Все это было, было... Воспоминания

Все это было, было, было,
Свершился дней круговорот.
Александр Блок

Лет десять назад собрались наконец мы с подругой детства, дочерью прославленного конструктора оружия (в Москве сейчас стоит монумент: с автоматом в руках), – побывать в военном городке с симпатичным названием Ларцевы Поляны (от названия деревни, упоминаемой аж с конца XVI века и просуществовавшей до 1932 года). C 1927 года по соседству с деревней Ларцевы Поляны начал действовать Ружейный полигон. Многие известные оружейники в своих воспоминаниях пишут о плеяде работавших там талантливых конструкторов и военных, которые своими достижениями прославили это место: за вклад в Победу Полигон был награжден орденом Красной Звезды. Так что детство наше прошло, как мы все говорили, на Полигоне (да-да, с прописной буквы). О его названии я узнала только после переезда в Москву, когда папу перевели в ГАУ (Главное артиллерийское управление), хотя многозначный номер воинской части, как мне кажется, помнила всегда в детстве и помню сейчас. Но все последующие годы он курировал работу М.Т. Калашникова в качестве ведущего инженера.
Добрались мы сравнительно легко, и меня сразу поразило, что Пространство (да-да, с прописной) нас помнит. Все те же двухэтажные трехподъездные толстостенные дома, построенные когда-то пленными немцами, то же шоссе, только теперь булыжник прикрыт асфальтом и с любопытством выглядывает кое-где по краям, а перед каждым домом – те же газоны в окаймлении кустов акации.

И замелькали в памяти картинки первых детских воспоминаний. Детские картинки навсегда яркие. И пусть не говорят, что память имеет нечто общее с серебром – со временем тускнеет. Вот ужасный ор при встрече с крылатым чудовищем – мухой на одеяле. (Один из моих прекрасных учителей в литературе помнит себя в детской коляске, из которой ему в небе явилась Дева Мария. У меня, увы, все гораздо прозаичней – просто муха на одеяле.) Вот родители куда-то ушли, а я радостно слушаю звон от вдребезги разбиваемых по очереди подаренных папе изящных чашек, которые с широкого подоконника с силой бросаю на пол. Обернувшись, вижу в проеме двери лицо мамы, а над ним – веселое восхищенное папино. Много позже я осознала, что меня никогда не ругали, не повышали голос. И я продолжала познавать мир.
Помню, когда родителей не было дома, на глаза мне попались оставленные мамой ножницы (она шила нам с сестрой платьица) – я нашла им достойное применение: вытащив из отверстий в нижнем ящика шкафа (ручек не было) какую-то черную блестящую ткань, стала кромсать ее – уж больно хорош был хрустящий звук. Оказалось, что это был отрез саржи – на подкладку будущему пальто.
Потом родители решили взять меня с собой в клуб, где в тот вечер шел фильм «Цирк» с Любовью Орловой. Наверное, подумали, что так им будет спокойнее. Как помнят люди моего поколения и помладше, в финальной сцене зрители цирка передают друг другу очаровательного темнокожего малыша с шапкой кудрей, напевая ему колыбельную:
Спят медведи и слоны,
Дяди спят и тети.
Все вокруг спать должны,
Но не на работе...

А в заключение звучит песня «Широка страна моя родная». Зрители в клубе, в том числе мои родители, зачарованно смотрит на экран, и тут на весь зал – мой взволнованный крик: «Это я, я!» Смех, улыбки: моя кудрявая шевелюра убедительно показывает, что у меня есть основания так думать... Никто не сердится.

Еще картинка – из додетсадовского периода. Мы с папой идем по длинному коридору, в котором полно солдат. Заметили папу. Короткая команда – и в тот же миг коридор свободен, а вдоль стен – идеально ровные ряды. Я поражена и очень папой горжусь.

Детсад – одноэтажное строение красного кирпича в соседнем доме. Воспитатели, занимаясь с нами, тоже никогда не повышали на нас голоса. Помню плотную серую бумагу (видимо, из пакетов для круп), на которой мы рисовали. Наша воспитательница Марья Петровна Жилина при расставании даже всплакнула – очень меня любила.

Еще помню, что папа часто напевал мне песенку «Мой Лизочек так уж мал». Особенно мне нравилось:

Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из крыльев комаришки
Сделал две себе манишки,
И в крахмал, и в крахмал!
и
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что, одувши одуванчик,
Он набил себе диванчик,
Тут и спал, тут и спал.

К детским картинкам я еще вернусь – но сначала о том, как наша семья оказались на Полигоне.
А вот как.
У Сергея Кузьмича и Татьяны Евстигнеевны Дейкиных (мои дедушка и бабушка с папиной стороны) было шестеро детей – пятеро сыновей и дочь. Существует легенда (я слышала ее от папиного брата – дяди Феди) – о том, что Дейкины – потомки некоего Дей Деича, участника одной из русско-турецких войн, отличавшегося своей храбростью и физической силой и награжденного Орденом Св. Георгия (или Георгиевский крест? – точно неизвестно, но это разные награды, у них разный статус). Легенда утверждает, что жалованье свое Дей Деич получал золотыми рублями из царской казны. Его потомки получили фамилию от уменьшительного «Дейко» (ласковая форма обращения). Пытаясь уточнить эти сведения, я получила такую информацию из Исследовательского центра истории фамилий (цитирую кратко): «Представители этой фамилии могут гордиться своими предками. Она происходит из центральных областей древнерусского государства, ее появление относится к XVII–XVIII вв. Образована от имени родоначальника. В старину на Руси каждый человек имел два имени: первое он получал при крещении, а второе, мирское или нецерковное, – исконно славянского происхождения. Древнерусское имя Дей означает «деятельный». Первоначально это было прозвище человека, обладающего таким качеством. В обиходе имя Дей часто употреблялось в уменьшительной форме: Дейко, Дейка... В Москве проживает около 70 семей Дейкиных».
Ничего себе семейная легенда – оказывается, она все это время передавалась из поколения в поколение! Жаль, что папа не успел узнать об этом подтверждении.

В обозримом же прошлом у истоков нашей семьи – Сергей Кузьмич Дейкин (мой дедушка), работавший в деревне Шатиловка техником-смотрителем при научно-исследовательской станции по селекции каучуконосов. Татьяна Евстигнеевна (моя бабушка) – простая русская женщина, которая была даже неграмотной. Я ее запомнила тяжелобольной, лежащей на кровати у входа в нашу комнату в коммуналке, когда мы жили на Полигоне. Хорошо помню, как однажды она меня поманила пальцем и, когда я к ней подошла, молча обняла меня и заплакала. Меня это тогда немного напугало, но теперь я нередко об этом вспоминаю: конечно, это было прощание и со мной, и с самой жизнью.

Позже Великая Отечественная прошлась по судьбам всех сыновей из этой семьи:
Александр воевал в 1941–1945 годах, Петр тоже прошел всю войну, после войны работал шофером (возил кого-то из ГПУ), затем в Кировограде получил место завгаражом; Николай тоже воевал, с войны вернулся инвалидом (без ноги), долгое время работал фотографом. Я помню, как он часто приезжал к нам и на Полигон, и в Москву, и каждый раз папа помогал ему чем мог. В детстве я всегда завороженно наблюдала процесс отстегивания и пристегивания протеза. Федор был летчиком, летал на истребителях-бомбардировщиках три года, после тяжелого ранения работал начальником отдела кадров, затем экспедитором на шахтах. С молодости имел богатырское здоровье, но из-за любви к крепким напиткам сильно сдал (его жена – тетя Лена – всю жизнь работала медсестрой, имея к этому настоящее призвание: доброту, любовь к ближнему и самоотверженность. Может быть, поэтому она всегда казалась мне очень красивой).
На сайте «Память народа» есть данные о награждении дяди Пети, дяди Коли и дяди Феди (не указано, какие именно награды, но у родственников они хранятся).
Владимир – Владимир Сергеевич Дейкин – наш отец (наш – это мой, моей старшей сестры Тани и младшего брата Александра). О нем чуть позже подробно.
Вот так война прошлась по судьбам детей простой крестьянской многодетной семьи, собрала свой горький урожай – тут надо признать, что и во многих других семьях горя и лишений было не меньше, а часто и много больше.

А вот как познакомились мои родители. В 1930 году мамина сестра Галя закончила техникум каучуконосов. К этому времени обнаружился острый дефицит каучука, необходимого для промышленности. Предпринимались попытки культивировать растения, содержащие каучук (каучуконосы). Тетя Галя до войны жила в Новодеревеньковском районе Орловской области, в поселке Шатилово, и мама со своим братом (нашим дядей Жорой), будучи студентами (мама химико-технологического, а дядя – строительного института), приезжали к ним на летние каникулы. Совсем рядом была небольшая деревня, где жила семья Дейкиных (в этой деревне Казинка Орловской губернии 16 января 1916 года и родился мой папа).

Мои родители познакомились в Шатиловке – на волейбольной площадке, где молодежь встречалась по вечерам. Потом папа приезжал в Киев, и вскоре мама вышла за него замуж и переехала к нему в Москву. К тому времени папа по комсомольскому набору поступил в Артиллерийскую академию им. Дзержинского: курсант с одним кубиком в петлице, т.е. в звании младшего лейтенанта, а позднее был направлен на работу на Полигон. Жили родители в одной комнатке военного общежития на Мещанской улице.

На Полигоне папа работал с М.Т. Калашниковым и другими талантливыми специалистами над созданием и усовершенствованием разных видов стрелкового оружия. М.Т. Калашников так часто бывал у нас дома, что я воспринимала его не просто как чужого дядю, а как родню: думала, что я его племянница. Когда это открылось, надо мной посмеялись, но явно одобрительно.
В ГАУ в Москву был переведен в 1946 году и все последующие годы курировал (от ГАУ, затем от ГРАУ – Главного ракетно-артиллерийского управления) работу специалистов Полигона в качестве ведущего инженера, первое время постоянно находясь в командировках на Полигон. Наша семья перебралась в Москву в 1950 году. Умер папа 27 сентября 1985 г. Умер во сне. Это случилось в деревне под Ковровом, где он после инфаркта работал с задором, с неудержимой радостью, и никто из домашних не мог протестовать – он просто не умел ничего делать без полной отдачи. Моя мама тоже во сне скончалась, в Москве, гораздо позже. Оба похоронены на Митинском кладбище, папа – с большими почестями (почетный караул и пр.). Не могу не сказать, что все хлопоты по перевозке тела из Коврова в Москву взял на себя Дегтяревский завод, благодарна им несказанно.

Коротко о маминой армянской ветви. Род Тер-Арутюнянц. О нем сохранилось много сведений благодаря оставленным воспоминаниям маминого брата (дяди Жоры). Опираясь на них, а также на мамины рассказы, приведу лишь наиболее важные сведения, чтобы подтвердить мысль о бесконечно малой вероятности пересечения двух таких разных ветвей – Дейкиных и Тер-Арутюнянц. И тем не менее...
Мой прадед, отец бабушки по маминой линии, был юристом. Дедушка «служил (так выражались в те времена) в Киеве по судебному ведомству». В некрологе в одной из газет говорилось, что он был безупречным и справедливым юристом и защищал интересы бедных. Воспитал многочисленных детей, когда жена оставила его и ушла к другому. В семье было одиннадцать детей: Наталья (всю жизнь проработала медсестрой в Петербурге; там же и погибла от голода блокадной зимой 1941–1942 гг.); Анна – ее сын во время Отечественной войны сражался в рядах Советской армии и погиб; Юлия (бесконечно добрая и отзывчивая. Владела немецким и французским языками). Ее старший был пианистом, учеником известного музыкального педагога Беклемишева. Второй сын погиб в 37 году. Третий – Игорь – всю жизнь посвятил инженерному делу.
Младший – Костя – архитектор, окончил институт в начале лета 1941 года. На воскресенье 22 июня 1941 года у него был куплен билет на стадион – на футбол с участием киевского «Динамо». Естественно, матч не состоялся, а билет этот у него чудом сохранился. После войны администрация стадиона пропускала обладателей этих билетов на самые престижные футбольные праздники. С войны Костя вернулся инвалидом и работал поначалу в Облсельпроекте, а затем до самой пенсии в Киевпроекте.
Елизавета – наша бабушка, много лет служила хирургом, была самоотверженным врачом. Об остальных у меня нет сведений.

О моей бабушке Елизавете Кирилловне привожу цитату из воспоминаний дяди Жоры: «...моя мама. Как описать мне жизнь семьи моих родителей, наши беды и радости, удивительную самоотверженность и поистине подвижнический труд моей бедной мамы, сумевшей в одиночестве, без рано умершего отца, поднять, вырастить и обучить нас, четырех малышей, в таких трудных обстоятельствах двадцатых и тридцатых годов, с их голодом, нуждой. Окончила гимназию с золотой медалью, получила еще "дополнительный диплом" за особые успехи... Потом училась в Петербурге в Меде. При поступлении в институт потребовалась справка о благонадежности абитуриента, а ее не было припасено. Справка сия, по моему разумению, должна была представлять собою поручительство какого-либо значительного должностного лица. Когда во время собеседования высокопоставленный чиновник завел об этом речь, мама ответила так: "Ваше Сиятельство, у меня здесь, в Петербурге, нет ни попечителей, ни друзей. Не смогли бы Вы поручиться за меня?" Его Сиятельство рассмеялся, и мама была принята в институт».

Дедушка и бабушка оба трудились в хирургическом отделении, а в 1920 году, во время эпидемии сыпного тифа – в инфекционном. Больница возникла в свое время в составе Кирилловского мужского монастыря. Кирилловская церковь охраняется законом как памятник истории и архитектуры. Теперь это музей, в котором хранятся работы Врубеля, Васнецова и др. А семья жила в одноэтажном деревянном домике рядом. При нем был небольшой сад. Дров не хватало. Температура 12 градусов считалась вполне приемлемой, и бабушка говорила: «Наш дом с Богом не спорит».
В семье было четверо детей: мама (старшая), тетя Галя (в войну овдовела и воспитала двух сыновей; работала бухгалтером), дядя Жора (архитектор), дядя Шура (стал известным врачом-рентгенологом).

Когда я должна была родиться, мама приехала в Киев, чтобы быть под квалифицированным присмотром своей мамы-врача. И вот на третий день войны, под звуки разрывающихся бомб (слышно было, как бомбили вокзал), я и появилась на свет.
Была паника, предстояла эвакуация, и мама с последним эшелоном, в руках небольшой сверток (в нем была двухнедельная я), рядом трехлетняя дочь Таня – с трудом попала на этот поезд (сверток передавали через окно – иначе я бы не уцелела). А папина воинская часть была уже не в Москве – ее эвакуировали за Урал, в Чебаркуль. Пока мама, добравшись с великими трудностями туда, ждала у проходной и кормила меня, мое лицо и ее грудь не были видны под слоем свирепых комаров. Бедная моя мама! Столько ты претерпела!..

Маме
Бьется в дьявольском дерганье твиста
Дирижерская палочка Бога.
Он, наверно, вздремнул немного,
И ее захватил нечистый.
А в оркестре «мессеры» кружатся,
Исполняя симфонию ужаса.

Разом рваная рана пространства
Обнажила у каждого сердце.
Все смешалось: адажио, скерцо.
Все в растерянности, в прострации.
Кто-то вещее соло ударных
Бесконечно глушит литаврами.

Солнце, все повидавшее в мире,
Не желает всходить, но надо.
Третье утро – гром канонады.
Третье утро болит, где Киев.
Пахло болью, бедой, смятением
Утро дня моего рождения.

После возвращения из эвакуации мы и оказались на Щуровском полигоне. Мысленно возвращаюсь туда и я – в свое детство, в полигоновский уклад.
Во время войны мама на Полигоне работала в течение двух лет в отделе артснабжения в химлаборатории. Позже занялась детьми, то есть нами.
Нас трое:
Татьяна (род. в 1938 г.), Елизавета (род. в 1941 г.) и Александр (род. в 1949 г.).
Татьяна – кандидат филологических наук, много лет преподавала в ВУЗе иностранные языки.
Елизавета – к.т.н., преподаватель ВУЗа (доцент кафедры системотехники Московского института радиотехники, электроники и автоматики). Параллельно редактор, позже – литератор (Союз писателей).
Александр закончил престижный Физтех, военнослужащий с большим стажем и многими почетными наградами, затем сисадмин в Московском НИИ (работает и сейчас).

И снова детские картинки. Газетные полосы на оконных стеклах, рулоны черной бумаги, вечером и на ночь их часто зачем-то разворачивают и перекрывают все окно. Первый страх: по булыжной мостовой с грохотом едет трактор, я забираюсь на диван и в ужасе ору: уверена, что это танки прорвались в наш городок.
Территория Полигона огорожена колючкой, по углам – вышки с часовыми. Мы, дети, были абсолютно свободны в этом прямоугольнике: все друг друга знали, чужих не было, с обеих сторон шоссе – «Контрольные ворота» (в наш недавний приезд одни из них стояли там же, где и тогда, на воротах – те же красные звезды).

В детстве мы не голодали, но питание было достаточно скудным, в том числе и в детском саду. Почему-то все время хотелось чего-нибудь повкуснее. Поэтому много растений мы хорошо знали на вкус: цветки акации, листики липы, «калачики» (позже узнала, что это просвирник – кладезь витаминов, белков, аскорбинки, каротина: природа сама подсказывала, как поддерживать силы). До сих пор помню соблазнительный запах вкуснейшего жмыха, который нам, ребятам, скидывали прямо с грузовика грузчики. Была у нас и своя жвачка – черный вар.
У многих семей был небольшой огородик, а где-то в поле за лесом – выделенный для посадки картошки небольшой участок. Мои родители тоже имели возможность с нелегким трудом пополнять свои запасы – в дополнение к обедам в металлических тарелках, закрепленных друг над другом, которые выдавались военнослужащим (папа часто приносил их домой) и которых явно не хватало. Был на Полигоне еще крохотный – метров 20, не больше – магазинчик, что-то вроде сельпо, где продавалось самое насущное: хлеб, мыло, селедка и т.п. А нас, детей, завораживали вазочки с дешевыми карамельками.

Переход из детского сада в школу (одноэтажное деревянное здание, с паклей между бревнами) осуществился так: нас построили парами и перевели через шоссе – школа была в нескольких десятках метров. В каникулы в этом здании был летний лагерь, и мы часто залезали на забор и кричали: «Мама Дейкина, принеси морковки!». Дом был рядом, «заказ» обычно вскоре выполнялся.
Помню, когда мама куда-то уезжала на несколько дней, папа вел хозяйство. Казалось, ничего вкусней не бывает: омлет из яичного порошка, жареное мясо, абрикосовый компот в жестяных банках – может быть, это были продукты, получаемые по ленд-лизу. Те, кто был постарше, рассказывали о каком-то мороженом на палочках, в шоколадном одеянии, но представить такое чудо было трудно.
В Щурово ездил автобус, меня однажды взяли с собой. Помню, как он въезжал на очень ветхий деревянный мост через реку, и все оживленные разговоры вдруг затихли, а когда мост остался позади, все с облегчением вздохнули.

Конечно, были и недоразумения (коллектив всегда из индивидуальностей), иногда смешные, но бывали и серьезные разногласия. Из смешных: однажды мама шла кормить поросенка в сарай с ведром, а ей навстречу – жена дяди Васи Лютого. На вопрос – куда идете? – мама рассеянно ответила «Ваську кормить». Потом неделю не разговаривали.

Папа часто подшучивал надо мной: один раз убедил меня, что я снесла настоящее яйцо (в доказательство предъявил его, вынув из-под подушки).
Вот неожиданно обнаруживается, что я умею читать (мне не было еще четырех): заглядываю в книгу папы (том М. Горького) и шепчу: «Двадцать шесть и одна».

У каждой семьи в деревянных сараях было небольшое помещение, где хранились запасы: бочка с солеными помидорами и огурцами, у многих были куры и даже поросята.
Однажды в нашей кухне должны были заколоть соседского хряка, его привязали к столу, позвали кого-то, а нас удалили из дома, но страшный визг знающего свою участь запомнился.

Пожалуй, самое яркое детское впечатление – День Победы. Все соседи собрались на кухне, из «тарелки» на стене раздавался голос Левитана, на лицах радость, слезы, потом объятия, возгласы. Я подошла к родителям и спросила: а сахара теперь много будет? Все засмеялись, пообещали, что теперь всего будет много.

Майские сны

Коммунальная кухня, чугунная печь о шести конфорках,
И в проеме на теплой стене – рыжина прусаков,
Над щербатой эмалью – латунное чудо комфорта,
Но ребенку до крана пока не достать – высоко.

Над столом тесной стайкой стаканы и рюмки – соседи в сборе,
Тетя Таня зачем-то тайком вытирает глаза,
И ребенок не может понять – то ли праздник, то ль горе, –
Голос в черной тарелке всем важное что-то сказал.

За победу, за счастье, за тех, кого нет, и за мир – враг сломлен!
Ты, Татьян, не реви, твой вернется, поверь...
Им казалось, судьба обещает: восполню, восполню!
А ребенок спросил, много ль сахара будет теперь.
Дорогие мои, дорогие мои, я вас помню!

Что дальше? Взрослые продолжали трудиться, многие дружили семьями. Наша семья особенно близко общалась с семьями Калашниковых, Шевчуков, Слуцких (брат Ефима Слуцкого, папиного сослуживца – поэт Борис Слуцкий). Для нас это были дядя Миша, тетя Катя (его жена), тетя Рита (жена Слуцкого), тетя Ната (жена Шевчука) и т.д. Отчеств мы, дети, не знали. По праздникам часто собирались гости – это продолжалось потом и в Москве, стали бывать и другие друзья, из ГАУ.

Картинка из детства: я, еще не школьница, «детсадовка», – дома. Комната в коммуналке, оштукатуренные стены с какими-то подтеками, убогая мебель, как у многих в то время: кровати с металлическими спинками, застеленные без покрывал – просто прикрыты одеялами, двухстворчатый шкаф с ящиками внизу, у которых вместо ручек – почему-то продолговатые дыры с неровными краями, самодельная тумбочка, этажерка с книгами, простой – столешница и четыре ноги – стол. За столом сидят двое – мой папа и какой-то незнакомый рыжий дядя.
На меня они не обращают внимания – идет разговор. Трудный, неудобный для обоих. Скорее, разговор-спор, судя по интонации. О чем – не помню. Еще полчаса назад заинтересовавшая меня лужайка с цветами, жучками и бабочками на развороте какой-то детской книжки отложена и забыта. Не могу оторвать глаз от лица «рыжего». Видно, что гостю очень... какое тут слово уместнее? – неуютно, досадно, тоскливо? Тогда, ребенку, и слова-то были не нужны. Просто я  в и д е л а. А сейчас я бы, пожалуй, остановилась на слове «мучительно», но нельзя же сказать: ему было мучительно. Мучительно – что? – мучительно неуютно, досадно, тоскливо? Почему на его щеках с рыжими веснушками время от времени появляются белые пятна – островки на ярко-розовым фоне?
Перевожу взгляд на отца, который говорит, по-моему, больше и громче собеседника. И тоже нервничает. Выражение глаз: в них... интерес, любопытство? Да, но что-то еще. К называнию этого «что-то» я приблизилась спустя много-много лет (глупое, но от этого не менее досадное недоразумение, через которое все невольные «участники» сумели потом переступить и понять друг друга).
После ухода незнакомца в комнату вошла мама (была на кухне, не хотела мешать?). На ее вопросительный взгляд папа ответил: «Поэт». Да, это был Борис Слуцкий, брат папиного сослуживца – для моих родителей просто Ефима. Но слово «поэт» было произнесено с каким-то недоумением. О том, чем была вызвана эта нотка неодобрения, я тоже догадалась много позже.
Но и это недоразумение было выяснено и улажено.

Однажды у нас в Москве раздался телефонный звонок, и один из специалистов Дегтяревского завода, куда папа часто ездил в командировки, сообщил, что в деревеньке Ениха под Ковровом продается старая бревенчатая изба. Позже мы каждый год ездили туда на папиной «Победе», вели ее в четыре руки, садясь за руль поочередно.
Деревня помнила еще древние времена, когда в ней были «два порядка», т.е. с обеих сторон единственной сейчас улочки, со временем утратившей название, избы стояли в два ряда; у местной барыни был свой выезд.
Поехали мы с папой покупать это вымечтанную им избу. Папа был счастлив: он часто вспоминал свою Шатиловку, где в детстве с ребятами ходили в ночное, косил траву и умел многое, как все деревенские дети. С укором, когда каша из моей тарелки перекочевывала за батарею на пол и выдавала меня с головой, папа говорил, что у них в семье на всех детей была одна пара валенок и зимой в школу ходили по очереди. В Енихе никто не подозревал, что он лауреат Ленинской премии и имеет множество других наград.
Когда мы пытались остановить его рвение, он сразу отвечал: «Работать надо так, чтобы за ушами трещало, а иначе и браться не стоит». Эх, чем это кончилось – уже сказано выше.
Мы, его дети, тоже любили и любим свою работу, но даже если гипотетически многократно уменьшить его самоотверженность (не достижения, хотя и это тоже, но я говорю о его безграничной самоотдаче) и оценить свою, – и то даже сравнивать было бы самонадеянно.

В книгах воспоминаний оружейников часто отмечают легкость и простоту общения с папой, его скромность и веселый нрав. Обычно юбилейные речи он переводил в шутку. В полной мере все похвалы в его адрес прозвучали на панихиде, когда он уже не мог перевести стрелки разговоров о нем. Но... better late, than never.

О легком нраве пишет в своей книге «О друге и о себе» и конструктор-оружейник, лауреат премии им. Мосина, сотрудник тульского предприятия Ю.М. Соколов:
«Хочется рассказать еще об одном человеке, который часто бывал в нашей компании, хотя и жил далековато от Ижевска – в Москве. Среди друзей Михаила Тимофеевича полковник Владимир Сергеевич Дейкин занимал особое место. Он был главным специалистом Министерства обороны СССР по стрелковому оружию. <...> В.С. Дейкин часто приезжал в Ижевск по вопросам военных заказов стрелкового оружия, ночевал у Калашниковых. Вместе мы не раз ездили на охоту и рыбалку. Владимир Сергеевич отличался очень доброжелательным характером. Это был «легкий человек». Эти качества плюс остроумие привлекали к нему людей. В его компании было легко и приятно. Дейкины и Калашниковы дружили семьями, и Михаил Тимофеевич, приезжая в Москву, нередко бывал у них в гостях».

У книг свои судьбы, они живут независимо от авторов и продолжают свои рассказы. Вот, например, что пишет один из ведущих специалистов по огнестрельному оружию С.Б. Монетчиков: «Для оказания помощи по изготовлению серии автоматов и проведению расчетов на Ижевский мотозавод в помощь Калашникову были командированы представители Ковровского завода А.А. Зайцев и В.И. Соловьев, а также подполковник B.C. Дейкин и военпред капитан С.Я. Сухицкий.<...> Наряду с М.Т. Калашниковым и А.А. Зайцевым свой неоспоримый вклад внес и представитель ГАУ B.C. Дейкин, предложивший заменить неудачный механизм ранних образцов автомата Калашникова на более простой и надежный». И далее, говоря о представителях ГАУ, отмечает, что Дейкин оказывал постоянную помощь конструкторскому коллективу и «своему подопечному по Полигону М.Т. Калашникову». Однажды я ездила в Ковров с другой дочерью Михаила Тимофеевича – Еленой. Мы побывали и в доме-музее Дегтярева, и на Дегтяревском заводе. Приятно было слышать от всех добрые слова и о папе, его там хорошо помнят.

Поскольку я профан в обсуждаемых вопросах, вынуждена приводить точные цитаты. В книге «Отечественные автоматы (Записки испытателя-оружейника)» известный оружейник А.А. Малимон рассказывает:

«В.С. Дейкин, длительное время в конце войны готовившийся для поездки в одно из союзных государств по войне с Германией, которая так и не состоялась, возвратился из Москвы на полигон и был назначен на должность начальника исследовательской лаборатории испытательного отдела. Вскоре Дейкин, а вслед за ним в конце 40-х годов и Куценко стали ведущими специалистами в отделе УСВ ГАУ по вопросам разработки новых образцов оружия.
В.Ф. Лютый, вступивший в должность начальника испытательного отделения после Цветаева, воспитывая у молодых инженеров-испытателей любознательность и вдумчивый подход к любой поручаемой работе, приводил в пример В.С. Дейкина, ранее работавшего в этом же отделении группового оружия: Вот положит, бывало, Владимир Сергеевич перед собою пулемет Горюнова и часами смотрит на него, думая: что бы еще предложить конструктору для усовершенствования системы».

В. Лютый писал: «...в усовершенствовании автомата принял участие мой давний товарищ – сообразительный и опытный инженер Владимир Дейкин, с которым мы работали над созданием пулемета ЛАД... Втроем мы работали до 1947 года, когда наконец изготовили опытный автомат».

Об упомянутом изделии ЛАД подробно рассказал известный военный историк Андрей Уланов в передаче «Наставники».
«...о создании пулемета под пистолетный патрон – пулемете ЛАД конструкции Лютого, Дейкина, Афанасьева. Все трое были сотрудниками стрелкового полигона. Лютый был одним из ведущих испытателей, участвовал в доработке многих пулеметов; Дейкин впоследствии стал офицером ГАУ. Он тоже много работал как на самом полигоне, так и проводил самостоятельные исследования. В делах есть одна из его научно-исследовательских работ, с пометкой, что она заняла так много времени, потому что офицер был командирован на фронт для сбора информации. То есть это были опытные испытатели, причем не просто испытатели: они занимались также сбором информации на фронте, имели дело с множеством образцов, и можно сказать, что скорее всего кто-то из них был автором самой концепции пулемета под пистолетный патрон. Необходимость такого образца была достаточно обоснована. Уже к 42-му году стало ясно, что, как записано в документе, решающий участок атаки – это дистанция от 30 до 400 м, именно на этом рубеже решается, удастся ли атаку отбить либо она увенчается успехом. Для того чтобы отразить немецкую атаку на наши окопы, требовалось на этом расстоянии резко повысить плотность огня. К сожалению, с пулеметами в Красной армии дело обстояло не лучшим образом: по этому поводу есть цикл статей, который так и называется: «Пулеметная драма Красной армии». <...>
Самым успешным был образец, разработанный на полигоне Лютым, Дейкиным и работником полигона Афанасьевым. В некоторых документах он называется ЛДА, обычно пишут ЛАД (Лютый – Афанасьев – Дейкин). <...>
По боевым характеристикам ЛАД превзошел ППШ, он успешно выполнил все огневые задания (не как пистолет-пулемет до 200 м). Можно вести огонь с рук. <...> самое главное – значительно повышалась огневая мощь – вдвое. Патроны были в лентах, пулеметчик мог держать две ленты.
Пулемет был признан очень удачным, он был рекомендован на вооружение, уже шла подготовка к его производству, он бы очень пригодился в конце войны – в боях в Восточной Пруссии, в Германии, под тем же Балатоном, где за счет артиллерии отбивали атаку немецкой пехоты <...>.
Было еще несколько проектов, но полностью испытания прошел только ЛАД. Он поступил бы на вооружение, поскольку это был явно самый удачный образец. Авторы заранее знали, ЧТО нужно делать и КАК нужно делать. Это было второе удачное оружие, которое полностью прошло испытания и было готово к производству. <   > Но просто сменилась концепция у руководства.
Этот пистолет был бы востребован и в местных локальных конфликтах. Он был очень простым, технологичным и очень надежным.
Лютый и Дейкин сыграли очень большую роль в судьбе самого Калашникова и в судьбе его образца».
И наконец, необходимая, на мой взгляд, цитата из книги А. Муравлева: «Михаил Калашников»: «М.Т. не приписывал себе полностью заслуги в создании автомата. Он не раз в интервью и книгах упоминал о помощи, которую ему оказывали Александр Зайцев, Василий Лютый, Владимир Дейкин и многие другие».

Папе всегда претила всякая административная работа, и от повышений в должности, связанных с такой работой, он всегда отнекивался и выдвигал другие кандидатуры.
Авторитет его был чрезвычайно высок – на всех оружейных заводах страны. Мама рассказывала, что однажды начальник отдела (фактически назначенный папой) попросил его присоединиться к поездке в командировку в какой-то дальний город. Поехали вдвоем, прибыли, когда вокруг стола все места были уже заняты. Первым вошел начальник отдела, его узнали, он сам нашел себе стул и сел. А когда вошел папа, все встали и устроили ему овацию. Больше совместных командировок почему-то не было.

В завершение отмечу: текст мой своенравен – иногда задумывается о чем-то своем, словно сомневаясь, нужно ли мне говорить какие-то вещи или не стоит. Пойму ли я сама, что он имеет в виду... Будто живой. То он вдруг замирал, то вдруг превращался в беспокойный рой слов, и даже паузы его не молчали, говорили со мной. Тексты сильнее и мудрее нас: живут часто дольше, умалчивают от затаившихся в них смыслах, ничем не намекая на них даже автору.
Отрывки детства, частично удаленные мной, смотрели на меня с укоризной, и я с какой-то растерянной нежностью мысленно оправдывалась (типа «формат не позволяет, это будет в другом рассказе»), но текст хмурился в ответ на мой беспомощный лепет. Однако вскоре прощал меня, как бы говоря: «Мы с тобой одной крови – ты и я».

Мне память – словно щедрый чернозем:
Из давних зерен – дивные побеги.
Они защита мне в беде и в неге.
Я помню все.