Порядок
Внутри разлома я нашел какой-то домик, типа 3D-паззл. Такая игрушка, собранная и очень красивая. Маленький домик, со множеством милых деталей, каких-то фонариков, занавесок, стульчиков, яблочек. Мне это понравилось, я подумал что это отлично подойдет для моего собственного архитектурного проекта, просто идеально подходящие вещи, вот эти детали. Я собрал их целую кучу и отправился домой.
На пешеходном переходе рядом со мной остановилась светловолосая женщина клетчатом платье, с дочкой лет 5-6, а может и младше. У нее были такие симпатичные косички. Она посмотрела на меня с любопытством, я улыбнулся и подумал, что ей захочется поиграть с моими детальками из мини-дома. И я сказал - «Возьмите, у меня много».
Женщина улыбнулась, посмотрела на дочку, та кивнула. И я отсыпал ей горсточку. Потом я добрался домой, расставил на камине эти маленькие стульчики, столики, фонарики и отправился в кровать.
Потом я проснулся.
По утрам я очень слаб. Я умираю. Ненадолго. Где-то на полчаса, не больше. Это неприятная процедура, но я привык. Сначала приходит боль. Она приливает к вискам тяжелой, вязкой волной. Затем вес. Мои конечности наполняются свинцом, и кажется, будто кто-то приковал к ним невидимые воздушные шары, размером с целый дирижабль, только эти шары не поднимают меня вверх, а вдавливают в матрас. Я лежу и смотрю в потолок, чувствуя, как из глаз сыплются мелкие, невидимые осколки. Они падают на подушку с тихим, неслышным хрустальным звоном. Возможно, это застывшие капли моих снов. Или слез. Я не помню, чтобы плакал. Я не могу пошевелиться, только осознаю, что все уже происходит, день начался.
Потом я поднимаюсь.
Это ритуал. Мои многотонные ноги находят свои хрупкие тапочки. Я бреду на кухню, и от моих шагов по паркету идут помехи — телевизор в гостиной шипит и показывает белый шум. Иногда в нем мелькают лица. Я их не узнаю. На кухне уже мой кофейного цвета чайник. Холодный. Я включаю его, обжигаю палец. Это тоже часть ритуала. Теперь нужно решить, буду ли я пить чай или кофе. Первое решение за день.
Я никогда не открываю тумбочку, до того, как выпью кофе и посмотрю на город. Ничего срочного не произойдет, пока я не выполню свой ритуал.
Я поднимаю тяжелые шторы. За окном — город. Он никогда не бывает одним и тем же. Вчера там были небоскребы, пронзающие розовую утреннюю дымку. Сегодня — узкие улочки с черепичными крышами. Мне нравится, когда там бывает море или горы, но так бывает не всегда. Река или лес, тоже хорошо. Но часто бывает, что невидно ничего особенного. Просто город, ездят машины. Люди идут на работу, гуляют, просто сидят на скамейках в парке, голуби летают.
После чая я сажусь за пианино. Я не играю музыку. Я извлекаю звуки. Короткие, отрывистые аккорды, которые повисают в воздухе и тают, не успев сложиться во что-то осмысленное. Они существуют сами по себе, как и всё вокруг. Как я. Потом я выхожу из дома и иду в магазинчик через дорогу. Во всех городах он находится в этом месте, я узнаю его и спокойно иду туда. Я знаю, что смогу спуститься и купить там всё, что мне нужно, а нужно мне немногое. В общем-то мне ничего не нужно, кроме того, чтобы сходить в магазин и что-то купить. Люди в магазине каждый раз говорят на разных языках. Это не имеет значения, я никого из них не понимаю, они не понимают меня. Поэтому я никогда не пытаюсь с кем-то заговорить. Показываю пальцем, что мне нужно, провожу картой, и всё будет в порядке. Мне спокойно, я ищу это спокойствие.
Во дворе я встречаю господина Такеду. Старый японец с лицом, испещренным морщинами, как манускрипт с иероглифами. Иногда он просто сидит на скамейке, иногда - сгребает опавшие листья или что-то рисует у себя в блокноте.
Рядом играют дети. Мы разговариваем. Вернее, обычно он говорит, а я слушаю.
- Здравствуй.
- Здравствуйте, господин Такеда
- Ты задумывался о том, чем жизнь человека отличается от жизни животного?
- Да, конечно.
- Она отличается тем, что у нас есть наш долг и служение. Это значит, что в жизни появляется смысл. Животные, птицы, цветы, просто живут и выживают. Им не о чем задумываться. А для человека долг и служение важнее жизни и выживания. Нам нужно думать, например о том, как выполнить свой долг. Поэтому мы создаем вещи. Смысл вещей — помогать служению. С вещами приходит сложность, труд, цивилизация, философия, искусство. Все это в основе имеет долг и служение.
Я киваю.
Он — единственный, кто говорит со мной о смыслах. Причина и следствие в его рассуждения не связаны железной дорогой логики. Они больше похожи на родственников, которые иногда собираются на обед в честь Дня Благодарения, Хануки, Нового Года, дней рождений или поминок — вроде бы связаны, любят друг друга искренне, но живут каждый своей жизнью. Мне нравится такой ход его размышлений. Поэтому я радуюсь, когда встречаю Такеду.
Я ему кланяюсь и иду домой. Моя дверь всегда одинаковая. Я никогда ее не запираю. Даже не знаю, есть ли в ней замок. Просто захожу и все. Через дверь ко мне все равно никто не приходит.
На камине стоят мини-стульчики, два бумажных фонарика, столик, много милых деталей интерьера. Я разглядываю их, переставляю под свой вкус. Теперь их расположение стало более асимметричным, мне это нравится. С ночи мои вкусы немного изменились, я уже другой человек.
Я открываю свою тумбочку. Она темно-зеленая из лакированного дерева с золотыми ручками полок. Я выдвигаю верхнюю полку, сегодня в ней нет никакого конверта.
А раз ничего нет, я просто закрывают тумбочку и иду к шкафу с библиотекой, чтобы выбрать книгу на день. Я не испытываю страха или угрызений совести. Эти понятия остались там, в каком-то другом мире, где время течет только в одну сторону.
Сегодня я выбрал стихи, буду читать, прислушиваясь к такту и рифмам. Стихи, которые я выбрал, были о море, его дыхании и красоте. Вот такая моя жизнь. Когда ничего не происходит, это прекрасно, мне нравится. В такие дни я чувствую себя совершенным, ведь я ничего не хочу. Я просто есть. И раз я есть здесь, значит, я есть везде. А если бы меня не было, то не было бы нигде. ***
На следующее утро я проснулся под звуки океана. Он шумел у меня в ушах — глухой, мощный гул, под который играла незнакомая музыка. Виолончель, пожалуй. Низкая, тягучая и как-то бесконечно печальная. Я лежал с закрытыми глазами еще несколько минут, слушая, как волны этого сна разбиваются о берега моего сознания. Потом музыка стихла, остался только шум прибоя, который постепенно растворился в тиканье часов на тумбочке. Я не мог пошевелиться, как обычно. Свинец в конечностях, осколки снов в уголках глаз, белый шум невидимого телевизора. Я совершил свой ритуал. Сегодня за окном был туман. Густой, молочно-белый, он поглотил город почти целиком, оставив лишь размытые силуэты фонарей и призрачные очертания крыш. Было тихо.
В этот раз Такеда не стал со мной говорить. Он был занят и не обратил на меня внимания, но я все равно поклонился ему и отправился домой.
На этот раз в верхней пустой полке лежал конверт молочного цвета. Без адреса, без марки. Я открыл его, внутри была фотография. На ней — мужчина с усталыми глазами и твердым, властным подбородком. На обороте - несколько слов: «Отель «Гранд-Марин». Речь. Нож».
Я подошел к шкафу. Висевший вчера свитер пропал. Вместо него висел темный, ничем не примечательный костюм. В кармане пиджака лежал нож. Холодный, тяжелый, с ребристой рукояткой.
Я оделся и вышел. Туман обволакивал всё, как вата. Я прошел три квартала, и из белой пелены медленно нарисовалось массивное здание отеля «Гранд-Марин». У входа стоял охранник. Его глаза уперлись в меня, преграждая путь. Я сунул руку в карман и нашел там бейдж с нечеткой фотографией и словом «ПРЕССА». Охранник кивнул и отступил.
В конференц-зале было пыльно и душно. Люди на сцене что-то говорили на языке, который мои уши отказывались воспринимать как нечто осмысленное. Это был просто поток звуков, шумовой фон. Я сел в задних рядах и ждал. Потом на сцену вышел Он. Тот самый потухший и властный мужчина с фотографии.
Говорил он громче и увереннее других. Люди аплодировали. Я просто выслушал все и как слушают дождь, без поиска смысла в этом занятии.
Когда он сошел со сцены и направился к выходу, я встал и пошел навстречу. Мы встретились в проходе. Он на мгновение заглянул мне в глаза, и в его взгляде мелькнуло что-то — не вопрос, не страх. Скорее, узнавание. Как будто он тоже видел меня во сне.
Я всадил ему нож в живот. Точный, глухой удар. Теплая влага хлынула на руку. Он издал короткий, удивленный выдох, больше похожий на выдох облегчения. Его пальцы на мгновение сомкнулись на моем рукаве, потом разжались. Я отпустил рукоятку. Нож так и остался торчать в нем. Он выдохнул жизнь.
Первый крик сорвался с чьих-то губ. Потом поднялась волна общего смятения, криков, грохота падающих стульев. Я развернулся и пошел к выходу, как будто только что передал важное, непонятное мне донесение. Все что дальше - не моя забота. Никто не попытался меня остановить. Я был призраком, частью интерьера, который вдруг двинулся и все приняли это как должное.
В туалете я помыл руки. Вода стала розовой, потом чистой, унося с собой память об этом моменте. Скоро я забуду его лицо. Я посмотрел в зеркало. Кажется, я был очень спокоен. Я высушил руки и вышел на улицу. Туман по-прежнему висел над городом, поглощая звуки. В суете у входа меня тоже никто не остановил и я пошел назад.
В нашем дворике Такеда сгребал туманные листья. Его грабли медленно и плавно собирали клочья белой пелены в миниатюрный призрачный стог. — Ну как? — спросил он, не глядя на меня. — Сделал, — ответил я. — Ничего не почувствовал? — Рукоятка ножа была неудобной, — сказал я. — Ребристая. Натерла ладонь.
Такеда кивнул, удовлетворенный. Его грабли провели по земле еще одну бесшумную идеальную борозду.
— Мир в порядке. Иди отдыхай.
Я кивнул и пошел к подъезду. Завтра в тумбочке может быть новый конверт. А может, и не быть. Это ничего для меня не изменит.
***
Сегодня мне приснились горы. Я был в горном лагере, лежал в спальном мешке и вдруг увидел как моя подруга разговаривает со стариком, угощает его авокадо. Он что-то шепчет ей на ухо, она смеется. Потом идет ко мне, целует, думая что я сплю. Я обнимаю ее, и ее запах смешивается с запахом горной хвои. А потом это уже не ее волосы, а ткань подушки в моей квартире. Я встаю в своей квартире, ставлю тяжелые ноги в тапочки и иду открывать свое окно.
Весь мир врывается ко мне через него. Я смотрю, как на него и не верю в это, не верю своему счастью. Весь мир со слонами, небоскребами, круизными лайнерами, Гималаями, целующимися парочками, цветами и черепахами несется через узкие створки ко мне и расплескивается на полу. Я брожу по колено в Нью-Йорке, вдыхаю Париж, кружусь по Сахаре и пускаю огромные волны по Байкалу. Я абсолютно счастлив этим. Если я когда-то мечтал, то моя мечта сбылась.
В тумбочке я нахожу конверт. Он сделан из странной бумаги, словно тонкий пергамент, с розовыми прожилками. У меня мало событий, поэтому запомнить содержание просто.
Завтрак из свежих авокадо. Их было три. Поджаренные тосты, кофе, запах малинового джема.
Я иду по улицам. Ранняя весна, воздух прозрачен, деревья начинают цвести. Улица широкая, аккуратные двухэтажные дома за прозрачными металлическими заборами. Очень изящно, они утопают в просыпающихся садах.
Я захожу в ворота темно-серого дома, иду вдоль дорожки с рододендронами. Через стеклянные двери захожу в дом и поднимаюсь на второй этаж, как и было написано в конверте.
В спальне с открытой дверью слышны звуки секса, нежностей и страсти. Я заглядываю. Молодая девушка с темными волосами убранными в хвост, сидит в позе наездницы. У нее строгое, сосредоточенное лицо, красивый макияж, она движется плавно и неумолимо, как хорошо смазанный поршневой механизм. Она видит меня, но не прерывается, не меняет ритм. Наши взгляды встретились, но она не меняет выражения лица, ни раздражения, ни интереса. Под ней мужчина, я не вижу его, но он не старый. В темных волосах нет седины, вижу сильные руки и пресс. Девушка чуть закусывает губу, ее грудь колышется, она постепенно ускоряется. Теперь она улыбнулась мне, в этой улыбке задор и кокетство. Она наклоняется к мужчине и целует его. Кончила, я это слышу.
Рядом с дверьми спальни стоит невысокий комод, на нем голубой сверток. Я забираю его и ухожу. На улице поют птицы, ранее утро прекрасно. Улица такая чистая.
Такеда сидит во дворе. Он рисует бамбуковой палочкой волны на песке. Не граблями, как обычно, а именно одной палочкой. Но волны получаются идеально, словно напечатанные на шелке. Текут, повторяя рельеф и незначительные изгибы на песке. Прекрасная работа каллиграфа. Он бесстрастен и точен, но я чувствую, что он очень волнуется. Кончик его бамбуковой палочки, обычно неподвижный, едва заметно дрожал. Передаю ему голубой пакет. Он кивает и кланяется мне.
Я тоже кланяюсь в ответ.
***
Мне снилась какая-то игра. Это не был пейнтбол, скорее что-то похожее на французский петанк. Но почему-то в моем сне они смешались в интересную комбинацию. В тумбочке на этот раз лежала пуля. Одна-единственная, тупая, свинцовая, холодная на ощупь. Рядом с ней — аккуратный, с фигурно обрезанными краями небольшой листок бумаги с адресом перекрестка. Ни имени, ни фотографии. Только место и время.
В шкафу висела серая куртка из плотного хлопка, немаркая, ничем не примечательная. В кармане лежал пистолет. Не новый, но ухоженный. Он удобно лег в руку, словно всегда там был.
На улице царил хаос. Воздух звенел от далеких и близких выкриков, лязга металла, треска чего-то ломающегося. Где-то в соседнем квартале стреляли. Резкие, отрывистые хлопки, больше похожие на случайные звуки, чем на чью-то системную волю. Мимо меня бежали люди. Их лица были искажены то ли страхом, то ли гневом, может быть весельем или восторгом — я не различаю эти эмоции, для меня это просто гримасы, маски.
Я дошел до указанного перекрестка. Там собралась кучка людей. Они слушали какого-то человека, который стоял на ящике из-под фруктов и что-то горячо говорил, размахивая руками. Неподалеку что-то горело, но не автомобиль, не доски. Просто что-то сгорело и дымило. Слова человека тонули в общем гуле, я не слышал смысла, только вибрирующую энергию.
Я подошел с краю, вынул пистолет. Прицеливаться не было необходимости. Расстояние было небольшим. Я поймал его в поле зрения, нажал на спуск. Звук выстрела был негромким, приглушенным уличным шумом. Человек на ящике дернулся, словно споткнулся о собственное слово, и рухнул вниз, за стену спин своих слушателей.
Я развернулся и пошел обратно. Никто не бросился за мной. Небольшой шок, непонимание, хаос посреди большого шока и хаоса — я стал его маленькой частью. Не растворяясь, ни смешиваясь с ним, составная часть.
На обратном пути я увидел ее, ту женщину в клетчатом платье, светловолосую и красивую молодую маму. Я вспомнил ее. Сейчас она лежала в алом пятне, которое медленно и неуклонно расползалось по асфальту, повторяя его неровности. Шальная пуля. Не моя. Это было очевидно — входное отверстие было сбоку и прошило ее насквозь.
Рядом, на корточках, сидела девочка с косичками. Она теребила плечо матери, ее тонкий голосок был похож на писк птенца, потерявшегося в грохоте мира. — Мама, ну хватит. Вставай уже. Вставай. Вставай.
Ее мир остановился на этом моменте и она не могла выйти из этого состояния. Ее мир застыл в самый неподходящий момент. Мимо бежали люди. Я остановился и посмотрел на них. На женщину, которая подарила мне когда-то улыбку во сне, а теперь была просто холодным телом. На девочку, которая не понимала, что такое «никогда».
Я подошел ближе и опустился на одно колено.
— Она не проснется сейчас, — сказал я. Мой голос прозвучал глухо, но девочка услышала.
Она подняла на меня заплаканные глаза. В них не было страха перед незнакомцем. Может быть она меня не узнала, может - узнала. Было неясно.
— Почему?
— Так уже случилось, я знаю.
Она посмотрела на маму, потом на свои туфельки, потом снова на меня. Ее мир, состоявший из мамы, маленьких потребностей и амбиций, только что рухнул, и теперь ей нужен был новый взрослый, кто знает, куда идти.
— Я очень хочу писать, — сообщила она уже мне, как новому ответственному лицу.
— Пойдем, — сказал я и протянул руку.
Она на секунду остановилась, аккуратно, как учат хороших девочек, поцеловала маму в лоб. Вздохнула и положила свою маленькую, липкую от слез ладонь в мою. Ее пальчики слабо сжали мои.
Я поднялся и повел ее по улице, огибая осколки и пятна. Она шла покорно, изредка оборачиваясь на маму, которая оставалась лежать на асфальте, пока ее не унесет новая волна бегущих людей.
Мы шли домой. Я не знал, что делать дальше, потом. Но сейчас - точно знал. Нужно найти туалет для девочки, которая хочет писать. Мамы у нее больше нет.
***
Утром я просыпаюсь, когда маленькая рука меня тормошит. Я открываю глаза и вижу девочку. Она сидела на краю кровати и внимательно разглядывает свои пальцы на ногах. Утренний паралич сегодня не пришел. Наоборот, я чувствую, что мое тело легкое, почти невесомое. Как будто кто-то отменил закон всемирного тяготения специально для меня.
Я поднимаюсь и проверяю тумбочку. Внутри лежит аккуратная стопка рисовой бумаги. Чистой, без единой буквы. Ни конвертов, ни пуль, ни адресов. Только молчаливая, неписаная белизна. Оставляю девочку рисовать на рисовой бумаге, что лежала в тумбочке. Говорю «я скоро». Она кивает, не отрываясь от карандаша.
Во дворе Такеда сидит в позе для медитации. Его лицо не безмятежное, а напряженное, губы плотно сжаты. И хотя он не произносит ни звука, у меня в голове звучит его голос, четкий и ясный, будто вырезанный из льда:
- Ты что делаешь? С ума сошел? Я мысленно пожимаю плечами, глядя на его неподвижную спину.
- Я начал ей помогать. Это тоже мой долг.
- Твой долг — служение, а не сентиментальность! Ты нарушаешь порядок! — звенит ледяной голос.
- Разве долг — это не помощь — спрашиваю я про себя и поворачиваюсь, чтобы уйти. Из головы доносится что-то вроде мысленного вздоха ярости, похожего на шипение раскаленного металла, опущенного в воду.
Возвращаюсь с картонной коробкой, украшенной веселым петухом. В квартире тихо.
— Я дома, — говорю в пустоту.
Тишина в ответ. Не слышно шуршания карандаша, нет топота маленьких ног.
Кладу коробку на стол. Прохожу в комнату. Пусто. Заглядываю на кухню. Пусто.
— Где ты? — мой голос звучит чуть громче, чем обычно. В нем что-то новое, колючее.
Сердце начинает биться странно. Не учащенно, а как-то глухо и тяжело, будто молотом по наковальне. Это непривычное чувство. Оно мешает дышать. Я обыскиваю все комнаты. Заглядываю под кровать, в шкаф. Ее нет. Тишина давит на уши. Возвращаюсь в прихожую и замираю у тумбочки. Темно-зеленой, с золотыми ручками. И тут замечаю: щель между ее боковой стенкой и самой тумбочкой чуть шире, чем обычно. Будто ее недавно двигали.
Опускаюсь на колени и заглядываю в узкое пространство за ней. Вижу ее. Она сидит на полу, спиной ко мне, обхватив колени руками. Забилась в этот тесный угол, словно пытаясь стать как можно меньше. Она не плачет. Она просто сидит, замершая. — Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, и голос мой хрипит.
Она медленно оборачивается. Ее лицо бледное, испуганное.
— Я не открывала, — шепчет она. — Честно. Я только посмотрела на ручки. Они такие блестящие, в форме листочков.
Я не знаю, верить ли ей. И не уверен, что хочу знать. Не знаю, что страшнее — если она открыла и увидела пустоту, или если она просто испугалась чего-то другого и забилась сюда, в самый темный угол. Или что-то положила туда?
Протягиваю ей руку.
— Выходи. Я купил хлопья.
Она, колеблясь, берет мою руку, и я помогаю ей выбраться из-за тумбочки. Она вся в пыли. Молча отряхиваю ее платье. Она не отпускает мою руку, крепко держится за палец.
Мы идем на кухню, и я понимаю, что это странное, тяжелое чувство внутри — это страх. Совершенно новый, незнакомый опыт.
Мы завтракаем. Она болтает без умолку, роняя кашицу из хлопьев на стол, а я киваю и изредка вытираю ее подбородок салфеткой. Звук ее голоса странный и новый, он заполняет квартиру, вытесняя собой привычную тишину.
Ты рисовала? Да Что ты нарисовала? Маму…
Потом мы выходим гулять. Такеда все еще сидит там же. Увидев нас, он медленно открывает глаза. Его взгляд тяжелый и темный, как свинец. Он смотрит на девочку, затем медленно, словно находится глубоко под водой, вытаскивает из складок рукава листок рисовой бумаги и несколькими ловкими движениями складывает его в журавлика. Протягивает девочке.
— Это цуру, — говорит он своим обычным, земным голосом, без всякого мысленного шипения. — Он приносит удачу.
Девочка берет журавлика с благоговейным восторгом. Она просияла.
— Спасибо, дедушка!
Такеда кивает и снова закрывает глаза, уходя в себя. Но мне кажется, что уголки его губ дергаются на миллиметр вверх. Но это не точно.
Мы гуляем долго. Это прибрежный город, пахнет магнолиями и акацией. Заходим в наш магазин, и я покупаю ей конфет в бумажном кулечке. Она разворачивает их с торжественным видом, старательно разглаживая фантики и убирая в карман.
Потом мы заходим в пустую церковь. Она гулко стучит своими маленькими ботинками по каменным плитам, и ее шепоток разносится под сводами, как щебет заблудившейся птицы. Она спрашивает, кто живет в этом большом доме. Я говорю, что, наверное, кто-то очень важный и тихий. Она кивает, вполне удовлетворенная ответом.
На следующий день в тумбочке снова лежит чистая бумага. И на следующий. И все последующие.
Такеда больше не ведет со мной разговоры. Ни вслух, ни в голове. Он лишь иногда дарит девочке новых журавликов, когда мы проходим мимо. Теперь я разговариваю с девочкой.
Моя жизнь обретает новый ритм, новые ритуалы. Он состоит из хлопьев по утрам, разговоров о куклах и птицах, из совместных прогулок и тихого дыхания во сне в соседней комнате. Я не знаю, что это такое. Но это есть.
И странным образом это чувствуется таким же неотменяемым и неизбежным долгом, как и все
***
День был дождливым. Я читал массивную книгу, не знаю о чем она. Вдруг я почувствовал, что уже не один в комнате. Я опустил книгу.
В кресле напротив камина, боком ко мне, сидела светловолосая женщина. Та самая, из моего сна. Она снова была в клетчатом платье, молча смотрела на игрушечную мебель, и на ее лице застыло выражение тихого, безмятежного любопытства. Рядом, на ковре за ней, сидела ее дочка и очень серьезно расставляла оставшиеся у меня стульчики вокруг крошечного стола.
Сны и раньше заходили ко мне в гости, как соседи.
— Как она?
— Держится молодцом.
— Она и есть молодец.
— Да, очень славная. Хотите чаю? — спросил я.
Женщина медленно перевела на меня взгляд и неспешно кивнула. Ее глаза были цвета неба, которое я часто видел за окном — неопределенного, серо-голубого. Я пошел на кухню, включил чайник. Когда вернулся с подносом, на котором стояли две чашки и маленькая, детская, с мишкой, девочка уже устроила на камине целый пикник. Она что-то шептала игрушечным стульчикам.
Ее мать молча смотрела на это, и уголки ее губ были подняты в легкой, почти невидимой улыбке. Мы пили чай. Никто не говорил ни слова. Звук был только один — это девочка нашептывала свои секреты миниатюрному миру. Это был приятный звук, похожий на жужжание шмеля в летней траве.
Потом они ушли. Не попрощались. Я смотрел в окно, где над черепичными крышами пролетали чайки, а когда обернулся — их уже не было. На столе стояли три пустые чашки. И один из маленьких стульчиков теперь стоял рядом с моей чашкой, будто кто-то очень маленький тоже пил со мной чай.
Я снова взял книгу, но не мог читать. В квартире витал сладкий, незнакомый запах — то ли духов, то ли детских волос, то ли просто запах другого, доброго сна.
Позже, уже ближе к вечеру, я вышел во двор. Такеда был на своем месте. Он не сгребал листья, а пил чай из крошечного заварника. Жестом пригласил присоединиться. — Добрый вечер, господин Такеда.
— К тебе приходили гости, — констатировал он. Это не был вопрос.
— Да. Из сна.
— Они часто приходят, если сны были сильными. Если в них было много... деталей.
Он понюхал аромат чая и сделал глоток. Подлил еще.
— Сильный сон оставляет после себя больше следов. Как корабль за собой оставляет кильватерную струю. По этим следам могут приплыть и другие.
Он наконец посмотрел на меня. Его глаза, темные и глубокие, как колодцы, видели всё.
— Ты подарил им часть своего сна. Поэтому они и пришли. Чтобы сказать спасибо. Безмолвно. Это самая искренняя форма благодарности.
Я подумал о стульчике рядом с моей чашкой. Один стул из набора явно отсутствовал на камине.
— Они забрали его с собой? — спросил я.
— Нет, — покачал головой Такеда. — Они оставили тебе что-то взамен. Чтобы твой сон не оскудел. Долг и служение — это не только про указания в конвертах. Это еще и про обмен. Ты — им частичку своего мира. Они — тебе частичку своего. Вселенная остается в равновесии.
Мы помолчали. Где-то высоко в небе, которого не было видно за крышами, пролетал самолет, и его гул был похож на шепот той девочки.
— Завтра проверь тумбочку, — сказал Такеда. — Думаю, тебе будет что сделать.
Есть какое-то завтра? Не знаю. Сегодняшний день, наполненный тишиной, стихами о море и запахом чужого сна, подходил к концу. Я смотрел, как сумерки плавно заливали улицы этого города, и тоже чувствовал себя наполненным.
***
На завтра в тумбочке нахожу конверт. Там есть фотография приятного бородача, адрес ресторана у моря и время, немного после обеда. Я читаю записку, потом смотрю на рисунок, оставленный девочкой. Карандашом на рисовой бумаге она нарисовала двух смешных человечков и между ними что-то вроде сердца.
Я подхожу к шкафу. Там висит светлый костюм. Аккуратный, с красивой зеленоватой каймой по лацканам. Пистолет в кармане уже ждет своего послеобеденного часа. Я все знаю, мне даже не нужно касаться рукоятки — она будет холодная, знакомая тяжесть.
Затем я смотрю на рисунок. На эти кривые линии, которые что-то значат. Для кого-то значат.
Я вешаю костюм обратно в шкаф. Закрываю дверцу. Немой и ненужный пистолет останется в кармане. Рисунок кладу в тумбочку, теперь он будет лежать тут.
Я выхожу во двор. Такеда сидит на своей скамейке. Он смотрит на меня, и в его глазах нет ни гнева, ни разочарования. Он медленно и значительно кивает. Один раз. Когда я уйду, он вернется к своему чаю.
Я понимаю, что это и есть тот самый долг, о котором он всегда говорил. Не слепое выполнение приказов, а выбор. Служение не бумажкам из тумбочки, а чему-то большему. Чему-то, что пахнет не порохом, а детскими волосами и сладкими конфетами. Я хочу снова почувствовать этот запах.
Я возвращаюсь в квартиру. Девочка поднимает на меня глаза.
— Ты останешься?
— Да, — говорю я. — Я останусь.
Я знаю, что сегодня я сделал выбор. И этот выбор — единственное, что имеет значение. Она улыбается и возвращается к рисованию. Я сажусь рядом и смотрю в окно. За ним — прекрасный светлый город. Мое место - здесь. Там, где кто-то рисует мое сердце.
Из кухни выходит светловолосая женщина. Ты будешь чай? Да, буду.
На ней белое платье чистое, как первый снег. Может быть, завтра мы пойдем к морю, втроем. Просто так.
Свидетельство о публикации №225101501710