Две тени

Доктор Адольф Вэнс привык к запахам плоти. К сладковатому гниению, к щелочной резкости формалина, к металлическому душку крови. Но воздух в этой хижине на окраине Германской Восточной Африки был иным. Он был густым, спертым, пах пылью, потом и чем-то еще — странной, почти миндальной сухостью, которая щекотала ноздри и намекала на незримый распад, происходящий внутри. С озера Виктория несло запах тины и гниющей рыбы. 

На циновке, в полосе света от дверного проема, лежал юноша. Его звали Калуве, из народа сукума. Тело его было истощено, но не от голода — скорее, от невероятной, всепоглощающей усталости, что исходила из самой глубины его существа. Его глаза были открыты, зрачки расширены, застывшие и блестящие, как черное стекло. Они смотрели в соломенную крышу, не видя ничего. Он не спал. Он просто был отключен. Врач из местной миссии окрестил это «африканской летаргией», но Вэнс, с его обостренным чутьем охотника за микробами, чувствовал — это нечто новое. Нечто только его.

— Смотри, доктор, — шепотом сказал переводчик, указывая на стену.

Вэнс отвел взгляд от Калувы и замер. На глиняной стене, в тени, углем были начертаны диковинные знаки. Переплетающиеся линии, спирали, сложные узоры, напоминавшие то ли паутину, то ли схему неведомого механизма. Они были выведены с пугающей, математической точностью, непостижимой для человека в таком состоянии.

— Mapepo ya usingizi, - шептал тот. - Watakula sisi sote.

— Он это сделал? Когда?

— Иногда, ночью. Просыпается и... рисует. Потом снова падает.

Азарт, острый и холодный, кольнул Вэнса под ребра. Слава! Имя, которое будут помнить рядом с Пастером и Кохом. Не очередная тропическая лихорадка, а неврологический феномен. Возможно, новый патоген.

Он присел на корточки, достал из кейса шприц и иглу для поясничной пункции. Руки его не дрожали. Он видел лишь объект исследования, сосуд с тайной.

— Держи его, — бросил он переводчику, не глядя.

— Mshike chini, jamani - повторил тот. 

***

Три недели спустя пыльный ветер пустыни сменился соленым бризом Атлантики. В трюме грузового судна, в импровизированной лаборатории, пахло дезинфекцией, обезьянами и страхом. Страх исходил от клеток, где сидели три шимпанзе. И от Калувы, прикованного к койке в дальнем углу. Его перевезли сюда как контрабанду, как живой образец.

Вэнс работал без сна. Ликвор, добытый в той хижине, он пропустил через фарфоровый фильтр Шамберлана — крошечный диск, задерживающий все бактерии. То, что осталось в пробирке, было кристально чистым и, по всем канонам современно науки, стерильным.
Безопасным.

Он не сомневался. С помощью ассистента, бледного и заикающегося от ужаса происходящего, он зафиксировал первого шимпанзе. Животное металось, скалилось. Вэнс ввел иглу в затылок, в мозжечок, и медленно впрыснул несколько капель отфильтрованной жидкости.

Прошло два дня. Ничего.

На третий день обезьяна перестала есть. Она сидела в углу клетки, отвернувшись, неподвижная. Ее могучее тело обвисло, глаза, обычно живые и любопытные, остекленели.

Она не реагировала на уколы, на свет, на крик. Она просто замерла. Кататония. Точная копия состояния Калувы.

Вэнс подошел к клетке, его сердце колотилось не от страха, а от торжества. Он это доказал. Фильтрующийся вирус. Не бактерия. Новый, неведомый агент, поражающий нервную систему.

Он обернулся к своему пленнику. Калува лежал в своей клетке, его грудь едва заметно вздымалась. В его застывшем взгляде, обращенном к потолку, вдруг мелькнула искра — не осознания, не боли, а чего-то древнего и нечеловеческого. Будто он видел не ржавые балки трюма, а те самые узоры, что рисовал на стене. Нейронные сети, пожираемые невидимым огнем.

Вэнс потер виски, внезапно почувствовав ледяную тяжесть во всем теле. Он поймал дичь. Но теперь он понимал — он выпустил на волю нечто такое, над чем не имел ни малейшей власти. И это нечто дышало с ним в одном помещении, тихое и неподвижное, ожидая своего часа.

***

Триумф Вэнса длился ровно сутки — время, необходимое, чтобы чернила в его лабораторном журнале высохли на описании беспрецедентного открытия. Затем его навестили.

Двое мужчин в строгих, но невоенных костюмах и шляпах появились в его портовом убежище без стука. Их появление было столь же внезапным и необъяснимым, как проникновение вируса сквозь фарфоровый фильтр. Старший, представившийся полковником Брэдфордом, держался с холодной, почти отеческой вежливостью, но его глаза, цвета стального свинца, сканировали помещение, мгновенно оценивая и классифицируя всё: дрожащего ассистента, клетки с обезьянами, замершую фигуру Калувы.

— Доктор Вэнс, — голос Брэдфорда был ровным, без эмоций, как у хирурга, констатирующего факт. — Ваши изыскания вызвали… значительный интерес у определённых кругов в Вашингтоне.

Вэнс, всё ещё пьяный от собственной гениальности, попытался было изложить теорию о новом нейротропном вирусе, но Брэдфорд мягко, но неумолимо прервал его.

— Мы понимаем. «Сонная болезнь». Но не та, что переносится мухой цеце. Ваша. Назовем в вашу честь, если пожелаете. — Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание учёного. — Представьте, доктор, окопы где-нибудь под Верденом. Не взрывы, не газ. Тишина. Целая рота противника, которая в одночасье теряет волю к сопротивлению. Они не мертвы. Они просто… безразличны. Они откладывают оружие и засыпают. Моральный дух армии сломлен, медицинские службы парализованы тысячами бесполезных ртов, которые нужно кормить и охранять. Это гуманнее штыка и эффективнее артобстрела.

Вэнс почувствовал, как пол уходит из-под ног. Его открытие, его путь в учебники истории, этот человек превращал в инструмент для полевых испытаний.

— Это не оружие! Это болезнь! — выдохнул он. — Я не изучал её последствий, не говоря уже о контроле…

— Именно этим вы и займётесь, — парировал Брэдфорд. — При наших ресурсах. Ваша лаборатория будет перемещена в более защищенное место. Ваш… объект, — он кивнул в сторону Калувы, — будет обеспечен. Мы предоставим вам всё необходимое. Обезьян, оборудование, персонал. Ваша задача — стабилизировать вирус и разработать метод его доставки. Аэрозоль был бы идеален.

Комната, ещё вчера бывшая храмом науки, внезапно превратилась в цех по производству смерти. Вэнс пытался сопротивляться, сыпать терминами об этике, непредсказуемости всех последствий. Но Брэдфорд лишь устало поднял бровь.

— Доктор, мир стоит на пороге большой войны. Такие открытия, как ваше, не принадлежат отдельным людям. Они принадлежат нации. Нашей нации. Вы можете сотрудничать и получить все лавры патриота, или… ваше открытие всё равно будет изучено. Без вас.

Угроза висела в воздухе, густая и неоспоримая, как запах формалина. Вэнс сдался. Его амбиция, его жажда славы оказались ловушкой, куда он загнал себя сам.

*** 

Лабораторию переместили в заброшенный санаторий на побережье Мэна. Место было окружено колючей проволокой и людьми Брэдфорда. Работа закипела с пугающей эффективностью. Вэнс, движимый теперь страхом и азартом выживания, погрузился в исследования с новой одержимостью. Он выращивал вирус в тканях мозга обезьян, получая мутную, смертоносную суспензию. Он строил примитивные аэрозольные распылители. Он был на пороге создания того, о чём просил Брэдфорд.

Но чем дальше он продвигался, тем яснее становился ужас происходящего. Обезьяны, подвергнутые воздействию аэрозоля, не просто засыпали. У них развивались неконтролируемые гиперкинезы — они бились в конвульсиях, выламывая себе конечности, прежде чем впасть в окончательный, кататонический ступор. Вирус был непредсказуем, нестабилен. Он мутировал с каждой партией. Одно неверное движение — и «гуманное оружие» могло превратиться в оружие массового уничтожения, вызывающее не сон, а мучительную смерть или необратимое разрушение личности.

Однажды ночью, блуждая по пустым коридорам санатория, Вэнс услышал странный скрежет. Он шёл из комнаты Калувы. Сердце его упало. Он вломился внутрь.

Калува не спал. Он стоял на коленях на полу, и куском угля, который кто-то из нерадивых охранников обронил у печи, он выводил на беленой стене те самые сложные, пугающие символы. Но теперь они были больше, размашистее, и в них угадывалась не просто структура, а нечто иное — карта. Лабиринт. Ловушка. Его движения были резкими, порывистыми, полными неестественной, болезненной энергии. Это был тот самый острый двигательный приступ, который Вэнс видел у обезьян.

И в этот миг до Вэнса дошло. Калува был не просто носителем. Он был естественным резервуаром, живой фабрикой вируса, чья собственная биология каким-то чудом сдерживала его, заключала в хрупкое равновесие. Его тело было единственным ключом к пониманию болезни — и, возможно, к её лечению. В его крови могли таиться антитела, единственное противоядие к тому адскому зелью, которое Вэнс варил в своей лаборатории.

Этическая дилемма, которую изучали в университете, прежде абстрактная, обрела плоть и кровь. Перед ним был не «объект», не «нулевой пациент». Перед ним был Калува. Молодой человек, украденный из дома, обречённый на медленную смерть во имя Науки, которая собиралась принести его в жертву на алтаре войны.

Уничтожить всё? Сжечь лабораторию, образцы, записи? Это был единственный способ остановить Брэдфорда. Но это означало убить и Калуву. Уничтожить единственный шанс найти лечение для той самой болезни, которую он, Вэнс, уже, возможно, выпустил на волю. Может его вирус уже начал своё путешествие по миру и уже ничего не изменишь? Он не успеет все сжечь. Люди Брэдфорда остановят его. 

Он посмотрел на Калуву. Тот закончил рисовать и замер, дрожа всем телом, его спина была напряжена тетивой. 

- Mashetani watachukua ulimwengu.

Он стал тихонько биться головой об стену. 

- Kutoka moja hadi nyingine. Kila mtu atatekwa

На стене зияла паутина линий — то ли пророчество, то ли предупреждение. Вэнс все понимал. Его открытие не сделало его богом. Оно сделало его палачом. И теперь ему предстояло выбрать, кого он убьёт первым — молодых солдат в окопах, этого юношу или последние остатки своей собственной совести.

***

Тишина в санатории была обманчивой. Её нарушали лишь далёкий крик чаек, скрип половиц и тяжёлое, ритмичное дыхание Калувы, похожее на работу неисправного механизма. Вэнс стоял на коленях перед стеной, испещрённой угольными узорами. Они пульсировали в слабом свете керосиновой лампы, будто живая, тёмная кровь, выступившая на теле мира. Это не были случайные символы. Это была карта распространения. Сеть. И Вэнс с ужасом понимал, что один из её узлов с пугающей точностью указывал на расположение их санатория.

Он больше не сомневался. Его вирус сбежал. Не через вентиляцию, не через заражённые иглы — через него самого. Его записи, его отчёты для Брэдфорда, его образцы, отправленные для «анализа в Вашингтон». Он был нулевым пациентом своей собственной пандемии предательства.

***

Эта отличная идея родилась не в кабинете за чистым столом с картами. Она вызрела в душной, прокуренной комнате вашингтонского армейского клуба, где портреты прошлых героев взирали на нынешних со скучной важностью. Полковник Брэдфорд слушал старого генерала в отставке, дряхлого, как пергамент, ветерана «Индейских войн». Тот, под хмелем и ностальгией, делился не учебными тактиками, а «ремесленными хитростями».

— …и главное, Брэдфорд, — сипел старик, потягивая виски, — не сила, а хитрость.

Дикари не понимают наших правил. Их не удивишь пушкой. Но их можно взять измором. Голодом. Болезнью.

Брэдфорд, обычно нетерпеливый, слушал, отставив в сторону бренди. Его ум, искавший нестандартное решение, был подобен лезвию бритвы.

— Болезнью, сэр?

— А как же! — генерал хрипло рассмеялся. — В пятьдесят восьмом под фортом Каскейд… Оспа. Мы знали, что в лагере шауни нет оспы. Капитан… э-э… забыл фамилию, велел выдать им одеяла из карантинного барака. Из того, где сдохли больные. Красивые одеяла, красные, с синей каймой. Индейцы обрадовались, укутали в них своих ребятишек… — Генерал сделал паузу, вытирая платком усы. — Через две недели мы вошли в лагерь. Не пришлось тратить патроны. Тишина. Только мухи гудели.

Он говорил об этом с деловым, почти ботаническим интересом, как о вспашке поля новым плугом. Брэдфорд не моргнул глазом. Для него это был не акт жестокости, а акт эффективности. Экономия ресурсов. Он увидел не моральную пропасть, а блестящую тактическую схему.

— Одеяла… — задумчиво произнёс Брэдфорд.

— Да! — оживился старик. — Они любят ткани. Для них это ценность. Они не выбросят. Они будут использовать. Носить, спать под ними… целовать своих детей, завёрнутых в заразу. Это надёжнее пули. Пуля убивает одного. Одеяло убивает семью. Племя.

В тот вечер Брэдфорд вернулся в свой кабинет с кристально ясной идеей. Одеяло было громоздким, слишком явным. Но принцип… Принцип был безупречен. «Заразить не человека, а предмет. Предмет желания, предмет роскоши, предмет повседневного обихода» Пусть болезнь передаётся не через прямое столкновение, а через доверие, через быт, через незаметное, ласковое прикосновение.

Его мысли немедленно перенеслись на открытие Вэнса. Вирус нестойкий, хрупкий. Его нельзя просто вылить в колодец. Но его можно «упаковать». Вложить во что-то ценное. В то, что не выбросят.

Так родился «Шелковый План». Одеяло для индейца было утилитарной ценностью. Для европейского солдата или горожанина ценностью был статус, намёк на роскошь, индивидуальность. Изящный, шёлковый платок с монограммой. Кто бросит такую вещь? Его поднимут, полюбуются, прижмут к лицу, спрячут в карман. Он будет хранить невидимый смертельный груз, пока его новый владелец не прижмёт его к своим губам, вытирая пот после марша или вино после ужина.

Это была та же тактика — использовать доверие и человеческие слабости против них самих. Но доведённая до извращённого, утончённого совершенства. Одеяло было дубиной. Платок — стилетом с позолоченной рукоятью. И Брэдфорд, холодный стратег, видел в этом не преступление, а высшую форму армейской изобретательности. Он не убивал. Он просто вносил болезнь в стан противника и позволял природе сделать всю грязную работу за него. Это было рационально. Это было эффективно. Это было очень, очень по-американски!

*** 

Лейтенант Эрих Хундерт, он же Эрик Хантер, ощущал себя не солдатом, а актёром в абсурдной пьесе. Его безупречный костюм был скроен по последней моде, а в элегантном саквояже лежали не столько деньги, сколько изящные, пахнущие лавандой платочки с вышитыми инициалами «A.V.» и чудесные перчатки тонкой кожи, сшитые мастером итальянцем где-то на Манхэттене . Каждый платок будет аккуратно пропитан мутной, маслянистой жидкостью из флаконов, что ему вручил Брэдфорд с наставлением: «Веди себя как щедрый и рассеянный денди. Забудь платок в людном месте — и твоя миссия будет выполнена».

Венская кофейня «Централь» гудела низкими, тревожными голосами. Сквозь дым дешёвых сигар и запах свежей выпечки пробивалась лихорадочная энергия надвигающейся катастрофы. Здесь собирались офицеры австро-венгерской армии, студенты, журналисты — все говорили о войне, которая уже стучала когтями в ворота Европы.

Хундерт выбрал столик рядом с группой молодых лейтенантов. Их мундиры были новехонькими, лица — восторженными и наивными. Он заказал чарующий венский кофе и апфель-штрудель, развернул газету, делая вид, что поглощён чтением. Его сердце колотилось где-то в горле. Рука сама потянулась к платочку, он словно провёл им по лбу, как бы стирая несуществующую испарину, и небрежно уронил его на стул, когда встал, чтобы «размяться».

Он отошёл к стойке, краем глаза наблюдая. Один из офицеров, румяный рыжий парень, заметил платок. Он поднял его, повертел в руках, восхищённо цокнул языком. — Смотрите-ка, шёлк! Кто-то обронил. «A.V.» — загадочно, — усмехнулся он и, недолго думая, провёл изящной тряпицей по своим губам, смахивая крошки от пирожного. Его товарищи рассмеялись. Платок пошёл по кругу. Кто-то вытер им руки, кто-то — кончик носа. Щедрый жест незнакомца стал поводом для шутки и всеобщего веселья.

Хундерт почувствовал приступ тошноты. Он видел, как частички заражённой ткани, невидимые глазу, попадали на их кожу, на их слизистые. Он видел, как они, смеясь, вдыхали смерть. Он больше не был актёром. Он был палачом, разносящим чуму с изяществом придворного.

Он вышел на улицу, и его вырвало в сточную канаву. Туда же он выбросил дорогие перчатки. За его спиной гремел смех и звенели бокалы. А впереди… А впереди - Будапешт, Берлин, Кёльн, Мюнхен. Прекрасные города цветущей Европы. 

***

Спустя две недели тот самый рыжий лейтенант не явился на построение. Его нашли в казарме. Он сидел на койке, уставившись в стену. Его глаза были широко открыты, зрачки — огромными, тёмными, пустыми. Он не реагировал на окрики, на прикосновения. Он был полностью отрешён от мира, погружён в глубины собственного мозга, пожираемого невидимым огнём.

Через день такие же случаи были зафиксированы в других казармах. Ещё через день — в госпитале, куда начали свозить больных с жалобами на невыносимую сонливость, головную боль и «стеклянный» взгляд. Врачи разводили руками. Это не было похоже на тиф, не на грипп. Это было нечто новое, пугающее своей странностью.

В считанные дни таинственная «сонная болезнь» перекинулась на гражданское население. Она не щадила ни стариков, ни детей, но особенно поражала молодых людей. Самый цвет нации. Люди засыпали за станками, в трамваях, за обеденным столом. Некоторые, наоборот, метались в приступах бессмысленной, судорожной активности, прежде чем рухнуть в оцепенение. Человека можно было разбудить, покормить. Но вылечить было нельзя. Город погружался в кошмарную, полусонную апатию. Улицы пустели. Слышен был лишь скрип колёс каталок, увозивших тех, кто просто… отключился.

***

Дверь в подвал отворилась без стука. Брэдфорд вошёл, не снимая пальто. На его лице не было ни гнева, ни разочарования — лишь холодная, деловая удовлетворённость.

— Поздравляю, доктор. Полевые испытания прошли успешнее, чем мы могли предположить.

Вэнс медленно поднялся на ноги, отрывая взгляд от рисунков Калувы. Его руки были испачканы углём.

— Что вы сделали? — его голос был хриплым, чужим.

— Мы воспользовались вашими наработками. Недостаточно стабильно для аэрозоля, согласен. Но достаточно эффективно для точечного, контактного заражения. — Брэдфорд достал из портфеля пачку газетных вырезок. «Таинственная болезнь сна в Вене», «Эпидемия летаргии в Будапеште». — Лейтенант Хундерт, наш… курьер, блестяще справился с заданием. Он посетил десяток кафе и пивных вдоль линии фронта. Оставлял повсюду изящные, вышитые платочки с монограммой «A.V.». В Вашу часть, мой дорогой. Люди подбирали их, любовались, вытирали лица… Они и не подозревали, что прикасаются к гомогенизированному мозгу заражённой обезьяны. Поэтично, не правда ли? Ваши инициалы несут Европе не войну, а мирный сон.

Вэнса стошнило. Он прислонился к холодной стене, пытаясь вытереть рот трясущейся рукой. Он представлял себе этих людей — солдат, официантов, молодых девушек, — с любопытством разглядывающих красивый платок, проводящих им по коже, вдыхающих невидимую смерть.

— Вы… вы выпустили чуму, — прохрипел он. — Вы не понимаете, во что это мутирует, что это…

— Мы понимаем, что это работает, — отрезал Брэдфорд. Его глаза на мгновение сверкнули. — Но теперь, доктор, возникла новая задача. Недостаточно заразить врага. Нужно защитить своих. Ваша следующая цель — не усовершенствование штамма, а создание противоядия. Простого, дешёвого, массового. Сыворотки. Вакцины. Как вы там называете ваши волшебные элексиры. Вы должны найти способ остановить то, что начали, чтобы мы сами тут не уснули.

***

Это было высшей степенью цинизма. Его заставляли тушить пожар, который он же и разжёг, используя в качестве ведра бензин. Вэнс в отчаянии посмотрел на Калуву. Юноша снова впал в летаргию, его грудь едва вздымалась. Он был ключом. Его уникальный организм сдерживал вирус. В его крови должна была таиться защита.

Но как её извлечь? Как создать сыворотку, не убив при этом единственного носителя иммунитета? Опыты на обезьянах показали, что переливание крови от заражённых особей к здоровым лишь ускоряло распространение болезни. Нужен был другой путь.

Ночью, лихорадочно просматривая свои старые записи, Вэнс наткнулся на отчёт о попытке заразить вирусом кенийского гриппа культуру клеток мозга. Они взяли вирус у местного племени - скотоводов масаи. Опыт тогда провалился — грипп убивал нейроны быстрее, чем энцефалит. Но сейчас его осенило. Что если не противопоставить один вирус другому? Сами масаи довольно легко переносили тот грипп, смертельных случаев не было. Что если этот масайский грипп, мог стать… лекарством? Гипотеза была безумной. Вирус гриппа подавлял репликацию вируса энцефалита, занимая те же клеточные рецепторы, вызывая мощный, неспецифический иммунный ответ, который сметал и «сонную болезнь». 

На утро он телеграфировал в Найроби своему давнему коллеге, Роберту МакАртуру с просьбой срочно выслать образец вируса гриппа масаев. Отправить как можно быстрее, не считаясь с расходами. 

Месяц мучительного ожидания заветной пробирки, доставленной дипломатической почтой с пометкой «Экспресс». 

Все другие эксперименты провалились. Лечения не было. 

Адольф заразил группу обезьян своим штаммом «A.V.». Когда у них проявились первые признаки летаргии, он вводил им культуру вируса гриппа, выделенную из мокроты больного санитара, грипп канадского лесоруба, полученного из окрестностей Онтарио, японским гриппом. Это была неудачная русская рулетка. Кролики, мартышки, свиньи, сурки - умирали в течение пары суток в страшных мучениях от молниеносной пневмонии, вызванной гриппом на фоне ослабленного летаргией организма. 

Но с масайским вирусом все было не так. Обе обезьяны выжили. И их симптомы энцефалита пошли на спад. Они слабели, кашляли, но их взгляд терял стеклянную пустоту, к ним возвращалась двигательная активность. 

Это было ужасное, кощунственное лечение. Лечение одной смертельной болезни другой, наверное менее смертельной, в данном контексте. Но оно работало.

Когда Вэнс, бледный как полотно, доложил о результатах Брэдфорду, тот несколько минут молча курил трубку.

— Грипп? — наконец произнёс он, выпуская дым кольцом. — Вы предлагаете заразить нашу армию гриппом, чтобы защитить от сна?

— Это не идеально! Это отчаянная мера! — почти крикнул Вэнс. — Но это единственное, что сработало! Этот вирус мы получили от племени Масаев. Он легко переносится. Вирус гриппа действует как живая вакцина, он стимулирует иммунитет и подавляет…

— Достаточно, — Брэдфорд поднял руку. — Это дёшево? Вирус гриппа доступен?

— Да, теперь доступен. Но…

— Значит, это решение. Подготовьте протокол для массового применения. Мы начнём с добровольцев из числа новобранцев.

— Мы не знаем как вирус повлияет на другие этнические группы. Мы только знаем, что масаи легко его переносят. 

Но приказ все равно был отдан. Абсурдный, чудовищный приказ. Вэнс понимал, что он не спасал армию. Он запускал новую эпидемию внутри контролируемой им старой. Он стал архитектором биологического кошмара, где два вируса вели войну внутри человеческих тел, а он, доктор Адольф Вэнс, стоял над этой бездной, бросая им в пасть всё новые и новые жизни. Он посмотрел на свои руки. Они пахли не миндальным ароматом вируса и не формалином. Они пахли пеплом.

***

Именно в этот момент в историю вошёл он — барон Константин фон Экономо. Молодой, не более 40 лет, блестящий психиатр и невролог. Его вызвали в главный госпиталь Вены консультировать самый странный случай.

Он стоял в палате, полной тишины. Здесь не было стонов, криков, привычных звуков страдания. Здесь царила гробовая, звенящая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым, ровным дыханием двадцати пациентов. Они лежали в кроватях, их глаза были открыты, но взгляды устремлены в никуда. Они напоминали живые статуи.

Барон подошёл к одной из пациенток, молодой девушке. Он прикоснулся к её руке, приподнял веко, посветил фонариком. Зрачок не отреагировал. Её тело было гибким, восковидным, лишённым какого-либо сопротивления. Жизнь ушла из него, оставив лишь автономные функции — дыхание, сердцебиение.

— Они так и лежат? — тихо спросил он у дежурного врача, лица которого тоже не покидала маска усталой безысходности.

— Некоторые… двигаются, господин барон. Ночью. Один, инженер, всё чертит на стенах. Сложные схемы. Другой часами повторяет одно и то же слово. Но большинство — просто вот так. Они не едят. Их приходится кормить через зонд. Они не спят. Они… существуют.

Барон Экономо обвёл взглядом палату. Его острый, аналитический ум, воспитанный на трудах Фрейда и самых передовых неврологических исследованиях, отказывался верить в мистику. Это была болезнь. Чёткая, конкретная, поражающая определённые участки мозга — средний мозг, гипоталамус. Энцефалит. Воспаление мозга.

Он провёл следующие недели в упорнейшей работе: осматривал пациентов, описывал симптомы, составлял истории болезней. Он отделил эту «летаргию» от психиатрических расстройств, от эпилепсии, от последствий сифилиса. Он доказал её органическую, неврологическую природу.

И именно он, Константин фон Экономо, дал ей имя — «летаргический энцефалит». В своём подробнейшем весеннем отчёте Венскому медицинскому обществу он описал жуткую картину: острую фазу с лихорадкой и глазодвигательными нарушениями, сменяющуюся фазой хронической, когда пациенты, очнувшись, оказывались запертыми в телах, поражённых паркинсонизмом, акинезией, немотой.

Его доклад стал сенсацией. Но это была сенсация, полная ужаса. Врачи всего мира теперь знали, с чем столкнулись. Они могли диагностировать это. Но не могли вылечить. 

***

Эпидемия, выпущенная на волю рукой лейтенанта Хундерта и гением доктора Вэнса, получила официальное имя и начала своё победоносное, сонное шествие по планете. Призрак, рождённый в африканской хижине и в лаборатории одержимого учёного, теперь являлся Европе в образе, описанным бароном-неврологом. И у этого призрака не было лица. Только стеклянный, неподвижный взгляд.

В санатории царила тишина, натянутая, как струна. Вэнс чувствовал её физически — она давила на виски, звенела в ушах. Он стоял перед клеткой Калувы, глядя на его неподвижную фигуру. На стене за его спиной зияли угольные узоры — немое обвинение, пророчество, которое он прочёл слишком поздно.

Дверь распахнулась. Брэдфорд вошёл не один. С ним были двое санитаров с пустыми, безразличными лицами.

— Время пришло, доктор, — голос полковника был спокоен и неумолим, как шаги гильотины. — Ваш пациент нам больше не нужен. Его миссия завершена.

Вэнс отшатнулся, заслонив собой клетку.

— Нет. Вы не понимаете. Он — ключ. Его иммунная система… в его крови могут быть антитела! Я близок!

— Вы близки к истерике, мой славный доктор — холодно парировал Брэдфорд. — Мы не будем тратить время на поиски мифического противоядия, когда у нас есть готовое решение. Ваш вирус гриппа уже применяется на добровольцах. Результаты… обнадёживают. Этот дикарь — единственный источник чистого штамма. И он представляет угрозу. Его нужно ликвидировать. Как и все ваши образцы. Мы начинаем всё с чистого листа.

Сердце Вэнса упало. Они собирались не просто убить Калуву. Они собирались стереть всё свидетельство его существования, его болезни, его уникальности. Превратить его в прах, как будто его никогда и не было.

— Это безумие! — выкрикнул Вэнс. — Вы создаёте монстра, который выйдет из-под контроля! Без его биоматериала мы никогда не сможем его контролировать, если что-то пойдёт не так!

— Если что-то пойдёт не так, доктор, — Брэдфорд сделал шаг вперёд, и его тень накрыла Вэнса, — вас уже не будет рядом, чтобы это исправлять. Санитары!

Мускулистые мужчины двинулись к клетке. Вэнс, обезумев от отчаяния, схватил со стола первый попавшийся под руку инструмент — тяжёлый зажим. Он не думал, действовал на чистом адреналине, инстинкте защиты.

— Не подходите! — его голос сорвался на визгливый фальцет.

Один из санитаров, не меняя выражения лица, легко выбил зажим из его дрожащих рук. Второй схватил Вэнса за грудки и отшвырнул его в сторону. Он ударился спиной о стол, заставленный колбами и пробирками. Стекло зазвенело, посыпалось на пол. По воздуху разлетелись брызги мутной жидкости — чистой культуры вируса.

Вэнс замер, глядя на лужу, растекающуюся по полу. На аэрозоль, который они сейчас все вдыхали. Ужас сковал его. И в этот момент раздался звук. Тихий, хриплый, похожий на скрежет ржавых шарниров.

Все замерли и обернулись к клетке. Калува двигался. 

- Mashetani wananiongoza , - шептал он

Он медленно, с нечеловеческой, механической плавностью поднимался с пола. Его движения были лишены слабости, его глаза, обычно стеклянные и пустые, были теперь прищурены. В них горел странный, зловещий огонь — не осознания, не ярости, а чего-то древнего, хищного и безразличного. Гиперкинетическая фаза. Но теперь она выглядела не как беспорядочные конвульсии, а как целенаправленное, пугающее действие.

Он потянулся к прутьям клетки. Его пальцы, тонкие и костлявые, сжали железо. Раздался сухой, щёлкающий звук. Замок, старый и ржавый, лопнул под давлением, несоразмерным хрупкому телу.

Дверь клетки распахнулась.

- Mapepo ya usingizi. Watakula wewe. Watakula sisi sote, - кричал что-то Калува. 

Калува вышел. Он не смотрел ни на санитаров, ни на Брэдфорда. Его взгляд был прикован к Вэнсу. Он сделал шаг вперёд, и по полу от него потянулась струйка той самой жидкости, что разлил Вэнс. Он шёл по ней, будто впитывая её через босые ноги.

Первый санитар, опомнившись, бросился на него, пытаясь схватить за руки. Калува даже не взглянул на него. Он просто дернул плечом. Раздался глухой удар, и санитар отлетел к стене, рука его была вывернута под неестественным углом. Он закричал — коротко, пронзительно, и затем его тело обмякло, погружаясь в мгновенный, глубокий сон. Приступ агрессии сменился оцепенением.

Второй санитар застыл в нерешительности, его профессиональная бесстрастность сменилась животным ужасом.

Брэдфорд медленно отступал к двери, его рука тянулась к кобуре у бедра. Его лицо впервые выражало не холодную расчетливость, а чистейший, первобытный ужас. Он видел не человека. Он видел оружие, которое вышло из-под контроля. Он видел саму суть своего кошмара.

— Остановите его! — скомандовал он хриплым шёпотом.

Но было поздно.

Калува повернул голову в его сторону. Он не сказал ни слова. Он лишь поднял руку и указал на полковника пальцем. Длинным, костлявым пальцем, на кончике которого висела капля заражённой культуры.

Брэдфорд выхватил револьвер. Его рука дрожала. Он выстрелил.

Пуля пробила плечо Калувы. Из раны брызнула тёмная, почти чёрная кровь, забрызгав темными каплями все вокруг. Калува даже не дрогнул. Он лишь ускорил шаг.

Вэнс, прижавшийся к столу, видел, как Брэдфорд отступал, стрелял ещё раз — мимо. И тогда Калува дотронулся до него. Не удар, не захват. Просто положил окровавленную ладонь ему на щёку.

Брэдфорд замер. Его глаза округлились, револьвер выпал из ослабевших пальцев. Гнев и страх на его лице растворились, сменившись пустым, безмятежным выражением ребёнка. Он медленно осел на колени, потом на пол, свернувшись калачиком. Через мгновение он уже спал глубоким, неестественным сном, улыбка застыла на его губах.

Калува стоял над ним, дыша тяжело. Из раны на плече сочилась кровь. Он обернулся к Вэнсу. И в его взгляде не было ни благодарности, ни прощения. Был лишь бесконечный, всепоглощающий вопрос. И бесконечная, как космос - печаль.

- Kwaheri, bwana

Потом он повернулся и, чуть шатаясь, пошёл к открытой двери, ведущей из лаборатории в ночь. Ветер ворвался внутрь, раскачивая лампу, отбрасывая на стены безумные, танцующие тени.

Вэнс остался один среди битого стекла, разлитого вируса и двух спящих тел. Он был свободен. Он остановил Брэдфорда. Но он понимал, что выпустил на волю нечто гораздо более страшное. Вирус был теперь не в пробирках. Он был в дикой природе. И его нулевой пациент, его создание, его проклятие и его надежда, уходил в темноту, неся с собой пандемию.

Он посмотрел на свою руку. На ней была маленькая царапина. От осколка стекла. Он чувствовал лёгкое головокружение. И непреодолимую, всепоглощающую усталость.

***

Тень в палате №42

Агония пришла не с огнём, а с тишиной. Сначала — пронзительный свисток, крики «Гааааз!», суматошное надевание противогазов с запотевающими стёклами. Потом — странная, жёлто-зелёная тишина, стелющаяся по окопам у Ипра, как призрачный, удушливый прилив. Ефрейтор Адольф Гитлер, связной 16-го Баварского резервного полка, почувствовал её — едкую сладость горчичного иприта, просочившуюся сквозь маску. Сначала он ослеп. Мир растворился в жгучем молоке. Потом его лёгкие, обожжённые, отказались дышать. Он рухнул на дно траншеи, захлёбываясь собственными внутренностями.

Очнулся он уже в Германии, в лазарете в Пасевальке. Зрение к нему вернулось, но мир остался размытым, затянутым дымкой. Лёгкие болели постоянно, каждый вдох был похож на всасывание битого стекла. Но это была знакомая боль, боль солдата, почти почётная. Его перевели в общую палату, где он, всё ещё фанатично веря в победу рейха, яростно спорил с выздоравливающими товарищами и писал пламенные памфлеты.

А потом пришла Вторая Волна. Не с поля боя, а изнутри.

Сначала — чудовищная головная боль, которую не брали никакие лекарства. Потом — странная слабость, апатия, пожирающая его обычную ярость. Мир стал терять краски, смыслы, ясность. Ему было всё равно. На дебаты с товарищами, на войну, на будущее Германии. Он целыми днями лежал на койке, уставившись в потолок, в его голове стоял навязчивый, монотонный гул.

Его взгляд, обычно такой интенсивный, остекленел. Он мог часами не моргать, застыв в одной позе. Иногда по ночам его охватывали приступы обратного свойства — его правая рука начинала мелко, неконтролируемо дрожать, выводила на простыне какие-то повторяющиеся, бессмысленные узоры. Он бормотал обрывки фраз, которые потом не мог вспомнить.

Его, вместе с десятками других таких же «апатичных» солдат, снова изолировали. Диагноз был расплывчат: «истерический невроз», «контузионная психопатия». Врачи разводили руками.

Именно тогда в его палате появился он — доктор Эдмунд Форштадт. Низкорослый, быстрый, с пронзительными тёмными глазами за стеклами пенсне и аккуратной седой бородкой. Он был вежлив, корректен, даже добр. Он расспрашивал Адольфа о симптомах, внимательно слушал его сбивчивые, обрывочные речи, проверял реакции.

— Это временно, ефрейтор, — говорил он, и его мягкий, певучий голос резал Гитлеру слух. — Поражение нервной системы после газовой атаки. Вам нужен покой.

Но Адольфу не становилось лучше. Слабость сменялась приступами немотивированной, кипучей энергии, во время которых он мог часами чертить на подошве сапога сложные, геометрические фигуры. А потом снова наступала пустота. Он чувствовал, как его воля, его «я», его пламенный дух растворяются в этом липком, сонном вареве. Он умирал заживо, и это было страшнее, чем иприт.

А доктор Форштадт приходил каждый день. Он приносил микстуры, делал уколы. И после каждого его визита Гитлеру становилось хуже. Голова раскалывалась сильнее, апатия глубже, дрожь в руке неукротимее.

Однажды Гитлер, полузабывшись в лихорадочном сне, услышал разговор у своей койки. Форштадт о чём-то тихо говорил с коллегой.

— …типичная картина, описанная фон Экономо, — прозвучали чёткие, научные слова. — Летаргия, офтальмоплегия, гиперкинезы. Я почти уверен. 

— Но как он мог заразиться? — спросил другой голос.

— Вирус передаётся контактным путём. Через слизистые. Возможно, через медицинские инструменты… Впрочем он молодой, еще 30 нет, организм сильный и борется. 

Гитлер застыл, притворяясь спящим. Экономо? Летаргический энцефалит? Вирус? Инструменты?

Его сознание, затуманенное болезнью, с жадностью ухватилось за эти обрывки. Оно не могло постичь медицинских терминов, но оно отлично понимало логику параноика. Он был болен. Доктор знал, чем он болен. Доктор называл это заразной болезнью. Доктор каждый день тыкал в него иглами, заглядывал в горло, трогал его.

Очнувшись после очередного приступа, Гитлер увидел над собой лицо Форштадта. Доктор смотрел на него с профессиональным сочувствием, его тонкие пальцы поправляли шприц.

И в этот миг в мозгу Гитлера всё сложилось в идеальную, чудовищную картину. Это не болезнь. Это отравление. Этот еврейский доктор, с его лисьей физиономией и мягким голосом, специально заражает его! Он впрыскивает в него какую-то дрянь, чтобы сломить его волю, чтобы уничтожить в нём дух истинного арийца! Чтобы превратить его в посмешище, в овощ!

Дикая, животная ненависть, на которую он ещё был способен, вырвалась наружу. Он рванулся, смахнул со столика инструменты, закричал хриплым, сорванным голосом: — Убери от меня свои жидовские руки! Не тронь меня! Я знаю, что ты делаешь! Ты травишь меня!

Санитары едва удержали его, вкололи успокоительное. Доктор Форштадт стоял бледный, потрясённый этим внезапным, иррациональным взрывом ярости. Он пытался что-то объяснить, говорить о бреде, о паранойе…

Но для Гитлера не осталось сомнений. Еврейский врач, представитель нации «паразитов и отравителей колодцев», пользуясь своим положением, методично убивал его. Эта болезнь, крадущая разум, была их оружием. Его личная трагедия, его немощь, его унижение — всё это было частью великого заговора.

Он выжил. Сильный от природы организм поборол вирус. Следы остались — лёгкий тремор руки, который он впоследствии будет маскировать резкими жестами, и приступы странной прострации. Но главное — осталась рана в психике. Глубокая, гноящаяся. Последствия вируса Экономо мучали его до конца дней. Зато в его жизни появилась важная цель.

Он вышел из госпиталя не только с медалью «За ранение». Он вышел с абсолютной, непоколебимой уверенностью. Его отравили. Его хотели уничтожить. И сделал это — еврей. Теоретические антисемитские бредни, почерпнутые в венских кабаках, обрели плоть и кровь. Они получили лицо — умное, скорбное, с седой бородкой и печальными глазами за стёклами очков. Имя — доктор Форштадт. И метод — тихое, невидимое заражение, крадущее волю и разум.

Миф о «еврейском заговоре» перестал быть абстракцией. Он стал для молодого Адольфа кристально ясным, медицинским фактом. Фактом, подтверждённым личным, мучительным опытом. И этот факт требовал одной единственной, огненной санации.

***

Эпилог: Две тени Великой Войны

Когда затихли орудия ноября 1918-го, мир обнаружил, что сражался не с тем врагом. Истинный победитель и истинный палач был невидим. «Испанка» — призрачный гриппубийца, не знавший границ и санитарных кордонов — заразила около 500 млн человек, почти треть населения Земли. А выкосила - 50-100 миллионов душ, поставив чудовищный рекорд - почти 5% населения планеты. Она не щадила ни побежденных, ни победителей. От заснеженных деревень Аляски до джунглей Самоа, от трущоб Бомбея до дворцов Мадрида — везде оставались её шрамы. США лишились 675 000 граждан — больше, чем потеряли на полях сражений. Британия — 250 000, Франция — 400 000, Германия — 600 000. Она выкашивала целые семьи за сутки, хоронить мертвых было некому, гробы стали валютой. А потом… она исчезла. Растворилась в летописях болезней, оставив после себя лишь вымершие деревни, осиротевшие поколения и генетический шрам в человеческой ДНК, молчаливое напоминание о хрупкости нашей цивилизации.

Проявившись в США, вирус перекинулся на Европу и Азию. Не воюющая Испания не цензурировала прессу и именно там появились панические публикации о новом смертоносном вирусе, поражающем молодых людей чаще, чем стариков. В историю он вошел как «испанка». США и Европа скрывали статистику до окончания войны. Каких-либо упоминаний о масаях не было, южнее Сахары эпидемии практически не было. «Испанка» унесла жизни Эгона Шиле и Густава Климта, Макса Вебера и Якова Свердлова.   

Но была и вторая тень, куда более загадочная. Летаргический энцефалит Экономо. Он пришёл тихо, почти украдкой, в 1916-м, и к 1927-му поразил еще около 5 миллионов человек по всему миру: Вена и Париж, Лондон и Нью-Йорк, Москва и Калькутта стали очагами странной «сонной болезни». Она не убивала массово, как грипп. Она делала нечто более жуткое: крала личности, обращая людей в живые статуи, запертые в парализованных телах. Тысячи выживших на десятилетия оказались замурованы в собственной плоти, узниками хронического постэнцефалитического паркинсонизма. Терпеть это было невыносимо, последствия болезни доводили до самоубийства, как у Владимира Маяковского. 

А затем и эта эпидемия пошла на спад, и к середине 1930-х бесследно исчезла. Не было найдено ни вакцины, ни лечения, ни понятной причины её ухода. Она просто отступила, словно призрак, насытившийся страданием. Учёные всего мира остались с кипами детальных описаний барона Экономо и без единого ответа.

Ходили слухи, смутные и неподтверждённые, будто в американских военных лагерях в 1919 году проводилась какая-то странная, поспешная кампания по «добровольной вакцинации» от респираторных заболеваний. И будто бы после этого на Восточном побережье США случаи энцефалита пошли на резкий спад. Но официальная наука лишь разводила руками. Слишком невероятно. Слишком удобно. Научных свидетелей не осталось. 

Официальная история запомнила «испанку» как величайшую медицинскую катастрофу. Эпидемия Экономо осталась в её тени — тревожной, неразгаданной загадкой, тёмным намёком на то, что некоторые ящики лучше навсегда оставить закрытыми.


Рецензии