Захар повесть

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПЕРЕЕЗД

   Объяснить решение Юды — вывезти огромную семью из благополучной Баварии в Советский Союз — можно было, пожалуй, только его социалистическими убеждениями. Он верил в равенство и братство, в страну без господ, где труд почитаем, а человек человеку — товарищ, а не конкурент. Наивность ли, вера ли — возможно и то и другое . Так семья Захара оказалась в Смоленске. 
Шёл тридцать третий год. Страна великого будущего была уже по горло в прошлом.
  Смоленск встретил их без фанфар и без хлеба-соль — серым небом, гулом поездов и запахом угля. Город был как старый солдат: потрёпанный, но упрямо живущий. Пыль, снег и люди — одинакового цвета, будто выкрашенные одной кистью.
На вокзале пахло гарью и кислой капустой. Кричали торговки, ругались извозчики, а над всем этим стоял дым — густой, советский, как новая власть.
  В таких местах мечты быстро обмораживаются. Здесь никто не спрашивал, кто ты был в Германии. Здесь важно было, кто ты сегодня — с ведром, с лопатой или с книжкой, которой можно затопить печь.
Юда, привыкший к порядку, в первые дни пытался улыбаться:
— Всякое начало трудно, — говорил он. — Но где труд — там и человек.
Ханна слушала молча. Её глаза давно перестали верить в лозунги. Смоленск тех лет был городом без настроения. Зимой — бесконечные сугробы, весной — грязь по щиколотку, летом — пыль, в которой тонуло солнце. На базаре — запах копчёной рыбы и дешёвого керосина, в подъездах — тоска и сплетни.
Город жил, как будто оправдываясь: «Мы не хуже других, просто беднее».
  Захару всё это казалось скучным сном после баварского сада.
Он смотрел на облупленные дома и думал, что даже нищета здесь какая-то организованная, словно её тоже узаконили.
— Страна, где всё по плану, — шутил он, — даже разруха.
Соседи говорили одно и то же: «Главное — не выпендриваться».
  В этих словах и заключалась философия выживания.
Ни слишком умным, ни слишком счастливым быть не рекомендовалось.
Жизнь в СССР начала тридцатых была похожа на утренний холодный чай — пить можно, но удовольствия мало.
 Люди выживали привычкой, как пчёлы — трудом.
Вечерами из окон тянуло кашей, картошкой и вечными разговорами «о Ленине». Стук машин на заводе не прекращался ни днём, ни ночью — будто весь город боялся тишины. Тишина в те годы пугала: в ней могли прийти. Захар часто выходил на набережную. Река Днепр была мутной и спокойной, как старик, переживший слишком многое. Он стоял, смотрел на воду и думал: «В Баварии реки поют, а здесь — шепчут от страха».
  И всё же жизнь продолжалась. Люди женились, рожали, смеялись на свадьбах. Счастье в тридцатые было коротким, как перекур. Но хватало и его — чтобы не сойти с ума. Смоленск стал для Захара первой школой мужества.
Он понял простую истину: бедность делает людей ближе, но страх — делает их немыми.
  Юда долго не мог устроиться на работу — ни завод, ни фабрика не спешили брать «немца с золотыми руками». Привезённые из Германии украшения таяли, как лёд на солнце. Домашние шутки о «новой жизни» звучали всё реже. Ханна молчала. Она понимала:  идеологию не поешь.
Старшие дети от Кушнира разъехались кто куда — Белоруссия, Орша. Младших, Захара и Зевика, определили в армейский интернат — «сыновья полка». Больше всех повезло Анне: её забрал в Варшаву, а потом — в Америку дядя Арон, брат Юды. Она спаслась. Остальные — остались.
  Жизнь в Смоленске была, как теперь говорят, «не сахар». Захар быстро повзрослел. В восемнадцать он уже прошёл десяток подработок — от грузчика до разносчика сладостей. Судьба не спрашивала, кем он хочет быть. Она учила — как выживать.
 Музыка спасала. В полку он научился играть на трубе, гитаре, гармошке. По вечерам собирались свои — «джаз-банда» из местных лобухов. Играл на танцульках, где девчонки млели от его улыбки и глаз цвета летнего неба. Он пел хрипловато, чуть вразрез с ритмом — и этим сводил с ума.
  Женщины тянулись к нему, как мотыльки к свету, а он не гасил лампу. Говорили, что у Захара в крови было что-то беспокойное — от деда, может быть, или от самой судьбы, которая не терпит покоя.