Нарисуй мне жизнь 6

Начало см.http://proza.ru/2024/12/05/857

«Голоса скворцов удалялись, унося песню о счастье в далёкие тёплые страны.  На смену им пришла тишина, уютно устроившаяся в комнате. Услышав дробный звук каблучков, она подобрала мягкий подол бархатного платья и удалилась, не желая встречаться с их энергичной владелицей. Помощница по хозяйству Вера Викторовна, называвшая себя «дежурной по дому», не умела ходить не спеша. Женщина меряла свою жизнь не днями и часами, а минутами, выстраивая их в ряд и давая каждой чёткое указание, которое требовалось выполнить в отведённый временем короткий срок. Таким образом, ни одна минутка не оказывалась потерянной. Художник живо представил себе её яркие карие глаза под куполом тщательно уложенной светлой чёлки, по-молодому улыбающийся белозубый рот и ямочки на щеках. Добавил несколько светлых искорок, позолотив лёгкие волосы, и повесил портрет в галерею своих новых, написанных мыслями картин.  Экономка постучала в дверь костяшками полусогнутых пальцев и сказала, будто пропела: «Сергей Романович, Даня приехал!».

- Заходите, Вера Викторовна! Я давно его поджидаю, уже даже себя в порядок привёл. Бросьте только один контрольный взгляд: всё ли в порядке?
- Замечательно управились, Сергей Романович: костюм чудесно сидит, да и галстук завязан безупречно. Вот только среднюю пуговку на жилете поправлю немного. Теперь всё просто идеально! У вас с Даней на сегодня какая программа?
- Сначала к брадобрею, а потом в филармонию, в Камерный зал. Музыканты из Питера приезжают с программой «Два рояля: музыка сквозь века», любопытно послушать будет, как они прошлое с будущим сплетут.  На ужин в «Римские каникулы» пойдём, так что готовить сегодня не надо, отдыхайте, Вера Викторовна.
- Да я и не устаю у вас, Сергей Романович: только и делаю, что отдыхаю, словно в санатории. Ничего, найду, чем заняться. А вот и Даня!

Данила вошёл в комнату вместе с запахами осени, чуть оттенёнными горьковатым ароматом дорогого одеколона. Бережно поцеловал маленькую натруженную руку Веры Викторовны, а затем подошёл к креслу, в котором сидел его друг. Устроился рядом на соседнем, накрытом небрежно наброшенной многоцветной шалью, и сказал, словно продолжая прерванную беседу, перекинув мостик из слов через несколько дней расставания: «Всё никак не могу привыкнуть к отсутствию машин с московскими и питерскими номерами у ворот. Сколько же народу сюда за вашими картинами-обманками приезжало, Сергей Романович…».  Художник явственно представил его черешневые глаза и по-прежнему яркий, с приподнятыми уголками губ рот, краски которого не сумело поглотить ненасытное в своём голоде время.
- Даня, «обманки» у Фёдора Толстого были. Я ведь тебе как-то репродукции его картин показывал, помнишь?
- Как не помнить, Сергей Романович. Я тогда всё старался муху с картины согнать и отогнуть нарисованную обёрточную бумагу. Согласен, ваши картины не «обманки», они – живые. Помните ту акварель с зимним пейзажем, которую вы мне когда-то подарили? Там ещё птица в полёте парила… Так вот она с одного угла картины в другой переместилась. Как вы это объяснить можете?
- Не знаю, Даня. Я ведь не предметы и людей писал, а то, что у них внутри: их суть, душу. А душа никому не подвластна, она своей жизнью живёт… Покупатели не приезжают потому, что картин на продажу больше нет, слепые рисовать не могут, если только словами или мыслями. А на такой вид живописи спроса пока нет. Но теперь это не имеет значения. Важно то, что ребята в арт-студию по-прежнему каждый день приходят. Работы, которые в мастерской, я им оставить хочу. Все картины, что в доме – твои, распоряжайся ими, как пожелаешь. Только одну - ту, что с сиренью в белом кувшине, Вере Викторовне отдай, она всё на ней пятилепестковый цветок на счастье ищет, может быть, когда-нибудь и найдёт…
- Сергей Романович, я с вами поговорить хочу.
- Если это про лечение, то лучше не начинай, хорошо?
- Да ведь это не только вам, но и мне нужно. Даже больше мне, чем вам, Сергей Романович.  У меня родители есть, брат родной, племянники. За плечами – три брака и двое детей от разных жён. И ни одного по-настоящему близкого человека, кроме вас. Вот ведь как бывает… Я прошу вас: не отнимайте у меня надежду изменить нашу жизнь к лучшему.  Всего-то только и требуется, что на консультацию к хорошему специалисту съездить…
- Уж сколько таких консультаций было, Даня! Больше, чем у меня на голове волос осталось. Твой новый глазник, он мне в голову, что ли, залезет?  С глазами-то ведь всё в порядке. Это психогенная слепота, когда мозг чудит, отключая зрение. Тут гипнотизёр или шаман нужен, у тебя есть такой на примете? 
- Найдём, Сергей Романович, всё решаемо… Но для начала давайте всё-таки к офтальмологу из Фёдоровской «Микрохирургии глаза» сегодня съездим.
- А концерт в Камерном зале, значит, медным тазом накроется?
- Не накроется, если прямо сейчас соберёмся и поедем. Всё успеем: и виртуозов из Питера послушать, и в «Римские каникулы» заглянуть. А к брадобрею через пару деньков съездим, вы ещё очень даже прилично выглядите, совсем, как в былые времена, когда по фойе в «Родине» перед сеансом прохаживались.
- Знаешь, Дань, у меня теперь много времени на раздумья появилось. Прокручиваю и анализирую свою жизнь, но когда дело доходит до хорошего и радостного, то чаще всего почему-то «Родина» вспоминается. Счастливое время было…
- Согласен, Сергей Романович. Мы ведь именно там с вами и познакомились.
- Давай сегодня туда подъедем, хорошо? Я хоть к стенам прикоснусь, энергетику камня почувствую… Что, бывший кинотеатр так и стоит закрытым, потихоньку ветшая?
- Пока да… Самое интересное, что и кафе с говорящим названием «Дудки», что слева к «Родине» прилепилось, тоже вроде бы не процветает.
- А нечего было храм искусства в подобие «Блошиного рынка» превращать, место такого надругательства не прощает.
- Тут ходят упорные слухи, что здание скоро охранный статус объекта культурного наследия получит. Помните, вы ведь сами меня учили, что «Родина» - яркий пример того, как архитектурный авангард сменялся неоклассицизмом.
- Советским неоклассицизмом, не перевирай, студент. Звучит обнадеживающе, поживём – увидим… - с этими словами слепой художник поднялся и уверенно подошёл к окну, словно надеясь увидеть бесконечно любимый им вид на пойму Оки и плывущие над ней светлые облака.
- Сергей Романович, - обратился к другу Данила, тронув его за рукав, – как вы думаете, Мадмуазель все-таки обернулась, чтобы посмотреть на Влюблённого?
- Это мне неведомо, Даня. Выбор ведь всегда за женщиной. Ты рисуешь ей жизнь, а она стирает с полотна лишние мазки…»

Каретка пишущей машинки «Любава» с лязганьем вернулась в исходное положение. Женщина поправила непокорную прядь, выбившуюся из собранных в пучок лёгких светлых волос, и в последний раз пробежала глазами по написанным строчкам. Нет, менять ничего не придётся, молоточки, без устали трудившиеся всю неделю, могут теперь отдохнуть. Провернув валик, она приняла в ладони ещё чуть тёплые листы, вдыхая едва ощутимый запах копирки. А затем выдернула шнур из розетки, закрывая портал в прошлое. Разве можно объяснить любопытным, что для того, чтобы написать повесть о далёких днях, необходимо иметь ключ к кодовому замку, поворачивающему время вспять. Ключом может быть любимая, зачитанная до дыр книга, начавшая желтеть глянцевая фотография или вот эта пишущая машинка из методического кабинета кинотеатра «Родина».  Погладив «Любаву» по гладкому бежевому боку, женщина спрятала её в пластмассовый футляр-чемоданчик, тщательно защёлкнув замки. Лёгко поднявшись со стула, она вышла на веранду, туда, где в воздухе уже давно плавала спокойная усталость августа.

Раскинув руки и закрыв глаза, женщина постояла, смакуя медовый запах лугов. Где-то неподалёку звучала новая песня, написанная на стихи Анны Ахматовой:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Это именно то, что она старалась делать последние десятилетия жизни, пытаясь замедлить бег ускользающих лет. Всего лишь две последние строки не укладываются в канву рисунка жизни, который она писала с такой любовью: «И даже если в дверь мою ты постучишь, мне кажется, я даже не услышу…». В её дверь любимый уже постучал, и она его услышала… Женщина отпустила радость, переполняющую сердце, в полёт над тщательно подстриженными газонами Рыбацкой деревни, над аккуратными крышами красно-белых коттеджей и над облачком, зацепившимся за башню маяка. Высокий парень с удочкой на плече поднимался к их даче от причала на берегу озера.  Заметив женскую фигурку на веранде дома, он помахал ей рукой и ускорил шаг.

- Мама, ну наконец-то ты выбралась наружу! Глазам не верю: ведь ещё и недели не прошло. Неужели же повесть закончила? – молодой мужчина поставил ведро с уловом на пол и обнял мать за хрупкие плечи, зарывшись носом в пушистые волосы.
- Я дописала эпилог, Серёжа! – женщине пришлось стать на цыпочки, чтобы поцеловать сына в прохладную, пахнущую озёрной свежестью щёку.
- Мам, может, не стоило нам в это новомодное место в Шумаши приезжать? Здесь ведь всё искусственное, новодел. Поехали бы в Солотчу, ты ведь так её любишь…
- Нет, сынок, место здесь ни при чём – я ведь сама хотела отдохнуть там, где ничто не будет напоминать о прошлом. Ты же знаешь, я повесть писать даже и не собиралась.
- Охотно верю, Александра Андреевна. Вы притащили сюда древний печатный агрегат весом в полтонны именно потому, что не планировали во время отдыха заниматься сочинительством, – Сергей улыбнулся, прищурив тёмно-голубые глаза.
- Это не «древний агрегат», а счастливый талисман! На этой машинке Лера Светленькая свои сценарии писала, - возразила сыну Саша.
- Мам, получается, что Лера Светленькая - настоящая? Или ты её все-таки придумала?
- Для меня, Серёжа, все мои герои настоящие.
- Даже Влюблённый и Мадемуазель?
- Они-то уж точно «живее всех живых»! Я их реинкарнацию недавно в ГУМе видела, когда в последний раз в Москве была, представляешь? Эта парочка ничуть не изменилась, разве что на Мадемуазель теперь платье другого цвета - тёмно-алое, а не синее.  Влюблённый меня сразу же признал и так лукаво краешком губ улыбнулся, - Саша сдвинула невидимый цилиндр с макушки на лоб и изобразила что-то, отдалённо напоминающее улыбку Джоконды.

- Мама, перестань мне голову морочить! Я о твоём здоровье забочусь, а ты мне сказки рассказываешь, - возмутился Сергей.
- Это чистая правда, сынок, я ничего не выдумываю. Не сердись, ладно? Послушай, мы могли бы с тобой хоть на Луну полететь, но я и там бы эту повесть писать стала. Дело не в месте, а в том, что ты рядом. Очень захотелось поговорить с тобою, и так мне было легче правильные слова найти.
- Хорошо, мам, пойдём эпилог читать. – Сергей поднял ведёрко с рыбой и чуть не наступил на лапу маленькой бородатой собачонке, появившейся словно из ниоткуда на дощатом полу веранды.
- А это что за зверь неведомый? Ну что, мама, снова будешь уверять меня, что ты здесь ни при чём? Кудесница ты, Александра Андреевна: перенаправила временные потоки, вот эту псину из Гурзуфа моего детства сюда и принесло! Это же та самая Собачка, Которая Кушает, которую мы с тобою у столовой «Черноморская чайка» котлетами кормили, помнишь?
- И правда, очень похожа, - Саша с улыбкой погладила пёсика по голове со смешным хохолком. – Правда, та собачонка потемнее была, а эта - совсем светленькая. Знаешь что, сынок, почитай-ка ты заключительную главу без меня, ладно? А я пока зверя голодного покормлю, у нас со вчерашнего ужина две котлетки куриных остались. Да и с уловом твоим разобраться надо…   
- Договорились, мам…

Собачка, Которая Кушает знала толк в еде и ела беззвучно и сосредоточенно, аккуратно подбирая с пола упавшие кусочки. Совсем, как та, другая, караулившая их с сыном у столовой в плавящемся от июльской жары Гурзуфе. Какой бы столик они ни выбирали, собачка моментально оказывалась рядом. Она не выпрашивала еду, а просто укоризненно смотрела на отдыхающих со скорбным выражением на смешной бородатой морде. Серёжа проглатывал щедро сдобренный подливкою гарнир, а котлеты, сосиски и куски запечённой на противне курицы доставались Собачке, Которая Кушает. Саша подумала о том, что сын ничуть не изменился: идёт по жизни с открытым сердцем, отзывчивым на чужую беду. Да, таким людям приходится нелегко, но что бы наш мир делал без них? Может быть, именно от того, что в душе сына горит внутренний свет, его иллюстрации и помогают сделать ярче даже самый «серенький» текст.
- Мама, - долетел до женщины голос сына, - подойди, пожалуйста, ко мне. Давай здесь, в гостиной поговорим, хорошо?
Саша улыбнулась собачке, доедающей последнюю котлету, и вошла в дом. Ей нравился выдержанный в классическом стиле интерьер гостиной, хотя Серёжа и назвал Рыбацкую деревню новоделом. «В самом деле, дизайнер хорошо поработал, - подумала женщина, устраиваясь напротив сына, сидящего за отполированным до блеска обеденным столом. – Комната словно со страниц булгаковских пьес сошла, так и кажется, что из соседней комнаты кто-нибудь из Турбиных появится…»

- Мне понравилась твоя повесть, мама. Эпилог хорош своей элегантной незавершённостью, он заставляет домыслить историю и нарисовать продолжение по-своему. Будешь её издавать?
- Я написала эту повесть для тебя, сынок. Ты и решай, что с нею делать: издавать или просто себе оставить. Она ведь существует только в двух экземплярах в печатном варианте, никаких цифровых носителей. Как бы сейчас сказали: полная конфиденциальность…
- Ты не меняешься, мама! – Сергей пролистал страницы в поисках нужного места и прочёл вслух: «Я приготовила этот обед с любовью для тебя, Серёжа. Ты и решай, что с ним делать». Неужели за все эти годы ты не сделала ни одной попытки увидеться с отцом?
- Сделала, сынок. Как только я узнала, что ты во мне живёшь, то тут же ушла от мужа. Жалость – плохая замена любви, но мы не сразу это понимаем… Тебе ещё и годика не было, когда я одна поехала к Серёжиным родителям в Фатьяновку. Мария Григорьевна, его мама, мудрой женщиной была. Она мне сказала: «Мы очень ждали тебя, девочка. Только вот опоздала ты, другая тебя опередила…». Саше не приходилось искать слова для разговора с сыном, они сами выстраивались перед нею в строчки. Наверное, время для того, чтобы дописать жизнь, действительно пришло, и теперь ей было не жаль потраченных на ожидание лет.
 
- Другая – это девушка с фотографии? – предположил Сергей.
- Да, сынок. Её так впечатлил написанный твоим отцом портрет, что она приехала на художника посмотреть, да так у него и осталась. Не каждому удаётся в одночасье жизнь свою изменить, для этого сильная воля нужна… - Саша говорила о прошлом сдержанно, дивясь легкости, с которой ей удаётся рассказывать сыну о событии, когда-то перевернувшем их жизнь.   
- Красивая и смелая, как в песне…
- Вот только у романтичной истории конец печальным оказался: девушка была замужем за человеком, который во время лихолетья сумел одним из новых «хозяев жизни» стать, а такие своего никому не отдавали. Вскоре недостроенный дом отца в Старой Рязани кто-то поджёг. Сергей тушить бросился, хотел старые стены спасти, в которых, как он верил, душа его деда жила. Да куда там… Его чуть не придавило горящей балкой, он каким-то чудом наружу выбрался, но после этого зрение терять стал... Об этом происшествии в «Криминальной хронике» писали.

- А что было потом, мама? – Сергей машинально перелистывал страницы повести, стараясь справиться с волнением.
- Твой отец послушником в Ионно-Богословский монастырь ушёл: «Разговаривать с Богом и учить людей передавать посланную им в этот мир красоту» - это его собственные слова. Я ведь к нему и в Пощупово ездила, но он ко мне не вышел. Только акварель в подарок через настоятеля передал и пообещал знак подать, когда время увидеться наступит.
- Ты хочешь сказать, что оно уже наступило? – голос сына звучал приглушённо от тяжести обрушившихся эмоций.
- Да, сынок. Наш с тобой путь домой в Питер через Пощупово лежать будет.
- Откуда ты знаешь, мама? Ты что, письмо от него получила или кто-то из монастыря к тебе с вестью приезжал?
Саша сыну не ответила. Легко поднявшись со стула, она исчезла в спальне, откуда вскоре вышла с небольшой картиной в руках. Поставив оправленную в тёмно-золотую рамку акварель на мольберт, она села рядом с сыном, положив маленькую ладонь на его красиво вылепленную руку. Безветренный февральский день выплывал из рамы, обволакивая их умиротворённостью облачного неба и ароматом лугов, укрывшимся в смётанном в стога сене. Дремавший у стожков дуб проснулся и уронил на проложенную в снегу колею последний отливающий бронзою лист. Голоса переговаривающихся на ветках высоких деревьев ворон далеко разносились в воздухе, а редкие снежинки плавно спускались на землю, раскрывая узорчатые парашютики…

Тоненькая сероглазая женщина стояла на опушке берёзового перелеска, с улыбкой наблюдая за мальчиком, ловившим снежинки пухлыми, в мелких трещинках губами. «Мама, мы ведь здесь уже были, правда?» - спросил ребёнок.
- Да, конечно, сынок, много раз…
- Мам, мне кажется, что здесь чего-то не хватает, - сказал темноволосый мальчик, внимательно оглядевшись вокруг.
- Наверное, повозки, на которой дедушка за сеном приехать должен. Я уже вижу, как лошадка из-за поворота показалась, скоро они здесь будут. А больше ничего не изменилось? Посмотри внимательно по сторонам, сыночек.
Мальчик прищурил тёмно-голубые глаза и огляделся. «Мам, в прошлый раз здесь только одна птица в небе была, а теперь ей навстречу другая летит. Откуда она здесь взялась?» - спросил ребёнок у наблюдающей за ним женщины.
- Её, Серёженька, твой папа прислал.
- Папа? А разве он волшебник?
- Нет, просто очень хороший художник.
- А как же тогда у него получается с птицами разговаривать? Он что, их язык знает?
- Вот сам у него об этом и спросишь, сынок…



На иллюстрации акварель Сергея Романова «Февральский день»
Иллюстрация автора