Альпинист

В первый раз я увидел его, когда он стоял у щитка с напряжением и не двигался. Мне еще тогда показалось, что он не в себе, что ему плохо и спросил все ли с ним в порядке. Он повернулся, и на лице была не искореженная гримаса боли, которую я ожидал увидеть, а усмешка – мол, ты чего. У меня-то все в ажуре, вот у тебя я вижу не того. Помочь?

Денис. Детские штаны с лямками, косолапая походка и залысина, которой он даже гордился в отличие от многих, любящих скрывать ее. Рост как у двенадцатилетнего, взгляд мечтающего вырасти, но не дают.

– Просто вижу, что вы стоите…

– Все вышел, – с досадой в голосе прошипел он, провернув головой на 180 градусов в мою сторону.  – Я вышел.

Вопрос «откуда» и что я такого сделал, чтобы вызвать такую реакцию.

– Есть такое понятие – концентрация. Нужно просто найти объект. Любой. Щит – чем не идеальный объект. Вот ты как это делаешь?

Я концентрировался дома. Здесь, в театре «это» было невозможно. Ежедневная гонка за творческой составляющей – угодить руководителю так, чтобы и себя не обидеть.

– Найди. Обязательно. Иначе ты не… , – он искал слово, … альпинист.

Так мы с ним расстались. Он командовал постановочной частью и часто кричал на своих подопечных. «Вира, я сказал ви-ра». Я был в администрации и занимался наполняемостью зала. Наши дороги сходились нечасто, но в театре, как ни пойдешь, в течение дня обязательно встретишься.

– Сейчас шел по театру, и понял, какой он большой. То есть мир маленький, а театр, напротив большой, ну понял да?

Я заметил, что он часто использует свое «ну понял, да?». Откуда у людей берутся паразиты в словах? Набираются в детстве? Защитное слово, что как орудие спасает. Быстрый как вспышка огонек, берущий начало в гуттаперчевой стойке к лицу, на котором он замирал, как стоп-кадр.

– Иду я мимо, и этого не знаю, а сейчас, когда я здесь, он мне кажется бездонным. Так я иногда дома чувствую, что мне тесно, а иногда я такой маленький. Весь мир точно такой, какой мы его себе представляем.

Я не сноб и театр воспитывает, в том числе и надо мной попотел – заставил поверить в общность, что дело общее делаем. Не в продажах грызем глотки, а улыбаемся в любую погоду. Но почему-то, не смотря на все эти приобретенные навыки со знаком «+»,  я не хотел с ним говорить. Конечно, есть только те, кто слушает и те, кто говорит. Но когда человек сам напрашивается сказать не важно что, что-то и для этого ищет объект, чтобы это самое что-то сказать, то сразу возникает ощущение, что он тобой пользуется и ты лишь случайный встречный, один из многих, который позволил его связкам не умирать в недвижимости. Однако театр воспитал, поэтому он говорил, а я музыкально кивал, иногда правда вставлял слово нехотя, а он это слово развивал до размеров новой истории.

– До этого я работал в здоровенном ангаре. В моем подчинении тридцать три человека. Я был больше всего этого. А тут театр. И он своим содержанием мне подходит. Он меньше, но его составляющая…

Когда передо мной говорит человек, то чаще я его понимаю. Директора школ, детских домов, начальники станций, торговых площадок были как на ладони. Никто не хотел прятаться. Театр меня научил быть искренним и в этом. Что у тебя нет личной жизни, ты не можешь ходить хмурый и молчать об этом. Не трогайте его – никогда не прозвучит здесь. Его тронут, напоят, спать уложат и изведут эту заразу-грусть.
Но здесь было что-то другое. Он говорил, но как будто не был искренним. Словно  он спрятал истинную причину под тем, что он говорил. И в доказательство моих слов он хлопнул по столу.

– Когда п…шь и потом обоссышь…нормально, я из таких.

Что это было? Зачем? Произвести впечатление?

– Внешне не похожу, но, поверь, я такой.

Страшно? Ничуть. Комар перед кирпичной стеной. Такие зимой исчезают, чтобы к лету проявить себя. Этот проявлял себя круглогодично, правда лютым болотным его было нельзя назвать. Теплый южный. Он был краснодарский. Работал в четырнадцати с половиной местах, чтобы… «Я стал..». Кем стал он сам еще не понимал. Говорил он складно, убедил начальство, что сделает из театра самое посещаемое место в городе, ну а мне, как администратору это было на руку.

– Нужно только рычаг крутануть. Правильный. В мире столько рычагов, а правильных раз, два и все. Один такой рычаг у меня в кармане.

Не успел он мне рассказать про свою стратегию. Вечером прорвало трубы. Потекло. Вода нашла дырочку там, где никто не ожидал – в кабинете завпоста. Он нервно чистил свою обувь. Это явно не входило в его планы. Он встал около деревянного станка к спектаклю «Горе от ума» – трансформирующиеся стены и застыл.

– Заряжается, блин, – подсказал Троцкий, инженер по технике безопасности. Но Денис как будто стал частью этого «Горя», на фоне всего габарита он смотрелся как фанерный манекен.

– То, что произошло, говорит о том, что мы на верном пути. Вода – это жизнь. В театре зарождается новая жизнь. Родник даст поток неиссякаемой творческой энергии.

– Завпост дело говорит.

– Так пусть он старухе такое заявит.

– Да, иди.

– И пойду.

Он, конечно, не пошел, но заварил кашу в колуарах. Его стали звать Федей, «копченным».

– Почему копченный? – как-то спросил я у Михани, рабочего по зданию.

– Да, он же копченный. Итак видно.

Наверное. А то, что такого не принимают всерьез, не слушают. Так, разве когда нечего делать. Или когда никакое дерево в декорациях не может спасти его выхлоп. 
Я на работе в 9.30. Мне нравится наблюдать, как все подтягиваются, вижу преимущество того, что у меня в отличие от них больше времени на все про все. Но я знал, что с появлением копченного Феди, я перестал быть жаворонком.

– Я прихожу в семь. Потому что не могу спать, зная, что приборы не направлены в нужную сторону. Они спокойны, но я еще больше взрываюсь от их спокойствия. Мой гнев обратно пропорционален их равнодушию.

– Вольнодумство, – сказал я.

– Дай пять. Ты кто по горскому?

– Козерог.

– А я макароны по-флотски. Что со мной происходит? И я понял. Столкновение структур… Ты висишь, у тебя нет сил, а ты делаешь рывок. Нельзя спать в воздухе. И я понял, я сам могу – по одному прибору в день. Так я справлюсь.

– Умный в гору не пойдет

– Ты только что сказал это альпинисту.

Так вот откуда ноги растут. Он был альпинистом. Настоящим. Не строительным, работающих на фасадах зданий, а тот, кого воспевал Высоцкий. И все стало понятно. И копченный – значит испытавший многое, и Федя, потому что многое может рассказать, и смеются, потому что защищаются и этот смех – не что иное, как зависть вот было же у человека…

А через два месяца спасали декорации от неожиданно прорвавшейся  пожарной сигнализации, которая ставила под угрозы «Фарятьева» на Большой сцене. Все, даже актеры бегали, крича «Спасайте». Я порвал джинсы, и на моей щеке красовалось жирной пятно от краски покрашенной двери со спектакля «Катерина Ивановна». Декорации снесли в фойе и среди картин, лепнины, и ажурных штор стояли грубы деревянные щиты от «Петли», двери, потолки, стены. Спектакль отменен всвязи… как было написано на двери перед входом. Нас затопило… вряд ли. Мы подверглись речной атаке. Нет! Заболел актер скорее всего.

– Когда ты хочешь выпить, ты должен это сделать прямо сейчас, – сказал Денис. –  Это как.

Он немного дрожал. Я понимал, что его щит сейчас вряд ли поможет. На следующий день он не пришел.  Хотя его синий «Форд» стоял во дворе.

– Стал ли я слабее, – сказал он, войдя в мой кабинет после недельного бронхита. –  Если горит мой дом, я должен радоваться, что у меня появилась возможность потушить его. Ну, ты понял, да?

И после этого взгляда, кричащего, что он хочет поговорить

– То есть, если бы театр сгорел, то нужно…

– Да.

– Я не согласен.

– Со мной невозможно спорить, когда я прав. Любую ситуацию можно поставить так, как тебя удобно.

– Не любую.

Наверное, я не должен был спорить. Моя роль слушать, а не вступать в перепалку, но так получилось, что последние две недели зал заполнялся плохо, на меня кричали все.

И я стоял у того самого щита, у которого стоял он и ни черта не получилось.

И что-то случилось.

– Я хочу создать шоу. «Рыбий день». Будет идти исключительно по четвергам. Ну ты меня понял. Кибер-панк. Человек с ложками. Когда я был альпинистом, я шел на все, падал несколько раз.

Это была правда. То, что он говорил сейчас, было так чисто и несомненно. Как никогда.

– Моя нога собрана из сухожилий, кажется, что все однажды вывалилось, врачи обратно впихнули, не задумываясь. 

Мне говорили, что большинство его жалеют – он весь залатан, на нем живого места нет.

– Когда много, то потом ничего. Был театр, сгорел, ну и что. это всего лишь здание. Неживая структура. А люди все дело в них. Ну понимаешь, да? Главное сократить расстояние между желаемым и действительным. Здесь мало специалистов. Если тюфяк полезет вверх, то покупай гроб и белесые тапочки. Если специалист идет вверх, то блин, он до облака доползет. До грозовой тучи. Ну, ты понял, да? Я знаю, как за восемь лет стать президентом.

Прошел месяц. Для тех, кто здесь работает, кажется, что ничего не меняется. Для новичков все иначе. Он перестал приходить в семь, стал носить костюм, перестал использовать в разговоре «ну понял, да?».

– Я перееду в горы, у меня будет компьютер, стану управлять миром.
Это звучало жалко.

Он перестал обращаться к щиту. На нем сейчас красовалась надпись «Режик лох» про одного монтировщика, закончившего режиссуру, в тайне мечтающего о долгом но возможной подступи к режиссерскому столу и лампе с гнущейся шеей.

Я ушел. В другой театр. Здесь все накалилось, а я не очень терпелив к жаре. Мой сезон – зима. Общаясь в контакте с Миханей, спросил. Что там да как? Он
«У нас все как обычно. Болезнь прогрессирует».

А потом он исчез. Ему звонят в рабочее время. Где ты есть. А он молчит… Наверняка уехал в горы.