нужные темы. Вот такая почта. С помощью мыслей на расстоянии, телекинез или что другое. Главное, что он «высоко сидел, далеко глядел».
Каждый день после этого мы общались. Про животных, про детские обиды, страхи. Он мне присылал свое голосовое, я свое. Потом я. А потом снова исчез. Всего на месяц. У меня была даже мысль поехать его искать, но не сейчас. Вдруг мама очнется. Тем более, куда я поеду, он не оставил адреса. Телефон снова был недоступен. В никуда. Вести расследование, начиная с паломнического агентства, я не был готов.
И вот теперь он здесь. Стоит передо мной. Я разболтанный, а он собранный, как никогда. Раны зажили. Мне 18, ему тоже, но он меня старше раза в два-три.
- Где ты был? – накинулся я на него с упреками. Вместо того, чтобы пожать руку, обнять, ну я же этого хотел. Об этом думал.
Он посмотрел наверх, я машинально тоже. Небо было серым безжизненным. Была та самая пора весны, когда силы уходят, ничего не хочется, а для новых сил нужна энергия, солнце, наконец.
- Привет, дружище!
Он кивнул и обнял меня. Держал меня долго, сжимал сильно, а я рыдал. Безостановочно, намочил его рубашку.
- Да где же ты был?
Он деликатно отлепил меня от себя, достал замусоленную карту, развернул и ткнул на карте точку, в глухой тайге. Никакого населенного пункта, только зеленое пятно.
- Я был там.
Зачем? Я не понимал. Снова. Он уехал, чтобы общаться. А на деле жил в тайге. С дикими животными. Медведями? Топил печку. Я же думал, что такие люди становятся большими начальниками, руководят холдингами, ими движет амбиции. А он жил в тайге?
- Понимаешь, мама однажды мне сказала. Жизнь одна. Я тебе не могу дать много денег, у меня нет возможности оплатить учебу в Англии или где там учат престижно. Но я могу дать тебе возможность дышать полной грудью. Я не понимал тогда в 10-12 лет, что такое дышать. Нет, я понимаю, как работают легкие, но по-настоящему наполнять легкие воздухом и совершать такой выдох, что можно потушить огромный костер.
Но тайга?? Там же нет никого.
- Нет. Там был лесник. Лесорубы. Там были охотники. Старики, которые бродили по лесу. Туристы. Там были все, кто мне нужен.
Все? Я думал, что Пашке нужны люди, у которых проблемы. Которым надо помогать.
- А ты думаешь, им не нужна помощь. Борисычу было плохо. Дети утонули при паводке. Пил человек, работать не мог. Мы с ним часами ходили по лесу, я рассказывал про город, про тебя даже, что ты, не смотря на трудности, продолжаешь учиться. Там был парень Леха. Такой как мы. Аутист. Счастливый.
Но зачем? За-чем? Всем же не поможешь.
- Потому что я услышал голос. Он звал меня. И я пошел на него. Когда у тебя это случилось, я услышал и приехал.
Что ты услышал? Голос? Ты что того?
-Может быть я и того, какое-то время я так и думал. Не верил. Да мало ли что может послышаться человеку в тайге. Есть даже термин такой. Иллюзия восприятия или слуховая парейдолия. Это про чувствительность. Когда очень тихо, мы же слышим как муха топает. А голоса. Спасибо мозгу, он сам дорисовывает знакомые голоса, картинки. Только на это художество понадобилось немного больше времени. Наверное, поэтому не приехал раньше. Но потом услышал, как твоя мама хочет поговорить, но что-то мешает.
- Так это я виноват?
- Никто не виноват. Ты сделал все.
- Не все, не все.
Мы стояли на улице возле памятника Пушкину. Стояли, сидели, общались, смеялись люди и только один из них кричал, нервно взмахивая руками с силой опуская, как будто рубил что-то в воздухе. Пашка зажал мне рот и резко сказал:
- Хватит! Все! Теперь я приехал. И нам нужно к ней.
Я пытался. Туда не пускают. Потому что не все возможно в этой жизни, Пашка. Не все!
- Меня пустят. Мы должны попасть к ней. Я точно знаю. Я даже дома не сказал, что приехал. Можно я у тебя переночую, а утром мы в больницу.
Он говорил, говорил. Мы пили чай, ели баранки с вареньем. Незаметно наступило утро.
Утром мы были в больнице. Сонные, развинчанные, но в то же время собранные, как никогда и главное, мне было чертовски спокойно. Я знал, что сейчас, в эту самую минуту, кончилось все плохое, что преследовало нас весь год, мама уже планирует выбраться из комнаты в другую с лучшими условиями и более калорийным питанием.
- Ты это давай там, - как мог подбодрил я его.
Пашка кивнул, и скрылся в палате. Ему позволили быть там пять минут. «Не больше! Мы итак рискуем. Нас за это уволить могут». Они не могли этого не сказать, но все равно пропустили. Потому что он куда-то позвонил, кому-то отправил цветы, а у кого-то запомнил. Имя-отчество и то, что он любит шоколадные конфеты с марципаном.
Знаете, что он сказал, когда вышел оттуда. То, что заставило меня улыбаться, смеяться и плакать. Я снова его обнял, и снова намочил рубашку. Итак, он сказал:
- Мама хочет с тобой кое-что обсудить.
Пашка! Дружище!!!
Свидетельство о публикации №225101501109