Тавиорель

Она звучала восхитительно, но хаотично. Это напоминало радиоприёмник, на котором на всех волнах передавали классическую музыку. Но шкала плавала, и каждые несколько секунд появлялась новая станция в облаке белого шума. Её хотелось настроить и, одновременно, наслаждаться как есть: прорывами альта, валторны, секундной россыпью клавиш или грудным выдохом женского вокала.

— Настрой меня, — попросила она. — Я чувствую себя... нецелой. Я так устала от шума внутри себя.
— Твой шум прекрасен. Но если хочешь... Ты понимаешь, что только через тактильность? Я должен дотронуться до тебя.
— Мне не хватает тактильности, — сказала она. — Как будто мир состоит из картинок и ветра, который дует сквозь них. Я тоскую о реальных объятиях. Я представляю твои: в них есть настоящее тепло и настоящий вес. Приезжай ко мне в Антверпен.

Он улыбнулся, и улыбка получилась электронной — сжатой, как и его сообщения в телеграм. Он сказал то, что всегда говорят, когда расстояние выглядит только пикселями на гугл-картах:
— Скоро.

*

Тавиорель сложил тонкий серебряный ноутбук, аккуратно, будто закрывал чью-то биографию. В принципе, это и было его работой. Его крылья были похожи на слежавшийся иней, в который вплавлены капли золота и нити из чёрного графита. Когда он расправил их, по залу небесной канцелярии раздался щелчок, будто у стеклодува лопнула перекалённая статуэтка.

Он поднял глаза вверх; это было лицо существа, которое смотрит на людей, когда они ночью спят; вместо зрачков — два тихих колодца, куда прячутся звёзды по утрам.

— Господи! Мне нужен отпуск.
— В Антверпен? — Бог переспросил насмешливо, впрочем, Он всегда говорил насмешливо.
— Нет, к этому её воплощению напрямую нет линий времени. — Тавиорель на секунду задумался. — Она проживёт ещё сорок лет. Мне надо успеть.

*

Деревня в Эритрее просыпается, как огонь из влажных веток. Утро поднимается вместе с пылью. Из недавно возведённого здания добывающей компании (недалеко нашли медь) выходит белый инженер, высокий крепкий 45-летний мужчина. Его глаза прищурены, белая рубашка влажная на лопатках.

Мимо бежит чернокожая девочка, лет четырёх. Она задерживает взгляд на мужчине — слишком долгий; оборачивается, цепляет ногу за камень и падает. Он успевает подхватить её под мышки — лёгкую, как пустая африканская канистра. Он ставит её на землю.

В её глазах, тёмных и глубоких, вспыхивает что-то мгновенное: словно в них коротко отражается чужой солнечный день с мостами над широкой рекой, комната с прямоугольником белого света на столе, свечение графита в верхних слоях атмосферы, принятое снизу за северное сияние. Девочка хмыкает, проверяет маленькие коленки, и бежит дальше, смеясь. Инженер смотрит ей вслед и, сам не понимая почему, трогает себя за плечо.

*

А в Антверпене, городе, которого он так и не увидел, женщина в кресле обнимала на себе длинную вязаную кофту, спрятав под неё голые колени. Лаптоп мерцал на полу. На экране мигающая полоска ожидала следующего слова. Сорок лет — хватит, чтобы написать сообщение и не отправить его, но недостаточно, чтобы забыть «скоро», произнесённое ангелом. Внутри женщины, чисто и без единой помехи, чёрным бархатом с мраморными стаккато звучал голос Марии Каллас.