Янтарный заяц

Стук клавиатуры угас в тишине пустого офиса. Валдис закрыл файл корректуры — очередной роман о несчастной любви, который он вычитал так тщательно, что слова распались на набор безжизненных символов. Под конец дня это стало сложновато. Впрочем, работа в этом небольшом рижском издательстве полностью его устраивала.

Валдис потянулся, и кости хрустнули в такт этому движению — такой же части его вечернего ритуала, как паста на ужин и одинокий телевизор.

Дорога домой была сном наяву. Трамвай скрипя на поворотах, укачивал его своим монотонным гудением. Он смотрел в запотевшее стекло, на расплывающиеся огни города. Вот мелькнул знакомый фасад с каменными сфинксами, их загадочные ухмылки стерлись под струями дождя. Вот мимо проплыли часы «Лайма» — их стрелки замерли на семи вечера, как будто время и впрямь решило отдохнуть от своей беготни.

Он вышел на своей остановке в Пардаугаве. Воздух здесь пах чуть иначе, чем в центре — не каменной пылью истории, а влажным деревом, дымом из труб и далеким, соленым дыханием моря. Его дом притулился в глубине квартала, старый, деревянный, двухэтажный, с балкончиками, похожими на птичьи гнезда. Во дворе-колодце уже лежала глубокая тень.

Валдис остановился у подъезда, привычным движением доставая ключи. И замер.

Что-то было не так, странновато.

Он поднял голову. Сквозь прорехи в облаках, над темным контуром крыш, висела луна. Но не та, серебристо-спокойная соседка рижских ночей. Эта была другого цвета. Густого, ядовито-желтого. Как старый, засохший сыр. Как кошачий глаз, взирающий на спящий город.

«Янтарная», — мелькнула у него мысль, но он тут же отогнал ее. В янтаре есть тепло, солнечная память. В этом цвете была только тяжелая, необъяснимая тоска.

Он простоял так, может, минуту, может, пять, впитывая этот неестественный свет. Где-то вдали просигналила машина, и звук показался как крик вороны.

Потом он вздохнул, повернулся и вошел в подъезд. На лестничной площадке ароматно пахло смородиновым чаем. Запах доносился из-за двери соседней квартиры, которая целый год стояла пустой. Сегодня у дверей стояли мужские ботинки, серые, с чуть серебристым отливом.

Валдис не обратил на это особое внимания. Он сказал «Ну что, чао» тишине в прихожей. Посмотрел несколько секунд на желтое пятно репродукции «Поцелуя», Климта, снял пальто и пошел на кухню ставить воду для пасты.

А с неба, сквозь толщу балтийских облаков, доносился тихий, ритмичный, едва уловимый звук. Словно кто-то бил в гигантскую каменную ступу. Раз за разом. Раз за разом.


***

Спагетти оказались переваренными. Валдис смотрел, как они бесформенной массой лежат на тарелке, но сил было мало. Даже телевизор, обычно заполнявший квартиру призраками чужой жизни, сегодня казался назойливым и бессмысленным. Он выключил его одним щелчком пульта, и тишина вползла в комнату, густая и тяжелая.

И тогда он услышал.

Тот самый звук. Не скрип трамвая за окном и не шум ветра в ветвях кленов. Он доносился сверху. Словно кто-то огромный и невидимый методично, с каменным спокойствием, толок что-то в гигантской ступе.

Тук... Тук... Тук…

Ритмично, без перерыва. Звук был негромкий, но обладал странным свойством — он не просто слышался ушами, а ощущался всем телом, вибрировал где-то в районе грудной клетки.

Валдис встал и подошел к балконной двери. Приложил ладонь к холодному стеклу. Стук стал чуть отчетливее. Он открыл балконную дверь.

Октябрьский воздух обдал лицо холодом. Желтая луна, теперь еще более яркая и насыщенная, висела прямо над крышей соседнего дома, заливая все вокруг своим больным, медовым светом. И звук... звук шел прямо оттуда. С неба. Он вписывался в пространство, заполняя паузы между редкими ночными шумами города, как будто всегда был их частью, и Валдис лишь сейчас обрел способность его слышать.

Тук... Тук... Тук...

Он прислушался к себе. Стук совпадал с ритмичными ударами в его висках. Нет, глубже — с биением собственного сердца. Это осознание стало таким же холодным и твердым, как балконные перила под его пальцами.

Внизу, во дворе, что-то мелькнуло. Небольшой серый комочек, промелькнувший в полосе лунного света и скрывшийся в тени. Заяц? В центре города? Мысль показалась абсурдной, но не более абсурдной, чем желтая луна и стук с неба.

Он захлопнул балконную дверь, пытаясь отгородиться. Включил старую пластинку Фрэнка Синатры — «Fly me to the Moon». Знакомые аккорды заполнили комнату, создав хлипкий барьер из ностальгии. Валдис глубоко вздохнул. Но стоило песне перейти к тихому проигрышу, в секундной тишине между нотами, как тот самый стук прорвался сквозь музыку — настойчивый и неотвратимый. «Тук». Словно кто-то сделал ударение в невидимом предложении. «Тук».

Он выключил проигрыватель. Стало тихо. Слишком тихо. И от этого стук с неба снова заполнил собой все.

Утром, собираясь на работу, он зашел на кухню, чтобы поставить чайник. На столе, рядом с пустой тарелкой из-под вчерашних спагетти, лежала маленькая, аккуратная кучка серебристой пыли. Рядом еще одна и еще. Пыль блестела в утреннем свете, проникавшем через окно, словно ее рассыпали из мешочка, сотканного из лунных лучей. Валдис ткнул в нее пальцем. Пыль была сухой и прохладной. Странноватая.

Он смахнул пыль в ладонь и выбросил в мусорное ведро. Просто пыль. Откуда-то взялась и все.

Спускаясь по лестнице, он снова уловил запах. Терпкий, травянистый — запах смородинового листа. Он тянулся от двери соседа, как невидимая дымка. Дверь была закрыта. Ботинок у порога уже не было.

Валдис вышел на улицу. Луна побледнела и почти растворилась в дневном небе, но где-то на краю сознания, приглушенный городским гулом, все еще отзывался тот навязчивый ритм.

Тук... Тук... Тук…

 * * *

Работа не клеилась. Слова на мониторе плясали и ускользали, а в такт их невидимому танцу в висках отдавался тот самый, вбитый в подкорку ритм. Тук... Тук... Тук... Он пил кофе чашку за чашкой, но странная усталость не отступала. Плечи болели, будто он не спал всю ночь, а молол в ступе что-то тяжелое и бесконечное.

К нему подошла Лиене, прекрасная брюнетка и прекрасный дизайнер. С тех пор как Илзе ушла, Лиене ежедневно озаряла его улыбкой. Она пахла свежей типографской краской и кофе, обычный, человеческий запах.

— Валдис, с этой обложкой... — она начала и вдруг замолчала, принюхавшись. — У вас от одежды пахнет... лунным светом. Так странно. Вы не находите?

Он чуть не поперхнулся кофе. Простое, бытовое наблюдение прозвучало как оклик из другого измерения.

— Что? — только и смог выжать он.

— Ну, знаете, — Лиене смутилась, помахала рукой перед носом. — Такой немного, пудровый… или пыльный запах. Серебристый. Как в заброшенном доме. Ладно, про обложку я позже…

Она ушла, покачивая бедрами. Валдис  в ступоре поднес рукав пиджака к лицу и втянул носом воздух. Ничего. Обычная шерсть, чуть пыли от книг. Но, прислушавшись к себе, он вдруг понял, что Лиене права. Запах был. Он исходил не от ткани, а как будто из него самого, из пор, и был он именно таким — каким-то пыльным и старым.

Вечер. Тот же день. Лестничная площадка.

Возвращаясь домой, он снова почувствовал тот же терпкий, смородиновый дух. На этот раз дверь в квартиру была приоткрыта. В щечку виднелась полоска теплого, желтоватого света, контрастирующего с холодным светом энергосберегающей лампочки на лестнице.

Валдис замедлил шаг. И в этот момент дверь скрипнула и открылась шире. На пороге стоял старик. Невысокий, сухопарый, в просторной домашней куртке. Его лицо было испещрено морщинами, как старые карты, а глаза смотрели с таким спокойным, всепонимающим знанием, что у Валдиса похолодело внутри.

— Добрый вечер. Я ваш сосед, Янис Закис.
— Очень приятно. Висвалдис Иеспайдниекс.
— Я недавно вернулся после долгого отъезда. Буду рад знакомству — голос у старика был низким и зернистым, как скрип старой двери. — Чай как раз заварился. Не составите ли мне компанию? Будет невежливо отказаться.

Это не было вопросом. Это было констатацией факта, частью того же ритма, что стучал с неба. Валдис, не находя слов, просто кивнул и переступил порог.

Воздух в квартире был густым и неподвижным, пропитанным запахом старой бумаги, сушеных трав и той самой смородины. Комната напоминала кабинет алхимика или обсерваторию. Тут стояли шкафы с книгами в потрескавшихся кожаных переплетах. На стенах висели карты звездного неба, и на каждой из них Луна была вырисована густой, желтой охрой. На одном из столов лежали чертежи странных механизмов, отдаленно напоминающих часы и пестики.

Закис жестом указал на глубокое кожаное кресло, а сам налил в две фарфоровые чашки темно-янтарную жидкость.

— Смородиновый лист, — сказал он, протягивая одну из чашек Валдису. — Он помогает... видеть. Не глазами, конечно. А вот здесь. — Старик ткнул длинным, узловатым пальцем себе в грудь, точно в область сердца.

Валдис взял чашку. Пар, пахнущий лесом и забытыми ягодами, щекотал ноздри.
— Вы... вы знаете, что происходит с луной? — с трудом выдавил он, сжимая горячий фарфор.

Закис отхлебнул из своей чашки, его глаза блеснули в полумраке.
— Она не меняет цвет, Валдис, — медленно проговорил он. — Это мы начинаем видеть ее истинное лицо. Она, как зеркало. Показывает то, что скрыто. Глубоко внутри. Например... — он сделал паузу, и в тишине комнаты Валдис снова услышал отдаленный, но четкий «тук». — ...Например, твое одиночество. Его ритм.
Валдис почувствовал, как стук в висках учащается, сливаясь со звуком с неба.

— А этот звук... эта... ступка?
— Ах, — старик поставил чашку. — Это старая история. Азиаты - индусы, китайцы, японцы - видят на Луне не лица, как мы, а Зайца. Если присмотритесь, узор похож, будто заяц что-то толчет в ступке. У них есть разные легенды про Лунного Зайца, про то, как он толчет  эликсир бессмертия.

Закис сделал еще один глоток и его морщины сложились в улыбку.

— Но… может быть он толчет само Время. Перемалывает его зерно, чтобы оно текло медленнее. Чтобы его хватило на всех. — Закис посмотрел на Валдиса прямо. — Но иногда Время становится слишком грубым. Или тот, кто его мелит, забывает, зачем он это делает. И тогда его труд становится... слышимым.

Валдис смотрел на желтую луну в овальном оконце комнаты Закиса. И ему вдруг, с леденящей ясностью, показалось, что он видит на ее поверхности не просто пятна, а четкий, ритмично движущийся силуэт. Существо, сгорбившееся над чем-то огромным и круглым.

И в этот миг он понял. Понял все. Его работа корректора, эти бесконечные правки, его жизнь, разложенная по полочкам рутины, его тоска, отмеряющая секунды, — все это и был тот самый монотонный, изматывающий труд. Тот самый ритм.

Он был тем Зайцем. Он перемалывал свое собственное время.

***

Валдис не помнил, как оказался обратно на своей лестничной клетке. Дверь Закиса закрылась за ним с тихим, но окончательным щелчком. В ушах стоял гул, но не от стука с неба, а от оглушительной тишины внутри. Тишины, в которой эхом отзывались слова старика: «Тот, кто его мелит, забывает, зачем он это делает».

Он вошел в свою квартиру. Она показалась ему чужой, унылой. Эти бежевые стены, этот запах вчерашней пасты — все это было декорациями к спектаклю, в котором он бездумно играл роль годами. Роль человека, который просто существует.

Он прошел в спальню, машинально собираясь раздеться, но руки сами потянулись к шкафу. К старому зимнему пальто, которое он не надевал с прошлого февраля, с тех самых пор, как ушла Илзе. Он собирался отнести его в химчистку, но все забывал, а потом наступила весна, и пальто повисло в шкафу немым укором.

Он снял его с вешалки. Ткань была холодной и пыльной на ощупь. Он потянулся к карману, чтобы вывернуть его, и пальцы наткнулись на сложенный клочок бумаги.

Сердце Валдиса пропустило удар. Потом забилось с такой силой, что заглушило на мгновение и стук в висках, и тот, другой стук — с неба.

Он развернул бумажку. Почерк был ее, Илзе, стремительный и летящий, который он так часто пытался разобрать на оставленных ею списках покупок.

Всего пару слов.

«Прости за луну».

Сначала они не складывались в смысл. Просто слова. Абстракция. Но потом, медленно, как проступающее изображение на фотобумаге, к нему пришло понимание.

Уходя, она забрала с собой не просто пластинки. Она забрала звук, музыку, мелодию всей их жизни. Она забрала тот самый, привычный, «серебристый свет», в котором так удобно было прятаться, который скрывал пустоту за будничными ритуалами. Свет, в котором можно было делать вид, что все в порядке.

А ему осталась вот эта. Желтая. Ядовитая. Правдивая. Она не скрывала ничего — ни пыль на мебели, ни трещины в отношениях, ни бездну его одиночества. Она все это выжигала, обнажала, превращала в лунные опилки на его кухонном столе.

«Прости за луну». Прости, что оставила тебя наедине с этой правдой. Прости, что забрала наши иллюзии.

Он стоял с запиской в руке, глядя в темное окно, за которым уже разгорался тот самый, ядовито-желтый свет. И странное спокойствие, холодное и тяжелое, как речной камень, опустилось на него. Борьба закончилась. Не было больше страха, недоумения, попыток заткнуть уши пластинкой Синатры.

Он опустил записку на комод. Повернулся и вышел на балкон.

Луна висела почти над самой его головой, огромная, густая, гипнотизирующая. Ее свет был физическим давлением на кожу. А звук... звук ступки был теперь оглушительным. Он был не с неба. Он был словно внутри. В каждом ударе сердца, в каждом вздохе, в пульсации крови.

Валдис перестал ему сопротивляться. Он закрыл глаза, откинул голову и позволил ритму заполнить себя до краев. Он стал этим стуком. Он стал Зайцем, точильным камнем, временем и тем, кто его перемалывает. Все было одним целым.

И в этом единении не было больше боли. Была только бесконечная, вселенская работа. И странное, горькое утешение в том, чтобы наконец-то знать свое место в механизме мироздания, даже если это место — у ступки в свете одинокой, желтой луны.


***

Он не знал, сколько простоял так — минуту или всю вечность. Когда он открыл глаза, мир не изменился. Желтая луна все так же висела в небе, а ступка продолжала свой мерный ход. Но внутри что-то переключилось. Тишина, наступившая в его душе, была прочнее всех звуков.

Он прошел в комнату, лег в кровать и почти сразу погрузился в сон без сновидений — тяжелый и каменный, будто его сознание наконец отпустило тугую пружину, которую все это время безуспешно пыталось скрутить обратно.

Утренний свет, пробивавшийся сквозь шторы, был холодным и серым, каким и должен быть свет обычного рижского утра. Валдис открыл глаза. Первое, что он почувствовал, — отсутствие. Тишина. Настоящая, глубокая, без фонового стука. Он лежал и прислушивался к ней, как к новой, незнакомой музыке.

Он подошел к окну и отдернул занавеску. Небо было затянуто ровным слоем облаков. Никакой желтой луны. Только бледный, рассеянный свет.

Тогда он вышел на балкон. Воздух был свежим и влажным, пахло дождем и рекой. Он посмотрел вниз, во двор-колодец. Никаких серебристых зайцев. Прохожий выгуливал таксу.

И тут его взгляд упал на дверь соседа. Она была распахнута настежь, и из нее выходил человек в комбинезоне, таща пылесос.

— Ремонт тут будет? — крикнул ему Валдис, и его собственный голос прозвучал чужим и громким.

Мужик поднял голову.
— Какое там, браток! Квартира пустая. Я от хозяина, чтобы прибираться. Говорит, какой-то старик пару дней пожил и съехал. Странноватый - чашку одну после себя оставил, да зайчика янтарного. Такие дела.

Валдис медленно спустился по лестнице. Дверь в квартиру Закиса действительно была открыта. Внутри пахло сырой штукатуркой и пылью, и лишь слабый, угасающий шлейф смородинового листа напоминал о вчерашнем чаепитии. На подоконнике в пустой комнате стояла та самая фарфоровая чашка с темным подсохшим осадком на дне. Рядом с ней лежала маленькая фигурка зайца, вырезанная из янтаря. Его глаза были две тонкие щелочки, а спина была идеально отполирована, будто по ней долго водили ладонью.

Валдис взял зайца. Янтарь был теплым и гладким. Он сжал его в кулаке, ощущая твердую реальность.

Он не пошел завтракать. Вместо этого он надел пальто, сунул янтарного зайца в карман и вышел на улицу. Он шел привычным маршрутом на работу, но сегодня все вокруг казалось иным. Более четким, более настоящим. Он не просто существовал в этом городе — он видел его. Видел, как ветер гонит по брусчатке первый опавший лист, как свет из витрины падает на мокрый асфальт, как часы «Лайма» все так же показывали семь, но теперь это было просто время, а не насмешка.

Он дошел до перекрестка, где ему нужно было свернуть к издательству. Но вместо этого его ноги сами понесли его через дорогу, к небольшому антикварному магазинчику, в витрине которого пылились старые проигрыватели и стопки пластинок.

Дверь звякнула колокольчиком. Внутри пахло воском и стариной. Он подошел к стеллажам с пластинками и стал их просматривать, не ища ничего конкретного. И тогда он увидел ее. Конверт с изображением трубящего черного музыканта. Майлз Дэвис. «Kind of Blue». Ту самую пластинку, которую он всегда ненавидел за ее тихую грусть и неспешные, тоскливые импровизации. Ту самую, которую обожала Илзе и которую она часто ставила по вечерам, и он всегда просил ее сделать потише.

Он купил ее. Просто так. Не чтобы ее полюбить. Не чтобы вернуть прошлое. А просто чтобы послушать что-то знакомое. Или, может, чтобы впервые послушать что-то по-настоящему.

Выйдя из магазина, он развернул целлофановую упаковку, сунул пластинку под мышку и пошел по направлению к работе. В кармане его пальто пальцы нащупали теплого и гладкого янтарного зайца.

Он принимал свое одиночество не как приговор, а как данность. Как тишину после стука ступки. Как серое утро после желтой луны. И в этом была… магия.


Рецензии