Женщина самый важный человек на всем белом свете

Меня воспитывали, что женщина самый важный человек на всем белом свете. Уступать, подносить, веселить. Терпеть, кивать и завоевывать. Постоянно, ежеминутно, всегда.

Конечно, я спорил. А как же мужчина? Он что не так важен? С ним разве не нужно считаться?

Мама крутила головой, продолжала свою «песню», что мужчина должен быть терпеливым, сдержанным, снисходительным. Добряком, как волшебник из сказки. Ну, правильно,  размазней, в общем.

С каким же дрожанием в голосе мама смаковала эту тему, надкусывая с удовольствием гурмана, прожевывая с чувством первопроходца, глотая с ощущением идущего по пустыне бедуина. И как только появлялся отец, замолкала. Еще бы!

Однажды увлеклась, не заметила, как он пришел, вошла в раж, подчеркивая «ЖЕНЩИНЫ ЧУДО СВЕТА». Отец, снимая забрызганные грязью ботинки в прихожей, застыл, изображая причудливую морскую фигуру.

И что было дальше? Что сказал он, что ответила она. Что, что? Прилетело! Хорошо, что ботинок не долетел. Попробовал второй, мама увернулась.

Тот в принципе  никогда не понимал, про что говорит она. Крутил возле виска, внутренне смеялся. Это же была только ее теория. Не опубликованная, авторская, по словам папы «для феминисток».

А я? Что мне оставалось. Я был жертвой. Заготовкой между молотом и наковальней. Мальчики как обычно привязываются к мамам (наковальне), и их философия жизни прочно встает на место как постоянные зубы на смену молочным.

Мы жили в Башкирии. Республика Башкортостан. Страна курая, меда и единственных в своем роде Каповых пещер. И в этом «березовом листке» (на карте этот край напоминает березовый листочек) есть столица всего этого «стана» город Уфа. Миллионник.

Здесь родились Шевчук, Земфира, Рудольф Нуриев. Это, наконец, то место, где жил Салават Юлаев, тот самый, который стойко выдержал 175 ударов плетей и двукратное разрывание ноздрей. Его памятник на лошади с хлыстом, встречает каждого прибывшего в город.

Едешь на поезде или на машине, высокая гора, похожая на утес и вот он всадник, точь-в-точь, как на папиросах «Казбек». Ну,  правда же похоже! Только наш как будто машет. Приветствует. Привет, голубчики. Заезжайте. Мы не кусаемся.

Жили мы возле колонии. Забор в три метра и колючая проволока над ним. И пахнет мясом. Гнилой, противный запах. Это потом я узнал, что вдоль заборов ставили контейнеры с мусором и отходами, а мне, да и нам всем казалось, что именно так должны пахнуть заключенные. Редко кто ходил вдоль забора. Чаще переходили на другую сторону. Старики пугали детей, которые не хотели слушаться, а молодежь сочиняла страшилки про вампиров на той стороне.   

Однажды оттуда сбежали трое. 31 декабря, ближе к двум ночи. Все расслабились, изрядно выпили, трио этим воспользовалось, мужчины переоделись в поварские наряды и до свидания. Через месяц весточка пришла из Мексики. Задержали на границе.

Эта история с побегом меня воодушевила. Мало того, я бы тоже хотел. Сбежать! Только всегда что-то мешало. Сперва возраст, потом батя.

Дома было душно, тесно, тошно. Родители друг друга не выносили. Они только прикидывались, что у них  взаимовыгодные отношения, что никто ни на кого не в обиде, «все нормуль, сына», а на деле плохой продырявленный мир.

Правда, никто никого не бил, не кидался матными словами, но воздух можно было ножом резать. Я представлял себя героем Диккенса или Марка, Твена, сбежавшим из дома и, предоставив миру с господом или без него (кто же про это знает наверняка) распорядиться мной как ему угодно. Дэвид Копперфильд или Том Сойер. Оливер Твист. Генерал песчаных карьер.   

В списке желающих отправиться туда не знаю куда, главное отсюда, был и мой отец. Понимаю, что отец это как-то грубо, противоестественно. Особенно с кем живешь в одних квадратах.

Папой я его никогда не называл. Папа – это когда нормальные отношения, любовь, доверие, интерес, а у нас были формальные, по документам, отношения, по словам соседских пацанов, из гавна и палок, которые в любой момент могли развалиться, как карточный домик.

Отец  всегда недоговаривал, что ему мешало уехать. Может быть мы? Как же он любил свой чемодан, в котором уже лежала бритва и стопка старых газет, и чуть какое непонимание, луна, нервы или холодный ужин, он ходил с ним, обнявшись, как в танго, крутился и повторял с угрозой в голосе «Вот уйду! Поживете без меня! Если еще раз приду домой, а дома срач, чемодан, тушенка и не ищите».

Как же я мечтал об этом. «Ну, пожалуйста, пожалуйста, сдержи свое слово. Ты же мужчина. Мужчины слов на ветер не бросают». Но отец был из какой-то породы неправильных мужчин и только пугал нас.

Я уже привык к этому спектаклю и ничему уже не верил, а мама падала на колени, руки к сердцу «Не надо, Алешенька! Ради сына!» Он снисходительно ставил чемодан на место, доставал их холодильника бутылку водки и пил за столом все поллитра, почти без закуски, доказывая свое право быть здесь таким примитивным способом.

Однако он мог исчезнуть из дома на дня 3-4 и появится, как ни в чем ни бывало, упасть в кресло и закричать «Тапочки!»

Мама бежала, несла тапочки. Не пилила, не спрашивала, где был. Ее волновало, голоден ли он, здоров, есть ли настроение отвечать на вопросы. Как же меня это бесило!

Я не понимал, как мама с такой психологией уважения к женщине живет с ним. Если она хочет другого (БЛИН, да без этого «если», она говорит и думает об этом круглосуточно, даже когда спит, наверное), то почему не разведется, не найдет себе мужчину со всеми вытекающими.

Разве сложно среди миллиардов людей найти того, кто с ней разделил бы ее философию жизни?  И главное, зачем она мне все про это втирает, в чем фишка? Чтобы я не был похож на отца, чтобы помнил, как «Отче наш».

Мамуля, дорогая моя, разве ты еще не поняла, что мне итак противно все то, что он делает. Я же вижу, что он скопище отрицательных качеств, которым нельзя пользоваться в жизни. Если одним словом, то он термит, грызущий ножки стульев, диванов, чтобы развалить созданный уют. Проще - он не любит никого, кроме себя.

Я спросил, и мама ответила, что этот вопрос довольно трудный и так просто на него не ответишь. И так и не ответила. Попытка была.

- Папа не всегда был таким. Он и хорошим был. Ухаживал за мной. В нем это есть. Просто он сломался. Однажды. С одной работы погнали, на другой начальство не оценило, на третьей зарплату не платили. Главное, что впереди свет. И он появится. Обязательно. Он уже виднеется.

Это было открытие. 

- Когда?

- Ну, ты даешь!? Это все равно, что спросить, когда будет счастье. Оно уже есть, просто наша задача увидеть, разглядеть в этом мире все самое лучшее.

Я не видел это счастья, а мама со способностью видеть и замечать конфеты в дерьме,  продолжала учить.

Женщина должна стоять на пьедестале, а мужчина ниже. Он должен этот пьедестал облагораживать. Цветами, например, голубей отгонять, следить, чтобы он не рухнул: подливать цемент и ставить подпорки разные.

- Обед, - кричал отец.

Газету, очки, семечки.

А если мама по той или иной причине не подходила, то он, правильно, реагировал. Ничего не бил, в доме все оставалось целым. Он просто кричал. И что примечательно, без мата. Не грубыми словами. Без личностей. А как маленький ребенок, у которого что-то отняли или не купили.

Может быть, поэтому отец иногда походил на нормального человека. Ну, был же он ребенком, ходил в школу, как все, в институте учился, мечтал стать ведущим инженером, проекты чертил.

До сих пор помню, как на антресолях у нас пылились его тубусы в ватманами, на которые были наложены табу. Однажды он их собрал в кучу и вынес на помойку. Объяснил, что им там самое место.

Тогда его с очередной работы поперли за халатность. Что-то он там в проекте начудил. Они хотели одного, а он решил привнести свое. Но не поняли, не приняли, не оценили. Насмешки, пересуды в кулуарах, и вот ты уже в урне с табличкой «белые вороны».

Но он никогда мне о работе и своей профессии не рассказывал, не видел во мне достойного собеседника, зато рассказывал про пирамиды, про устройство государства. Не по учебнику, у него было свое видение.

- Города строили дикари. Малограмотные, безмозглые, ни бе, ни ме, им бы мясо и водку. Жрать, напиваться до полусмерти да женщин завоевывать. Брат на брата, сын на отца это было в норме. Одно слово, ди-ка-ри. Все они видели дикими глазами с первобытными инстинктами. Последнее про реакцию на опасность чтобы выжить. Им главное, чтобы стены и дверь покрепче. Иначе древний ящур проберется и слопает вас вместо ужина. И какое культурное видение ждать от них? Им-то какая разница что строить. Вытрезвитель или музей. Театры или концертный зал Чайковского. Они пытались спорить, но они же, черти, не для себя, время пришло другое, дикари переродились. Пришло время новых дикарей. Которые внешне ничего так, не прикопаешься. Но внутри-то совсем не изменились. А прошлые откровенные со шкурами и бе-ме вымерли. Потому что строили не для себя, потому что не смогли приспособиться. Умирает человек, когда не для себя что-то делает.

Так мне рассказывал отец. Про себя, думаю. Он был дикарь, как внутренне, так и внешне. Не смог обрасти шкурой и стать как все. Поэтому и стал жить какой-то не своей жизнью. Словно про эту жизнь он прочитал в учебнике и пытался ее воплотить постранично. Часто он своих обидчиков вспоминал, называя их как-то мягко, как будто даже сейчас, пусть их нет рядом и вероятность быть услышанным ноль, боялся обидеть. 

- Есть такие человечки, у которых не один язык, а два, или три. И они умудряются жить с этим.

Также в его представлении были люди с большим количеством ушей и глаз. Я мало понимал его в его историях. Ясно было только одно, его кто-то так обидел, что простить это нельзя. И он жил с этой вросшей обидой так долго, как я себя и его помню. Командовал матерью, работал где придется, жаловался на всех начальников, и даже когда спал, храпел так громко, что я слышал через две стены.   

Однажды он вышел покурить с дружком по имени Коля и пропал. Его не было час, два, ночь. Пошел второй день. Обратились к участковому. На третий день его нашли.

Какой был отец? К сожалению (честно, не было никакого сожаления), он не смог бы выдержать плети и разрывание носа.

В школе мы часто устраивали драки, чтобы выяснить, кто из нас сильнее. Я был на третьем месте. Впереди меня были двое: Митяй, он же Купидон, ловелас и отличник и Топинамбур, Тоша, КМС. Они бы от отца мокрое место оставили. Риали! А я? Ну, однажды я его ударил.

Он как то выпил хорошо и подозвал меня, видимо отцовские чувства проснулись. Тогда он смотрел бокс, бились между собой Дэвид Туа и Мурера. Туа нокаутировал 3-кратного чемпиона мира в супертяжелом весе Майкла Мурера за 30 секунд.

- Вот представь, что ты идешь в таком темном месте, где гаражи. Фонари разбиты. Мрачно. И тут на тебя надвигается большая туша. Шкаф, метр на два. Что ты можешь сделать?

Он так живо все обрисовал. Что делать? Бежать! Я так и сказал.

- Ты же не трус. Бежать. А если некуда бежать. Все, путь только один. Поэтому только вперед.

- Он же шкаф. А я может створка от него.
 
- Даже створка может победить шкаф.

Как? Если в нее заложить тротил?

- Сынок, сынок, - вздохнул он. - Ты же мой сын. Или чей? Иногда думаю, а чем ты на меня похож?

И, правда? Чем? Он что думал меня этим обидеть? Понимаю, так он искал свою сопричастность к тому, что я есть. И всегда находил, как бы это парадоксально не было. Но у меня ни черта не выходило. Где хоть одна общая черта, самая примитивная, малюсенькая премалюсенькая.   

- Ударь меня, - грубо сказал он.

И я его ударил. На мгновение он замер, застыл в странной позе падающего, но удавшегося выстоять человека, и загнулся. Тогда я вложил в удар всю свою «любовь» к маме и ко мне. Потом  он застонал, присел и махнул рукой, чтобы я проваливал. Весь вечер после этого заставлял маму ему бульончик носить и поливал все годы жизни с моего рождения черными красками.

После этого он еще более стал ко мне равнодушен. Мама продолжала заискивать перед ним, а когда его не было дома или он спал, рассказывала про графа Монте-Кристо до жажды мести, Альберте Эйнштейне и его гениальности, Нильсе Боре, Луисе Армстронге, Чарли Чаплине.
У нее был собирательный образ идеального мужчины с юмором великого бродяги, харизматичностью великого трубача из Нью-Орлеана, предприимчивостью Арнольда-терминатора и необычной внешностью Эдриана Броуди.

Мой отец походил скорее на деревенского забулдыгу. Он не думал о гигиене, забывая иногда умыться, зубы он чистил как ребенок, по ситуации, когда родители заставят. Из одежды у него был старый выцветший то ли синий, то ли черный спортивный костюм и две футболки с надписью «Майаями-бич».

Носки он не носил, старые туфли заматывал скотчем, а кофта его была настолько «видавшая все в этой жизни», что если уткнуться в нее случайно, то жди легкое головокружение табачно-алкогольного-печенного отлива.

Могу с уверенностью говорить только про это время его заката, увядания, потому что его рассвет давно был замазан мрачными красками. Когда родители познакомились, он ей спел песню Магомаева «Будь со мной» и мама растаяла. Больше он ей никогда не пел. Она все ждала.   

Итак, отец пропал и я думал, что это было сердце. Только через двадцать лет я узнал, что его избили, и он умер от потери крови в больнице. Недоноскам под двадцать хотелось выпить, он оказался рядом.

Попросили прикурить, потом «а если поискать», после третьего отказа встали в кольцо и стали бить в солнышко. У отца была какая-то мелочь, 30 рублей. Тридцать медяков, которые бы скинуть, чтобы облегчить себе и даже спасти жизнь.

Сакральная цифра, у всех на устах. Тридцать. Тогда я ничего не знал про Библию. Церковь для меня была местом, где кричали младенцы, которых жестко окунали в воду. Место, куда ходили бабули с палочкой и поющие «Аве Мария» на площадях монашки в совершенно неженственных платьях, но с ужасно красивыми глазами. 

Мама работала в лаборатории, куда приходил разный сброд. Сдать анализы, кровь, мокроту, проверить на СПИД себя, своего партнера. Толкались, спорили, кто первый, дрожащими руками ставили емкость с желтой жидкостью или спичечный коробок в окошко с деревянной дверкой с надписью «Крышку с баночки снимаем! Коробочки открываем сами!», гремели стеклом, как в магазине соки-воды.

Когда мне было три, я пошел в детский сад, где мне сразу не понравилось. В первый день на меня вылили красный суп и ударили в живот. Успокаивать меня не собирались.

Оказывается, я должен был успокоиться сам. Такой у них был метод воспитания. Метод слепого музыканта. Там в книге Короленко так воспитывали малыша. На другой день, на меня сильно накричала воспитательница и поставила в угол.

Мне было три!

Я просто хотел ответить тому мальчику, обидчику и схватил его за волосы, приговаривая «Будешь еще? Будешь?» На его крики она почему-то среагировала. Оказалось, что этот золотой мальчик был сыном директрисы. На третий день я отказался идти в эту «сказочную страну», как ее мне расписывали, и устроил такой убедительный «концерт», что мама сдалась.

Вот только, меня не с кем было оставлять (мама работала в две смены), и я пошел на работу с мамой, где сидел за столом: рисовал на листках выдуманных животных, которых после немного боялся.   

Мама тем временем принимали анализы, колола пальчики детям и отвлекала их от жуткого до дрожи острого скарификатора.   

- Какие вагончики. Один, второй, третий.

Вагончики, наполненные кровью.

- А вон дядя дворник, - смещала фокус внимания на окно, в котором виднелся засыпанный  листьями двор и дворник, лениво улыбающийся, наверняка знающий эту частую игру. -  Он не боится этого жала. У него дочка есть. Она смеется, когда ко мне приходит.

Не знал ни пациентка, ни я, что у дворника Миши дочка с синдромом Дауна.

Потом мы лишились места в детском саду, но это уже ближе к школе и я весь год провел с отцом. Тогда он был еще жив.

Год с ним это было очень странное времяпровождение, которое, к сожалению,  отложилось во мне. Другого сценария не предвиделось. Маме нужно было работать.

Отец почти всегда сидел без работы и по теории вероятности, мог со мной находиться.

Я просыпался первым, ел то, что было на столе (мама обычно оставляла завтрак), ОН спал до двенадцати, шаркал на кухню, спрашивал меня «Как дела? Сыт ли? Надо ли что-нибудь». Я всегда отвечал, что мне ничего не нужно, боясь вызвать негативную реакцию. Сгребал все, что было в холодильнике, клал на стол, чесал голову «Что бы из всего этого приготовить?». Потом жарил на сковороде месиво из яиц-сыра-колбасы-вчерашнего супа-гречки и съедал все с долгой отрыжкой в конце.

Я как-то попробовал то, что он готовит, меня чуть не вывернуло. Следующим пунктом было гуляние. Мы выходили на площадку возле дома, он плюхался на скамейку, говорил «Чтобы я тебя видел» и грозил кулаком.

И я, конечно, старался постоянно мелькать у него перед глазами, но однажды гуляя, познакомился с мальчиком, забылся, отошел чуть дальше радиуса видимости моего отца и все. Попа горела долго.

Иногда я занимался прописями, лепил из пластилина, рисовал, смотрел мультики. В это время отец как-то выпадал из моей жизни. Он мог быть дома, а мог и не быть. Мне было все равно.   

В часов 7 приходила мама. Обнимала, я от нее отлипнуть минут 30 не мог. Мы так долго стояли в прихожей – она в уличной одежде, и я висящей на ней, как гирлянда. Потом было вкусно, весело, спокойно. Но там уже неинтересно. Потому что хорошее не помнишь. От хорошего попа не горит, и в голове не появляются мысли «Как бы удрать!»

А потом была школа, отец опустился ниже некуда и отбыл в страну мертвых, а я вырос. И к 15 годам вполне свыкся с тем, что у меня нет отца, но есть мама, которая прекрасно его замещает.

Она продолжала работать в лаборатории, и в ее жизни все было понятно и предсказуемо. Моя жизнь только начиналась, поэтому я боролся с прыщами, биполярным расстройством, бессонницей и пытался нащупать цель жизни. На фоне мыслей об инязе, экономическом факультете и путешествиях, я стал думать о девушках.

Точнее думал я о них довольно с раннего возраста. Только по-другому. Тогда я не понимал, отчего может нравиться эта «дохлая цапля» или «очкастая кобра».

Мне казалось диким, что вместо нормальных пацанских игр, тебя тянуло играть в «резинку» (есть такая игра с прыжками через натянутую резинку) или катать коляску по очереди. Но вот я вырос, и понимание этого вопроса стало очевидным. Цель – найти девушку, чтобы получить другую жизнь, наполненную теми же событиями, что были в твоей жизни и раньше, только во множественном числе.

Было так много промахов, что я порой отчаивался. Девушки не смотрели в мою сторону, сухо отвечали на звонки, а на предложение пойти куда-нибудь, так смеялись, как будто на меня наложена порча и если со мной связаться, то это может быть заразно.

А ЧТО Я СОБСТВЕННО ДЕЛАЛ? ДА, У МЕНЯ НЕ БЫЛО НИКАКИХ ПРАВИЛ, МЕТОДОВ. ВСЕ ПО НАИТИЮ, КАК ПОЛУЧИТСЯ. И снова в грязь!

В такие моменты мне так сильно был нужен мужской совет, что никакая литература, пацанские разговоры в классе не могли помочь. Но отца рядом не было, да если бы он и был (допустим), то не думаю, что смог бы поделиться этим. Мне казалось, что он скажет: «Ну, это разве по-мужски. Ты мой сын или чей? Сомневаюсь!»

Со всеми этими проблемами я приходил (куда еще?) к маме. Она меня внимательно слушала, качала головой, распускала свои длинные волосы и тут же собирала в хвост, чтобы тут же завести старую пластинку:

- Девушка – это особый мир, в который нет доступа без ключа. Чтобы достать этот ключ, нужно приложить много усилий. Вопрос, какие усилия? Разгадать этот ребус тебе поможет внутренний голос. Прислушивайся. И ты услышишь.

Что я услышу? Голос? Я думал, что внутри голос начинает нашептывать, когда ты в пустыне, обезвоженный или в космосе. Еще такое бывает в кино, так делает режиссер, чтобы разжевать сцену для глупых зрителей. Да хватит уже!

- Ты хочешь победы?

Ну, хорошо, я попробую. Но ничего не обещаю. Я честно пытался слушать себя, закрывался, уходил туда, где тихо, даже в школе находил укромные места (под лестницей, в библиотеке), только у меня внутри все молчало. Как только я приближался к девушкам, у меня, кажется, отказывали все органы и тракты. Я мумифицировался.

- Ну, что? – спрашивала она.

Сперва я стоял как вкопанный, молчал и смотрел так, что у нее кроме любопытства, возникало естественное чувство страха.

- Ты чего? Все норм?

И тут меня пробивало. Неожиданно, как дождь или град.

- Пойдем в кино. Или погуляем. Погода славная. А потом мороженое. Можно на скамейке посидеть, я знаю тысячи анекдотов. А еще я покажу тебе место, где я колено расшиб. Там есть такие коряги, об них обязательно споткнешься.

Она смеялась, а я потом анализировал каждое сказанное слово, наказывая себя «Вот, идиот!».

Так бы я жил себе, страдая, пока не случилась эта суббота.    

Каждый год в день медицинского работника (третье воскресенье июня) мы совершали вояж на теплоходе в направлении Золотых песков. Не В Болгарию, Турцию, Черногорию. Так прозвали один из берегов реки Белой, где еще сохранился чистейший песочек. Ну не такой уж, как на курортах Испании или Слынчев Бряг, но местными был согласован. Наверняка чище они не видели.

Это было осуществимо благодаря маминой коллеге, заведшей шуры-муры с капитаном ладьи, носящей гордое имя «Мефистофель». Капитана звали Герман.

Пока они шурумурили, в нашем распоряжении был корабль на 54 места, бесплатный стол и пляж. Да, еще были девушки. Дочки сотрудников. От пяти и старше. Красивые и ужасные. С целью познакомиться и просто провести время с семьей. Парни тоже были.

Малышня до 12, цель: свести с ума родителей, кричащих «Осторожнее, не выпади за борт!», после 12, отстраняющихся от семьи («я не с вами»), чтобы получить право делать все, что заблагорассудиться. Конечно, были и соперники, но им было по возрасту, как мне и у нас у всех были равные шансы.

Мне было 15, и я уже понимал, что голос мой давно сломался, волосы лезут в самых неожиданных местах и ночные поллюции не плод моей фантазии, которое я втайне от мамы застирывал сам.

- Не входить, - кричал я из ванной. - Я скоро.

Не знаю, догадывалась ли мама, но я очень старался шифроваться. Зачем стираю сам? Так, вырос. Теперь я все делаю сам.

Я не сразу согласился на это мероприятие. Ходить с мамой куда-то после наступления подросткового периода лет стало как то не принято. В кино с друзьями, на улице тоже, в магазин сам без сопровождения. Чуть что, разберусь, не маленький.

Мама была дома, частью его, иногда очень редко растягивалась до скамейки в парке, с ней встречались после школы. Один раз в месяц я ждал ее на крыльце лаборатории, чтобы помочь донести молоко, которое давали за вредность. Только мне было непонятно, разве мама вредная? Вот тетя Паша, наша соседка, та по десятибалльной шкале вредности забирает все 10 баллов, однако ей молоко не дают, разве что сын с работы сало приносит. Интересно, за какое качество сало дают?

И тогда я оглядывался, как бы кто из знакомых со школы, двора не заметили меня. Если заметят, жди усмешек, подкалываний. Это конечно можно стерпеть, но в 15 идет борьба полов за репутацию в обществе. Эти подкалывания значительно снижали мои оценки.   

Итак, суббота. Хорошая погода и шансы встретить ту самую, с который быть может начнется настоящая жизнь вдохновляли меня. Что я помню? Лето, середина июня, я согласился. С условием, что мама не будет со мной ходить хвостом. И мама слово сдержала!

ОНА была старше меня на 2 года. Как сейчас помню, платье цвета фуксии, не заметить было невозможно, какая-то блеклая мама рядом и она, беспокойно вертящая головой, постоянно поднимающаяся на цыпочки, чтобы что-то там увидеть, даже если ничего не препятствовало, тормошащая в руке вязанную сумку с желтым бегемотом-вышивкой.

Когда мы плыли в сторону песков, она устроилась на верхней палубе, заняла один из двух шезлонгов и, закинув голову к небу, закрыла глаза. При этом она двигала ногами, как будто слушала какую-то мелодию. Только потом я заметил наушники. Я присел рядом (ну как рядом, метров десять) и пытался услышать, разгадать ее звуки, понять…

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью.

Мы рождены, чтоб сделать сказку.

Мы рождены.

Я…

Как там учила мама? Девушка это самый важный человек. По крайней мере, на этом корабле. Нужно просто найти ключ. Ключ, ключ. Какой ключ? Блин, Буратино.

К чему эти заповеди (мамы же рядом нет), когда ты смотришь на девушку ангельской внешности, не на картинке из запретного журнала или каталога женского белья, не в кино 16+, она рядом с тобой (в 10 метрах) и ей, по всей видимости, хорошо. А что это значит? То и значит, что я тоже к этому причастен. Ей хорошо, потому что я рядом.

Она не шевелилась, ветер волновал ее кудри, и казалось, что здесь и сейчас я оказался каким-то чудом. Я не должен быть здесь чисто теоретически. И как же я благодарен, что это случилось. И никого вокруг. Тихое место. Только наше.   

- Сплаваем, - неожиданно сказала она.

Я аж подпрыгнул и тут же замычал что-то нечленораздельное. И вдобавок усмехнулся. Понимая, что это все несовместимо, я стиснул зубы и бог мой, заскрежетал. Клянусь всеми святыми, что есть на свете, как помню, я никогда не делал этого.   

- При-и-вет! - бодрящим голосом пропела она.

- Привет, - ответил я более смело, но нервозность выдавала меня. Хорошо, что она не открывала глаза, мне это помогало сосредоточиться.

- Играешь в прятки  с предками?  Я тоже от мамуси прячусь.

- Но я не прячусь. Да и где тут. 

- Конечно, конечно. Мамы сами от нас шифруются. Вдруг мы увидим, как они пьют коньяшку. Подают дурной пример.   

И только сейчас я понял, что каким-то образом оказался в каком-то метре от нее. Прислушиваясь к тому, что она шепчет движением ног, я пересаживался с одного кресла на другое, пока не оказался рядом.

- Жарко сегодня, - продолжила она. При этом глаза ее были закрыты. На ней не было шляпы, она смело подставляла свое лицо, отдавая свою нежную кожу на растерзание огненному шару. – Так, сплаваем или?

Я растерялся. При общении с девушкой нужно выбрать правильный ответ. Но какой ответ может быть уместным в этой ситуации?

- Я не думал сегодня, - выпало из меня. И я тут же пожалел о сказанном. Не думал? Ты что, дурак? Не думал он. Ты же на пляж ехал. А что ты думал? На чаек охотиться?

- Я тоже, - приняла она мое «не». - Но завтра наступит только завтра.

И у меня тут же появилась вторая глупейшая фраза.

- Я плавки не взял.

В тот же миг я сжал пальцы со всех сил и ногти впились в ладони. Дурак, идиот, все не так, все не то.

- Давай без них.

Тут я стал краснеть, потом белеть. Мне казалось, что земля, в данном случае палуба, уходит из-под ног. Это уже не была милая беседа двух подростков, в этом было что-то запретное. О чем надо скорее шепотом. 

- Как?

- Есть люди, которые спят в одежде, а есть, которые без. Продолжишь мысль.

- Ты о чем?

Она замолчала. Не стала отвечать. Я присел ближе еще на полметра. И ничего. До самого берега она молчала. Глаза закрыты, ноги не двигались, я ей показался. Сам того не ведая я снова оказался на расстоянии 10 метров.

Я продолжал мысль. Только не про то, что она предложила.

Про то, что я дебил, псих, закомплексованный неудачник, тюфяк. Вообразил себе неизвестно что. Да кому ты нужен. Худой, дистрофан, вон сколько накаченных, с кубиками, а ты из чего. Одни кости. Зубы неровные, кожа с нездоровыми оттенками от того, что мало гуляю. Теряюсь, когда рядом девушки, не могу рассмешить. Главное, чтобы было чувство юмора, а его у меня нет.

Потом был берег. Все шумно высыпались на него. Курился дымок, расстилали покрывала, раскладывали жареное и алкоголь, смех стал частью этого воздуха.

Только мне было не до смеха. Я понимал, что мы с ней не знакомы, и надо сделать шаг, но после неудачной попытки, когда первый шаг уже состоялся, второй должен быть как то оправдан.

А другие парни решились. Был там один с кудрями, похожий на Тома Сойера. Они вмиг скинули одежду и с ревом бросились в воду. Кудрявая плавала и смеялась громче всех.

У нее было красивое тело. Она дважды посмотрела в мою сторону и я тут же считал «Ты мегапсих! Упустил такую возможность! Только теперь поздно, поздно. Пи-пи-пи». Я сильно вспотел, утренняя гигиена после таких потрясений испарилась, и я вонял. А в купе с таким провалом, я точно был чужим на этом празднике жизни.

Кажется, я уже был готов войти в воду в одежде. Если бы она сейчас крикнула «Я здесь! Пойдем!», махнула рукой, назвала меня по имени. Вот только она меня не замечает, ей слишком хорошо, да и имя мое ей тоже неизвестно. 

Я думал найти другой объект, но кроме «фуксии» никого не было. Ладно, были: девушка с ужасно злым лицом из-за прилипчивой мамаши, две подруги, безостановочно тараторящие, сурово смотрящие на всех в радиусе двух метров.

Мне было грустно? Да, черт возьми, было. А как еще может быть, когда ты один, а другие веселятся. Даже не так, они брызжут, фонтанируют этим весельем. Они как будто и твое веселье у тебя забрали, не спросив, и пользуются.

Но я быстро себя успокоил. Я еще молод. У меня будет время. А пока я изучаю. Мне же нужно изучить этот вопрос. Такое в книжках не прочтешь. А тут прямой опыт. Самый прямой.

Только это «быстрое успокоение» хватило на считанные минуты, и мантру приходилось повторять снова, чтобы не закопать себя в песок, который хоть и «золотой», не нес в себе никакой пользы.

- Почему один?

Мама появилась незаметно, подошла то ли со спины, то ли… подумать же, я даже не заметил с какой стороны она подошла. В этот момент я сидел на песке, и ковырял палкой, пытаясь засунуть ее как можно глубже.

- Я повторяю, почему?

Вот, черт! Все это время она следила за мной, взвешивая все «за» и «против» ее присутствия и когда поняла, что ее вмешательство жизненно необходимо, покинула веселую компанию, которая не сразу ее отпустила. Я старался не выдавать себя, уходил с ее поля зрения, а то догадывался, что может случиться. Но просчитался. 

- Я не один.

- Ты один.

- Хорошо, я один. И что? Мама, не начинай. Ты же обещала не шпионить за мной.

Но мама смотрела на меня пристально, как могут смотреть только мамы: оценивая обстановку, сразу понимая, в чем суть проблемы.

- Ты должен быть на их месте.

Вот это прозорливость! И конечно, в тот самый момент, Том Сойер закричал «Это крутое место!», а ОНА сильными ударами по воде отвечала ему. 

- Я не хочу.

- Это не важно, что ты не хочешь, - продолжала мама.

- А? По-моему, это очень важно. К тому же ты знаешь, что я не умею плавать.

Да, вот так. Я не умею плавать. Ну, научили. Отцу было все равно, мама к воде относилась с опаской. Конечно, можно плавать на мелкотне, пока чувствуешь дно, но вдруг даму занесет и соперники тут как тут, что я буду стоять и делать вид, что меня медуза ужалила. Ага, в реке медуза! 

Мне было до слез обидно, что мама так думает. Что она не на моей стороне. Самый родной человек, которому я всецело доверяю, не в моей команде, а в рядах каких-то неприятных  чувих. Пусть даже ангельской внешности.

- Дорогой мой, пойми, не спрашивай меня почему, но ты должен быть там.

Я смотрел на мою маму, которая уже приняла на грудь, и конечно ей было хорошо, и хотелось, чтобы и мне было соответственно. Она продолжала твердить, как заклинание:

- Нельзя быть одному. Это неправильно. Нельзя… неправильно…

Как же я благодарен, что потом ее затянули тосты за великое медицинское братство, за женский коллектив, погоду, повышение зарплаты, а я остался один. Снова. Чувствуя себя изгоем. Не потому что это соответствовало моей истине, нет, я уже свыкся, и мне даже нравилось это состояние, отчужденности (ты не такой как все), а потому что так сказала мама.

Меня так воспитывали, повторяя «Это же мама так сказала» и тут же трепет и благоговение, как слова Платона, Аристотеля и других подобных великих безумцев. Конечно, после того как я перешел стадию пубертата мамины слова теряли вес, однако не все: некоторые, особенно в беспомощные моменты, заливались цементом.
Во мне продолжали бурлить негативы в параллели со смирением.

Прежняя «установка» уже не помогала. Я долго не мог понять, почему я должен подчиняться им. Чем они лучше других? Может быть, в теории они звучат стерео, но главное, как их воплотить в жизнь. Я не хочу быть посмешищем. Но мама сказала.

Однако именно мама живет неправильно, к ней всю жизнь относились, как к тряпке.
А если бы я утонул? Или нужно было утонуть, но быть со всеми? И что мама будет гордиться мной? Скажет «Вот был у меня сын, ему девушка предложила поплавать без трусов, и он сделал это. Умница!»

Это я сейчас понимаю, что мама хотела сделать из меня антипод моему отцу. И женщин отец не уважал, но я был обязан это делать. Даже когда я стал носить черные джинсы (отцовские), она их случайно порезала. Все ли так случайно. Она не могла допустить, чтобы я однажды вышел из дома и погиб от того, что одиночество заставило меня выйти из дома.

И вот сейчас, спустя много лет, с высоты прожитых лет, я понимаю, что правильнее было рассказать мне всю правду, не строить этот иллюзорный мир на лжи. Может быть, тогда я лучше понял себя, нашел в себе стержень, который поможет укрепиться во мнении, как же мне правильно поступать. 

Та девушка без имени, смотрящая на меня с закрытыми глазами, пропала из моей жизни. Пропала, но наш короткий диалог я не мог долго забыть. Однажды он мне приснился. И я  застирывал простынь в четыре ночи.

- Приспичило. Мама, спи.

Мама крутила головой, давая понять, что не так нужно, и что она точно знает, как. Вот только утро наступит, за завтраком. За яичницей с колбасой. Поговорим…

- Надо будет будильник поставить.

А я кричал, неистовствовал, бушевал, но про себя. Тихо, тихо, ни звука. Нельзя, а то мама услышит.