Глава III Кабак У строптивого верблюда

Глава 3. Кабак «У строптивого верблюда»

Кабак «У строптивого верблюда» был тем местом, где время текло иначе — медленно, густо, как испорченный мед. Воздух здесь был плотным от дыма махорки, испарений дешевого спирта и человеческих пороков. Стены, когда-то беленые, теперь потемнели от копоти и времени, впитывая в себя за годы все — от слез до похабных песен. На потолке висели паутины, словно серые вуали, скрывающие грехи собравшихся. Под ногами хрустел подсолнечный жмых, смешанный с окурками и опилками, которые хозяин лениво подметал раз в неделю.

За столиком в углу, под треснувшей иконой Николая Чудотворца, замазанной краской, но все еще проступающей сквозь нее, словно упрек, сидели «кочерыжкотёры» — несчастные жертвы мора. Их позы были сгорбленными, взгляды — пустыми. Они пили дешевый портвейн, который пах лаком для пола и отчаянием. Рядом с ними, словно тень из другого мира, восседал философ Мессир Баэль. Он попивал коньяк из эмалированной кружки с отбитой ручкой, и его присутствие казалось здесь инородным, но в то же время — единственно уместным. Его темный плащ сливался с тенями, а бледное лицо было неподвижным, как маска.

И тут, как чёрт из табакерки, появился он. Поручик Ржевский — авантюрист, бонвиван и главный специалист по буржуазному разложению при Главном управлении по борьбе с последствиями НЭПа (ГУБПОНЭП). Он вошёл, распахнув дверь с таким треском, что даже самые завзятые пьяницы подняли головы. Его китель был безупречен, сапоги блестели, а в глазах горел огонь, который мог быть как вдохновением, так и безумием.

— Господа, а вернее, уж извините, товарищи! — голос Ржевского прозвучал на всю забегаловку, перекрывая гул голосов и дребезжание посуды. — Весь ваш НЭП стоит на трёх китах: нажива, разврат и тлетворное влияние Запада! А вы чем занялись? Сублимацией! Вам бы баб гульнуть, ан нет — вы в кабаке с философом сидите и о судьбах революции толкуете! Революцию, дорогие мои, делают не только идеями, но и кое-чем покрепче! А у вас это «кое-что»… — он многозначительно посмотрел на компанию, — …отвалилось. Буржуазная хворь, язви её в душу! Вы так долго боролись с буржуазией, что сами стали ею! И ваш организм, как самый честный чекист, вынес вам приговор!

В баре наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печи и тяжелым дыханием пьяниц. Мессир Баэль отхлебнул коньяку, его глаза, казалось, видели все изъяны мироздания.
—Вы не совсем правы, поручик, — прошепелявил он. — Это не болезнь. Это — симптом. Симптом великой усталости. Страна устала от напряжения. От постоянной борьбы. Она… расслабилась. И это расслабление приняло такую… наглядную форму. Фрейд бы оценил.

— К чёрту Фрейда! — рявкнул Ржевский, наливая себе бренди. — Тут решать надо! Жён этих самых революционных товарищей любить кому-то нужно! А иначе, простите за выражение, они нас всех переедят! И я знаю, как!

И Ржевский, достав из портфеля лист бумаги, изложил свой гениальный, циничный и абсолютно в духе времени план «Социально-трудовой реабилитации и супружеской гармонии». План заключался в создании при ВЧК особого «Института Близких Друзей Революции» — штата проверенных, идеологически устойчивых и, что ключевое, здоровых мужчин, которые будут… выполнять супружеский долг за высокопоставленных партийцев, вышедших из строя.

— Это же гениально! — хохотал Ржевский, уже навеселе. — Мы убьём двух зайцев: жёны будут счастливы, а значит, молчаливы, а наши «кочерыжкотёры» смогут все силы отдавать построению светлого будущего, не отвлекаясь на быт! Это и есть настоящая коллективизация!

Мессир Баэль грустно улыбнулся, наблюдая, как Ржевский вербует в свой «институт» первого кандидата — могучего грузчика из порта.

— И всё-таки это симптом, — прошептал он в пустоту. — Непипись… Великая Россия окончательно сбросила с себя панталоны. Интересно, что наденет дальше?

В этот момент Ржевский, захмелевший от бренди и собственного красноречия, поднялся на ноги и, обращаясь ко всем присутствующим, заорал: а сейчас ваши аплодисменты, пою караоке. И он затянул песню. Его голос, хриплый и надрывный, заполнил всё пространство:

ТВЁРДЫЙ МОТИВ
Хит: Непипись,  отвались.

[Куплет 1]
По столице бродит мор,шепчет странный разговор,
У ответственных товарищей сорвался договор.
Не тифозная вошь и не испанский грипп,
А болезнь с Запада пришла на наш пир.
Тот,кто правил вчера, у разбитого корыта,
Но пролетарий крепко стоит,ему эта хворь не по нраву!

[Припев]
Гуляй, хвороба, но не трогай мужиков!
Мы не из тех,кто падает от первых ветров!
Революция танцует,требует огня,
Без главной искры нам не двигать рубины дня!

[Куплет 2]
Жён борцов за светлый путь слёзы душат грудь,
Ищут виноватых,но не могут найти суть.
А мужчины в тишине опустили взгляд,
Хранят молчание,как когда-то солдат.
Но не время сдаваться,товарищи, вперёд!
Найдём здоровых душой,кто дело вперёд поведёт!

[Припев]
Гуляй, хвороба, но не трогай мужиков!
Мы не из тех,кто падает от первых ветров!
Революция танцует,требует огня,
Без главной искры нам не двигать рубины дня!

[Бридж]
"Dans ce pays o; l'id;al se meurt,
O; l'amour devient un jeu du pouvoir,
Nous dansons sur les ruines du bonheur,
En attendant le d;sespoir."

[Аутро]
(Звук зажигалки,гитарный аккорд)
Новый мир...построим...
Сила...в единстве...
Зажигалка...не гаснет...
Никогда...

Песня закончилась, и в баре наступила тишина, которую нарушил только треск поленьев в печи. Мессир Баэль медленно поднялся, его фигура казалась выше в полумраке.

— Вы смеетесь над бедой, поручик, — сказал он, и его голос был тихим, но слышным каждому. — Но смех ваш — это смех висельника над собственной петлей. Вы думаете, что решили проблему? Вы лишь загнали ее глубже, как гвоздь в гроб. Это не коллективизация, поручик, это — проституция идеи.

Ржевский налил себе еще бренди, его рука дрожала.
—А что делать? Ждать, пока все развалится? Иногда нужно выбирать между плохим и очень плохим.

— Между плохим и очень плохим нет выбора, — покачал головой Баэль. — Есть только разная степень падения. Вы не строите новое общество, поручик. Вы создаете систему, где все — и власть, и любовь, и сама жизнь — становится товаром. И когда все станет товаром, что останется человеку?

— Останется выживание! — крикнул Ржевский. — А выживание — это единственная настоящая ценность!

— Нет, — возразил Баэль. — Выживание — это не ценность. Это — инстинкт. Ценность — это то, ради чего стоит выживать. А ради чего выживать в вашем мире, поручик? Ради того, чтобы стать винтиком в машине, которая перемалывает все человеческое?

Ржевский хотел что-то сказать, но Баэль поднял руку, и его жест был полон такой неизъяснимой грусти, что слова застряли у поручика в горле. Мессир Баэль запел. Его голос, тихий и глубокий, звучал как ария— мелодичная, проникновенная, полная тоски по чему-то безвозвратно утраченному.

"Je vois les rues de Moscou sous la neige,
O; les r;ves se meurent sans que personne ne bouge,
Les visages ferm;s, les c;urs qui se prot;gent,
Dans ce monde nouveau o; l'amour devient un leurre.

On a cru changer le monde avec des id;aux,
Mais on a seulement chang; les ma;tres et les mots,
Et maintenant, dans le froid de l'aube rouge,
Je cherche en vain l'humanit; qui bouge.

O; sont pass;s ces espoirs, ces lendemains qui chantent?
Ils se sont noy;s dans les eaux grises de la Neva,
Et il ne reste plus que ce silence ;trange,
O; m;me l'amour devient une arme qui se vend."

Он замолк, и в тишине прозвучал перевод, словно эхо:

"Я вижу улицы Москвы под снегом,
Где мечты умирают, и никто не шелохнется,
Закрытые лица, сердца, что защищаются,
В этом новом мире, где любовь становится обманом.

Мы думали изменить мир идеалами,
Но лишь поменяли хозяев и слова,
И теперь, в холоде красной зари,
Я тщетно ищу человечность, что еще жива.

Куда делись те надежды, те поющие завтра?
Они утонули в серых водах Невы,
И осталась только эта странная тишина,
Где даже любовь становится оружием, что продают."

Когда последние слова растаяли в воздухе, в кабаке стало тихо. Даже самые пьяные затихли, подавленные тяжестью услышанного. Ржевский стоял, опустив голову, и смотрел на свои руки, которые вдруг показались ему чужими. Мессир Баэль медленно вышел из кабака, его темный плащ растворился в ночи, словно его и не было.

А за стенами «Строптивого верблюда» Москва жила своей жизнью, не подозревая, что в душном, прокуренном кабаке только что решались судьбы людей — и, возможно, всей страны. И каждый, кто был там в тот вечер, понимал: что-то сломалось. Что-то важное. И починить это уже будет невозможно.