7. Саня. Склеп

Автор:   Саня


Склеп.

          В конце сентября, когда круговорот музыки замедлялся, а паузы становились длиннее, Саша покупала билет на поезд и уезжала в маленький городок, которого нет на карте.

          Михалыч встречал на старой Яве с коляской, и они несколько часов тряслись по разбитой дороге, объезжая лужи, наполненные пожухлыми осенними листьями, и поваленные деревья, поросшие мхом. Добирались к ночи. Перед сном пили смородиновый чай, сидели на покосившемся крылечке и созвучно молчали, оставляя важные разговоры и долгие споры до завтрашней бани с дубовыми вениками и клюквенным морсом.

          Когда-то на соседней с Михалычем улице жила баба Маша. После её смерти бревенчатый дом заколотили, огород порос бурьяном, и только старая груша нарушала тишину: скреблась корявыми ветвями в закрытые ставни и роняла мелкие кислые дички в некошеную траву.

         На окраине городка среди вековых сосен прятался старый погост. Опавшая хвоя пружинила под ногами, заглушая шаги. Покосившиеся кресты, словно часовые, охраняли важные в прошлом даты, год за годом напоминая редким гостям о конечности всего земного. Немногочисленные чёрно-белые фотографии, отретушированные солнцем и дождём, провожали выцветшими взглядами до маленького склепа, скрытого в глубине за разросшимися кустами дикого шиповника.

          На склеп Саша наткнулась случайно, когда в очередной приезд пришла навестить бабушкину могилу и свернула с привычной тропинки. Каменное сооружение, увитое плющом, выделялось на фоне скромных захоронений. На двери склепа висел тяжёлый ржавый замок.

          Михалыч уговаривался долго и с пробуксовками:

- Не дури, девка. Грех это. Никаких замков отпирать не буду. Ишь чего удумала. Чай склеп - не сейф с мильонами.

- Михалыч, чего тебе стоит-то? С твоими руками - раз два и готово.

- Вот коли такая шустрая и вскрывай сама. Твой грех - твой ответ.

          Два дня Саша честно пыталась освоить ремесло взломщика - замок не поддавался. Вечером, раздувая самовар и накладывая в пиалушку мёд, Михалыч сердито бурчал про «все бабы - дуры» и неодобрительно косился на сбитые девичьи пальцы со следами машинного масла и ржавчины.

- Дурёха ты, Санька, как есть - дурёха. Вот на кой тебе этот замок? Чай жених в склепе не приголубит.

          На третий день старик сдался. Взял ящик с инструментами и в гордом молчании пошёл на кладбище. Оглядел замок, одобрительно цокнул, и, перекрестившись на три стороны, приступил к работе.

- Так, Санька, дверь откроешь, когда уйду. Рано мне по склепам-то.

- И не любопытно тебе, Михалыч?

- А чего любопытничать по покойникам? Чай себя не переживу, можно не торопиться. Так и ежели посудить, не по-божески как-то затеяла: живым - жить, ушедшим - упокоиться, значит, в покое почивать. А мы тут брякаем, звякаем который день, мешаем. Не по-людски, Санька. Прости дурней, добрый человек.

          Михалыч собрал инструменты, перекрестился и побрёл в сторону дома. Когда фигура в потертой фуфайке скрылась из виду, Саша отёрла повлажневшие ладони и вытащила замок из петель.

          Дверь, закрытая долгие годы, рассохлась и поддалась со скрипом, протестуя против бесцеремонного вторжения. Тусклый свет маленького фонарика испуганно мигнул и, споткнувшись о что-то большое, заметался по сторонам, выхватывая то клочья паутины, то какие-то деревянные ящики. Когда рука перестала дрожать, луч угомонился и осветил большой чёрный рояль, стоящий в центре, вернее то, что осталось от некогда величественного инструмента. Пробитый корпус топорщился острой щепой, обнажая изувеченный вирбельбанк и оборванные струны. Одна ножка была перебита, и кособокий рояль скалился в темноту провалами на месте вырванных чёрно-белых клавиш. Лаковая поверхность местами вспучилась и потрескалась, проплешины успели покрыться плесенью, а педали заржаветь.

- Так изувечить инструмент… это надо быть психом или ненавидеть музыку всем своим существом, - Саша зябко поёжилась, обхватывая холодными пальцами стакан горячего чая, - нормальный человек такого сотворить не мог.

- Нормальный человек и склеп взламывать не стал бы, - Михалыч укоризненно покачал головой, - и я - старый дурень, туда же... повёлся на уговоры бабские. Ты хоть дверь прикрыла, прежде чем пятками сверкать?

- Такое чувство, что этот рояль изуверски пытали, а после просто замуровали на задворках погоста - инквизиция какая-то средневековая… И ведь не восстановишь… никак не восстановить его, Михалыч.

- Саня, который раз спрашиваю: дверь прикрыла?

- Да, прикрыла я дверь. Кто там ходить будет? Ходить некому: весь город - десяток стариков.

- Вот и молодец. Завтра новый замок повесим, у меня есть про запас. Хватит бога гневить.

- Я ещё ящики не проверила. Вот проверю и вешай свой новый замок.

- Дура ты, Саня, как есть дура, - по тону чувствовалось, что Михалыч сердится. - Выросла, а как была малахольной, так и помрёшь видать.

          В ящиках лежали исписанные нотные тетради. Местами бумага отсырела, пожелтела, листы склеились, заплесневели и разобрать написанное стало не возможно. Было обидно. В одном из ящиков Саша нашла металлическую коробку из под рождественского печенья. В ней лежала толстая тетрадь в кожаном переплёте - дневник, медальон и несколько неотправленных писем. Она осторожно прикрыла дверь склепа, села под сосной и стала читать. Поначалу дело продвигалось плохо, но когда Саша привыкла к скачущим буквам и перестала обращать внимания на яти и твёрдые знаки, дело пошло быстрее.

***

          Знал ведь, что с отцом разговаривать бесполезно. Как знал, так и вышло:

- Не было в нашем роду скоморохов и не будет - точка. У тебя два варианта - адвокатура или по военной стезе пойдёшь. Выбирай.

- Но…

- Капитал сколоти, потом нокай, - отец был невозмутим. - Денег на консерваторию не дам. Прадеды не для того рубль к рублю множили, чтобы ты их капиталы на роялях протренькивал.

          Как сейчас помню отца в тот день: импозантный седовласый мужчина в шёлковом халате поверх белой рубашки и ярком шейном платке, он был одним из известнейших адвокатов города, главой юридической конторы Панкратов и К, и не любил, когда кто-то из домашних заглядывал в кабинет без приглашения и отвлекал от подготовки к очередному процессу.

- Отец…

- Нет, сказал. Хочешь рояльствовать, привыкай с протянутой рукой ходить да копейки у меценатов клянчить. И кланяться пониже привыкай, задаром не подадут, тут пооблизывать придётся. Это дома хорошо бренчать, когда обедами-ужинами кормят, ботинки ладят да сюртуки шьют или перед барышнями женихаться. Так что думай сын, крепко думай, но не забывай, кто платит, у того и власть.

***

          Я помню, как отец кричал, размахивая письмом перед моим носом:

- Это что такое? Что такое спрашиваю? Против отца пошёл сосунок, против воли моей вздумал? Конкурсов захотел? В казармах сгною, на плацу сапоги сбивать будешь, пока дурь не выветрится.

          Помню, как маменька в слезах выбежала из комнаты, а сестрёнка забилась в угол дивана, и в её глазах читались ужас перед отцовским гневом и жалость к брату, посмевшему ослушаться. И в тот момент, когда кулак отца с размаху ударил по крышке рояля, я чётко понял: привычный мир рухнул, как прежде уже не будет. Никогда не будет как прежде.

***

          Слово своё отец сдержал, неповиновения он не прощал никому, и мне не простил. А потом всем стало не до музыки. Первая мировая косила без разбора, забрала почти всех однополчан и отняла мою руку. На том музыка и закончилась. Как отец хотел, так и вышло. Заглянув по ту сторону жизни, я долго и трудно лечился, а когда чуть оклемался, решил вернуться домой. Только и дома, как оказалось, у меня больше не было.

***

          Кухарка - тётушка Паша, увидев меня, охнула, перекрестилась, заплакала, а потом провела через чёрный ход на кухню, налила кислых щей, и пока ел, рассказала о том, что произошло. Записываю, как помнится:

- Обедали ваши домашние, когда почтальон письмо доставили. Утку я запекла с яблоками. Вот толечки по тарелкам разложить успела, и доставили. Батюшка ваш, как письмо прочёл, так вилку и выронил, посерел весь, а матушка закричала страшно и обмякла. Сестрица письмо подняла с полу и заплакала тихонечко, щеночком заскулила. Вот так и узнали, что погиб ты, снаряд, писали, ударил и всех разом. А оно вона как вышло - выжил.
Батюшка ваш, как ушли из дому, так только за полночь и вернулись. Пьяные сильно, что околотный после пятничной гулянки: сюртук в глине, рубаха торчит срамно, глаза бешеные, рот перекошен, в руках топор. Перепужались все, а он в залу калош не снявши, и ну по роялю топором махать, что бес в его вселился. Рубит и хрипит: «Будь ты проклят, убивец! Будь ты проклят!» Еле оттащили. А как Никифор-то топор отнял, так и хватил батюшку удар апо… апопле… апоплексический. Не долго мучился: на третий день представился, упокой господи его душу, на пятый схоронили. Маменька ваша и слезинки по ём не проронила, стояла, что не живая, и горсти земли в могилу не кинула. А через месяц дом продала, жалованье нам выплатила и уехала с девчонкой. Никифор их до поезда подвёз, говорил опосля, что совсем уехали, а куда не сказали. Земля-то вона кака огромна, не сыщешь их теперячи… А я Гриша, ящички твои с тетрадками припрятала у Никифора, все целёхонькими сберегла. И конвертик, что сестрица перед отъездом передала, тоже. За божничкой схоронила, там и лежит. Рояль, отцом порубленный, Никифор жечь не стал, как новый хозяин наказывал. В сарайке с ящичками стоит. Гляну на его какой раз, поплачу по вам горемычным, молитву прошепчу и дальше живу.

          Пока Паша рассказывала, всё всхлипывала и щей подливала. А как захаркал кровью, засуетилась, тряпку дала и молока закипятила.

          В конверте деньги лежали, медальон серебряный и записка: «Сон мне был, братик Гришенька, что живой ты. Да матушка не поверила. Знаю, сохранил Господь душу твою светлую. Может и свидимся когда ещё, молюсь об этом денно и нощно. Любящая тебя Тата».

***

          На следующее утро товарищи Никифора помогли погрузить рояль с ящиками на телегу, и тронулись мы с ним в родовые места - городок, где долгие годы жила семья отца - дед с бабкой и прадеды, пока осенняя распутица не расхлябила разбитые просёлочные дороги.

          Месяц добирались на перекладных, если бы не конверт, оставленный сестрой, не доехали бы, сгинули лесом. Ехали жить, а приехали доживать - последние силы дорога забрала.

Первое письмо

          Знаешь, Таточка, как оказалось, погибать не так страшно, на войне смерть всегда за спиной топчется, привыкаешь. Страшнее к жизни возвращаться сиротой искалеченным. Перерубила нас судьба да выплюнула, не дожевав. За что так? Сегодня во сне играл, так играл, Таточка, как никогда прежде не играл, до темечка музыкой наполнился. Утром проснулся, закашлялся, и вся моя музыка из нутра кровавыми ошмётками и вышла. Еле продышался.

Второе письмо

          Давеча на кладбище был, повидаться приходил. Дверь в склеп приоткрыл, солнечный свет впустил. Глажу рояль по крышке, клавиш уцелевших касаюсь, а он сипит, гудит утробно, и такая боль от него идёт человеческая, такая немая обреченность, что я заплакал.
Вышел, привалился к сосне, и так тихо кругом, так тихо… попрошу рядом могилку выкопать, как срок настанет, чтобы солнышко, ветер, птичка какая прилетит…

Третье письмо

          Ты спросишь, когда во мне умерла музыка: в окопе или после, когда рояль разрубленный увидел и про вас узнал? Не знаю, Таточка, но онемела душа. В храм прихожу к заутренней, свечки ставлю за ваше с маменькой здравие, а на исповедь не могу. Кто не пережил, тот не услышит…

Четвёртое письмо

          Доктор приходил, советовал причаститься. Вот и мой срок подошёл. Дневник и письма в склеп отнесу, пока ноги не отказали, отнесу и попрощаюсь. А времена, Таточка, впереди ждут страшные, кровавые, животом чую. И боязно за вас и радуюсь, что без меня. Обнимай маменьку и живи долго, за весь наш род живи.

          В пятом конверте лежали ноты. «Поминальная» было написано на первой странице, забрызганной бурыми пятнами.

          В медальоне пряталось старое фото - мальчик в матросском костюмчике и девочка с медвежонком.

          Саша закрыла коробку и долго стояла у Гришиной могилы, прислушиваясь к себе и вслушиваясь в тишину старого погоста.

- Михалыч, а если я сыграю «Поминальную», что думаешь? - они сидели на крылечке и наблюдали за рыжим котом, притаившимся в лопухах.

- Не нужно тебе её играть. Не для нас написано, - Михалыч достал старую трубку, выбил, но так и не закурил, вспоминая о своём. - Знаешь, Саня, почему я в дом Маши не хожу, хоть и ключ есть, а не хожу? А я скажу: на сердце болит, так болит, что дышать у ворот невмоготу, жгутом кишки перекручивает. Так и у Гриши твоего перекручивало, когда музыку свою у немого рояля одноруким писал, когда кровью харкал между диезами и бемолями. Понимаешь, Саня? Душу свою он на том стане нотном распял, и каждой ноткой приколотил. Нельзя такое играть сокровенное. Никак нельзя, девонька. Ты своё выращивай, свою музыку рожай. В муках, ночами бессонными, как бабы детей рожают. Для себя рожай, как тебе правильно, чтобы твоя душа звучала, - старик закурил, помолчал и решительно закончил, - а замок я завтра новый прилажу - надёжный и ключ выброшу.

- И крест поставить бы, Михалыч, - Саша взяла старика под руку и положив голову на плечо, добавила, - нельзя человеку без креста и без имени - не правильно это.

          Когда затихает одна мелодия, где-то начинает звучать другая. Она прорастает на задворках души, расцветает, набирает силу и рассеивается по судьбам на разлинованных просторах нотных тетрадей.