Молния

           Я родился  весной, а тремя месяцами позже летом пузатая кобыла «Нюрочка» родила хорошенькую жеребеночка-дочку. Росли мы одновременно, только я дома в деревне, а она на культстане . Матери наши были очень заняты работой, но без отрыва от неё регулярно кормили нас своим молоком, и тогда я тыкался носом в материнскую грудь, а она тыкалась в материнское вымя. Потом мне стали давать жовки , а она научилась щипать молодую травку. Мы росли.
        Её назвали красивым именем «Молния», потому что была очень шустрая и норовистая. Через час после рождения она уже встала на свои не крепкие ножки, а через пару часов уже пробовала брыкнуться. Я такими способностями не обладал.
        Она нравилась всем, о ней говорила  вся деревня: - высокие ножки со стаканчиками копыт и коротенькой безмятежной метелкой хвоста, чернолиловые глаза с мохнатыми ресницами, короткая, чуть кучерявая шерстка, ещё неумело и забавно вздрагивающая от назойливых мух и слепней. Часто на мух и слепней у неё не хватало терпения, тогда она смешно и возмущенно била копытцами по земле, адресуя слепням и мухам, как взрослые грозятся детям: - «Я вот вам!!!»
      Я тоже нравился всем. Каждому хотелось со мной пообщаться и выразить свою радость.  И, когда я стал самостоятельно  ходить и кое-что говорить, на колхозном коном дворе  конюх с небритым лицом Денис Акилович научил меня материться. Там неподалеку стояли амбары, и молодые девки и бабы ворошили зерно, просушивая его на солнце. Они были молодые и соблазнительные, и Денису Акиловичу интересно было забавляться над ними, или таким способом он проявлял к ним свои симпатии. Он подзывал меня и  говорил: - «Пойди, Виташка, во-о-н  к тем девкам и скажи им так-то и так-то…» Я подходил и говорил. Они  смеялись и визжали от какой-то радости,  хватали меня на руки, целовали и подбрасывали вверх, а я не противился и был доволен, что сообщил им что-то очень и очень приятное. Родители через некоторое время тоже услышали мои «обороты речи», тоже смеялись и потешались, но не наказывали  и не ругали: - слишком мал еще был. Отец спрашивал: - «Ну-ка, сынок, как ты умеешь?». Сидя на краешке обеденного стола и беззаботно болтая ногами, я заворачивал колено, на которое едва-едва хватало дыхания. Он добавлял: - «А, ну-ка, сыночек, бабахни еще разок!» Я бабахал, а он заходился смехом и утирал тыльной стороной ладони наворачивающиеся от умиленья слезы.
      Матерился я круто, наверное, месяц, два или три, потом перестал. Мне стало подозрительным, что окружающие меня взрослые как-то не так радуются и смеются. Так обнаруживались у меня проблески ума-разума.
       «Молния» тоже училась у своей матери и сородичей, познавала окружающий мир, делала разные для себя открытия. Детство её было таким же беззаботным, как и моё.
            Лет с трех отец, будучи Председателем колхоза, всюду таскал меня за собой, а в летнюю страдную пору я безвылазно вместе со всеми жил на культстане. Однажды мы с ним проезжали мимо пасущихся лошадей. Запряженный в повозку жеребец буланой масти «Набат», увидев сородичей, сильно заволновался, в нем заиграла кровь, хвост его вздыбился и задрожал, он, подтанцовывая, перешел на нервическую рысь и на всю округу взахлеб заявил о себе призывным раскатистым ржанием. Отец одернул его властным окриком и вожжами: - «Но! Но-о-о-о! Не ба-луй!!!».  А меня спросил: - «Сынок, хочешь увидеть «Молнию»?
      Спрашивать, кто это, было не нужно. Ещё в позапрошлом  году в деревне все говорили о ней как о милом очаровательном дите. Все восхищались белой звездочкой на её лбу и белыми  носочками на лодыжках ног. Кличка её была у всех на слуху, и я тоже знал её, хотя ни разу еще не видел, и думал, что она такой же, как я ребёнок, только лошадкин и очень обрадовался, что сейчас увижу её. Я вытягивал шею, напрягал зрение, перебирал глазами всех лошадей, но ту «Молнию», которую представлял, отыскать не мог. В табуне вместе со всеми паслись пара подростков, почти взрослых лошадей.   
      Увидел я её следующим летом. Я надеялся встретить всё еще маленького игривого жеребенка, которого представлял; надеялся встретить, как встретил бы мальчишку или девчонку своих ровесников, и каково было моё изумление, когда увидел уже взрослую красивую лошадь. Я даже не поверил, что это «Молния». К четырем годам она превратилась, как невеста на выданье, в гнедую красавицу. У неё была обворожительная головка с белой звездой во лбу, атласная гладкая шерсть, стройные ноги в белых носках и роскошная черная грива и хвост. В чёрнолиловых глазах её было какое-то юное девичье самолюбование. Я не мог взять в толк, почему я оставался все еще маленьким, а она так неожиданно стала взрослой.
     Четырех годовалым лошадкам пора было приучаться к труду, к упряжи, к сбруе, чтобы исполнять прямое лошадиное своё предназначение. Этим летом решено было их «объезжать». И «Молнию» тоже должны были «объездить». По команде отца два мужика-конюха, скорые в своем ремесле, за поскотиной в табуне заарканили её удавкой, насильно надели сбрую и запрягли в повозку. Она не знала еще ни узды, ни человеческих рук, не понимала, что происходит, и, озираясь, храпела и фыркала, дрожа всем своим не знавшим упряжи телом - так было ей страшно. Её взнуздали удилами, под брюхом застегнули подбрюшник, чтоб не вывернулась из оглобель, и спереди держали под уздцы. Я был здесь же, рядом с отцом. Я не знал, что значит «объездить» лошадь.  Отец посадил меня в повозку слева, а сам сел справа,  и неспешно, как бы проверяя, все ли надежно и ладно, левой ногой уперся в передок повозки и спокойно намотал на руки крепко натянутые вожжи. Меня охватывало необъяснимое волнение, которое все нарастало.  Со страхом оглядываясь по сторонам, я предчувствовал дикую скачку, сердце начинало бешено колотиться. Мне тоже было страшно, но по сравнению с «Молнией» легче: - рядом был отец,  и я крепился изо всех сил.
      Отец подал знак мужикам, и они отбежали в стороны. Он тронул вожжи и гикнул: - «Молния» вздрогнула, но стояла как вкопанная, прядая ушами, всхрапывая и дико сверкая  глазами. Отец еще несколько раз с гиканьем дернул вожжи, но она, всё больше дрожа, стояла. Я не знал, что творилось в её лошадиной «душе», но было видно, что попытки тронуть её вожжами никчемны. Тогда один из конюхов взял тугой, красиво сплетённый из тонких сыромятных ремней длинный бич  в четыре колена. Колена начинались красивой ременной кистью и напоминали сильно вытянутые еловые шишки, скрепленные между собой медными кольцами. Первое колено короткое и толстое, а второе, третье и четвертое пропорционально тоньше и длиннее. К четвертому колену прикреплен длинный утончающийся ремень с волосяной косичкой на конце. Бич насажен на короткую оплетенную ремнями рукоятку с ременной петелькой, чтобы за ненадобностью он не мешал и мог свободно висеть на запястье руки. Плетеные ремни подолгу пропитывались черным дегтем, от чего бич становился тугим и упругим. Из поколения в поколение мастера изготавливать такие бичи доводили свое ремесло до искусства. Любой подросток трепетал, если предоставлялась возможность подержать такой бич в руках и хотя бы пару раз им щелкнуть, срубая волосяной косичкой одинокую дудку. Упражнения с бичом развивали точнейший глазомер, чувство динамики и демонстрировали хватку и неповторимую удаль подростка.   
       Мужик, взявший бич, примерясь, коротко и небрежно взмахнул рукой наотмашь, отчего тот упругой змеёй заскользил по земле, растянулся и замер. Затем, проворно шагнув к повозке на пять-шесть шагов и злорадно, всем корпусом широко размахнувшись, с оттяжкой как выстрелом ожег «Молнию» по атласному крупу: - на коже мгновенно вздулся кровавый рубец. От неожиданной боли у неё вырвалось подобие стона. Вскинув голову, распластав гриву и оскалив крупные зубы, она присела на задние ноги и стала судорожно перебирать передними. Глаза её вспыхнули огненным блеском, мышцы со вздутыми венами задрожали, чтобы куда угодно бросить ничем не утомленное тело. Мужик еще раз ожег кобылицу: - из-под копыт вырвалась лихорадочная чечетка. Протестуя, она возмущенно рванулась назад, отчаянно замотала головой,  пытаясь освободиться от прочной сбруи. Из оскала зубов еще раз вырвался утробный вопль отдаленно напоминающий ржание, она свечкой взвилась на дыбы, едва не опрокинувшись назад, и дико понесла, не разбирая дороги.
      Эта жестокая экзекуция и бунт дорогой мне лошадки захлестнули ужасом  мое существо. Я сильно-сильно хотел закричать: - «Не на-а-до так!!! Не на-а-до!!!» Но голос не слушался меня. Я онемел от страха и впился побелевшими пальцами в обводы повозки. Я ничего не видел вокруг, впереди меня был только ветер и летящая  птицей грива и хвост кобылицы. Повозка громыхала и подпрыгивала не касаясь колесами земли, и сердце мое, казалось, летит где-то рядом. Отец с намотанными на обе руки тугими вожжами,  все так же упершись ногой в передок повозки и откинувшись назад, удилами в кровь рвал пылающие губы «Молнии», пытаясь направить бешенный скач в нужном направлении, и усмирял её властным раскатистым окриком: - «Н-н-нэо-о-о-а-а-а!!!» Этот скач, грохот повозки и зычный голос отца набатом гудели в ушах и мозгу, парализовывая мысли и воображение. Я не мог сосредоточиться, освободиться от этих зычных отцовских возгласов, которые с периодичностью маятника, чуть затихая, отдавались в моём трепещущем сердце.
      «Молния» неслась километр, может быть, два или три, ничего не слыша и ни чего не понимая. По крупу и бокам её уже текли струйки пота, под ремнями сбруи появились хлопья обильной пены, а она неслась и неслась, летящей гривой преследуя свободу…
      Но потихоньку сбруя, повозка и вожжи начали брать своё, и «Молния» стала сдавать. Бег её становился всё спокойней и тише, и вскоре стало слышно ритмичное ёканье селезенки . Наконец, она покорилась и бежала, как пьяная, шарахаясь из стороны в сторону и плохо понимая вожжи.
     Через некоторое время мы вернулись назад и остановились. «Молния» безразлично мотала головой и вяло вращала взмокшими ушами, глаза её потухли и никуда не смотрели, на разгоряченных губах была кровавая пена, она конвульсивно вздрагивала всем телом, покрытым горячей испариной, и, казалось, еле стояла на ногах. Бока её тяжело и часто вздымались. От её резвого нрава не осталось следа – она потухла.
      Когда от страха я немного пришел в себя, я готов был зареветь от жалости к измученной  кобылице. На мне «не было лица», у меня тряслись губы, и меня самого впору было пожалеть. Отец бросил вожжи, считая сделанным дело, передал «Молнию» конюхам, и велел вываживать её, пока не остынет и поить не раньше, чем через пару часов. И только после этого улыбнувшись, подмигнул мне, как бы спрашивая, каково было испытание, и с удовлетворением обнял меня. Я же обескураженно промолчал не в силах ему ответить:
      - Не уж-то и со мной случится такое, когда подрасту?...

      Прошло много лет. Давным давно нет той «Молнии». Давно нет в живых и отца. Жизнь людей  сильно изменилась. Люди совершили научно-техническую революцию, и человеческая цивилизация стала шагать семимильными шагами. Лошадь для человека в неудержимом его стремлении к комфорту и удовольствию стала экзотикой, а я все еще вспоминаю мою сверстницу «Молнию» и забываю на некоторое время лихорадочную нашу действительность, пустой утомительный блеск и ненужную шелуху каждодневной жизни, и возникают  странные на первый взгляд вопросы, вопросы, вопросы:

    -  Конем достаточно родиться, а Человеком надо стать. Наряду с созданной людьми колоссальной наукой, всемогущей промышленностью, развитым социумом,  высочайшей культурой, становимся ли мы людьми, какими задумал нас Создатель?

    - Господь выпустил в этот мир свободными и Человека и Коня, но почему не
Господь, а человек подчинил коня своей воле?

    Человек – звучит гордо! Человек - главный на Планете!- усвоили люди. А любая козявка и могучий зверь - зачем? И  каждой козявке необходимо своё жизненное пространство, и каждый стремится к чему-то всяк по-своему. Зачем трава, деревья, цветы?

    -  Если человек на Планете главный, то почему, являясь лишь частичкой всего Сущего,  не понимает жизненной необходимости для себя всего Сущего? Почему так безжалостно и вольно обращается с остальными? Почему не по Божьему, а по своему усмотрению обустраивает Планету, уничтожая все ради своего благополучия и удовольствия? И, если благоустраивать Планету, то разве не для её ли – Планеты – благополучия? А, если так, то надо ли Человеку и его ли это задача её благоустраивать?

       Господь сотворил Вселенную, сотворил жизнь и «формулу» (Закон) жизни, которая работает во всеобщей взаимосвязи всех своих элементов только так, как сотворена, и по-другому работать не может.

      Люди многое свершили на Земле, и замахнулись за её пределы. И «грандиозные» свершения дают нам ложную уверенность, что Мы умнее и сильнее Бога, что «Промысел человеческий» может заменить «Промысел Божий», что Человек по своему усмотрению может изменить любой элемент Его «формулы», не сознавая, что изменяется при этом одновременно всё.  Не потому ли слишком частыми стали стихийные бедствия и природные катаклизмы? Не это ли начало Божьего Суда?

   Улучшить в Природе ничего нельзя. Природа обладает высшей степенью целесообразности во всех своих элементах и потому прекрасна и гармонична. Эта гармония создавалась миллиардами лет, «притираясь» одно к другому. Человек же ради своих человеческих меркантильных целей, вмешиваясь в природу в промышленных масштабах, создает смертельный перекос в природном балансе.

       Являясь неразрывной частичкой всего Сущего на Земле, частичкой земной Природы Человек все больше и больше угнетает всех остальных, лишая их жизненного пространства, все дальше отдаляется от Природы, и, понимая это или нет, он будет обязательно наказан Природой за это, и  наказан жестоко. Свершая великие человеческие дела, свершая великие научные открытия, как Человек не понимает, что «рубит сук, на котором сидит»?

        Будучи обычным смертным, не очень продвинутым в вопросах науки, я задумываюсь над глобальными, планетарными проблемами и мне становится страшно. Но почему не страшно людям выдающимся, обремененным наукой, властью, творящими экономику, бизнес?

     Наряду с этим одолевают сомнения: - Может быть, я ошибочно все это воспринимаю? – Может, «сгущаю краски» и не «глубоко пашу»? – Может, мои рассуждения не заслуживают даже внимания? Может, кто-то посмеётся над этим?

        Чтобы отвлечься, я посмотрел в окно…
        Зима!  На улице снег и мороз под тридцать. А в доме моем уютно, тепло. За окном заиндевелый заснеженный клен. На присыпанном снегом суку сидит ворона и по-деловому чистит свой клюв. Суетятся по заиндевелым веткам шебутные синички. Вот они, спутники Человека и соседи по планете Земля! А ведь они живут на Планете дольше, чем Человек. Но почему-то у них нет ни теплого крова, ни одежды, ни запасов питания. Из окна мне хорошо видно, как ворона голыми лапами обхватывает холодный заиндевелый сук, и нет признаков, что её лапы замерзли. Удивительно! И ведь она на улице не на прогулке, она круглые сутки там. Её никто не кормит, никто не согревает, ни лечит, а размножается она эффективнее Человека. Какой же совершенный у неё организм, и какой неиссякаемый потенциал жизни заложен в ней! Ведь и Человек когда-то ходил по Земле голышом и был когда-то так же здоров и силен. А теперь? Мы даже не переносим естественных своих запахов, запахов некоторых растений, нам подавай ароматизаторы, мы не можем обойтись без таблетки. А ворона? Только в юмористических фантазиях можно представить у вороны аллергию на  природные запахи. Я пытаюсь фантазировать, что в птичьей голове вороны, в её вороньем уме тоже возникали желания и стремления улучшить свою жизнь. Не легкие у неё будни, что там говорить! Наверняка, ей тоже хотелось бы понежиться в тепле и комфорте?
 - Да, что это я о вороне? – посмеются надо мной те, кто будут читать.

      Владимир Всеволодович Мономах, Киевский князь, без малого тысячу лет назад написал:
«На склоне лет помыслил я о душе своей и воздал хвалу Богу, который меня до этих дней грешного сохранил. Дети мои, или иной кто, слушая эту Грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет в сердце свое... Прежде всего Бога ради и души своей страх имейте в сердце своем... Паче же всего гордости не имейте в сердце и уме, но скажем: - смертны мы, сегодня живы, а завтра в гробу; все это, что Ты нам дал, не наше, но Твое, и поручил нам это на немного дней.»

     Основное, что мы, люди, должны усвоить и помнить в каждом мгновении своей жизни: - не мы создали «все это», более того, мы сами созданы вместе со «всем этим», и потому не вправе вмешиваться в Природу и что-либо изменять.

    Цитата из соц.сети: «Вот, почистишь перышки  и ты - снова Человек! Можно дальше покорять этот мир!»

    Мысли… Мыслишки… Вопросы… Вопросики…

    Я, безусловно согласен, что красота окружающего мира – это высшая степень его целесообразности. Так, может, всеобщая красота все же спасет мир? Люди так часто ссылаются на этот, однажды кем-то провозглашенный постулат.
    - Что не целесообразно в Божьем Мире? Что не красиво? 
    - Не оправданное Человеческое потребительство! От него и ужасающая экология, и войны, и резко меняющийся климат…