Крокет. Королевский. Для Единственной

     - Да ты, мил человек, психический, - невнятно, будто его рот был занят бужениной или хвостом селедки, промямлил таежный житель Худойбердыев и резко ткнул костылем во вскрикнувшего блиндажника Шляфмана Марат Строило, - у тебя даже наименование странное, если не сказать лингвистически, - таежник прищурился, опытно сознавая свое превосходство над завывающей прорехами плащ - палаткой Шляфмана, - га ! - неожиданно заорал Худойбердыев, пригибая за шею блиндажника к матери сырой земле, свежеполитой татуированной герцогиней Нью - Йорксной щедрыми струйками сквирт - оргазма : она взорвалась, как течная сучка, только уловив намек на саму возможность королевского крокета, куда приглашена была одна Единственная и Неповторимая всем ветрам назло Бэйли. - Дыши влажной землицей, сука, - страшно хрипел Худойбердыев, въяве проявляясь своей нечеловеческой сущностью лихого татарина, ордынца из заповедных, что давили кониками толпы беженцев и сшибали, на х...й, культяпками вытянутые огурцами головы всяческих Бабченок и Прилепиных, один раз в году, в самую жуткую ночь рассоединяющихся от слипающей их тела симбиотии идиотии, ходило поверье, что ежели на Подляшье высунуть хвост в пролубь, то схватит утренником зябло - морозным и придется искать врача - лора, а уж тот прополощет глотку карболкой, ковырнет в ухе гвоздиком и выстрелит в конце концов из  " Парабеллума " в затылок, отпуская все грехи, - чуй парной дух почвы, взбороненной мотыгой зажиточной жизни Приднестровья, бля, - Шляфман рычал и сопел, молясь о скорейшем окончании этого нескончаемого абзаца, но вот х...й ему, козлу, не будет конца абзацу, хотя Кобзон и кончился, - и слава Богу, - смеялся Худойбердыев, перебирая задней ногой нефритовые четки, - что кончился гадский Кобзон, - кощунствовал таежник и богохульствовал, словно украинский ересиарх Нектарий Агафангел Найтин, присовокупивший омерзительное русскому слыху окончание из явно вредительской американизированности, - ладно, - неожиданно сменил лютость на злобу и ярость неистовый и бесстрашный блиндажник, утомившись тяжким духом просыпающейся земли, она кряхтела и шевелила рощами по поверхности, очухиваясь от долгого сна, - слышишь, как землица будоражится ?
     Он бросил сопротивление Худойбердыеву и примкнул ухом к плодородному гумусу, улавливая вибрации и тайный шум.
     - Шахтеры, - озарилось его дегенеративное лицо светлой улыбкой и Шляфман запел, сбив свой танкистский шлем на простреленный врачом - лором затылок, - под скрип вагонеток, товарищи смело снуют и кишат средь подводных громад, кому, е...ся в сраку, дело до наших российских опят ? Вставайте, опята, и рейд на Берлин, - возвысился над сырой землей Шляфман, горделиво поводя вытекшими глазами в окровавленных орбитах не сдающегося генерала неустановленной фамилии, но из памфиловцев Мединского, если уж начистоту, - нет, ребята, - неожиданно захрипел пропитым баритоном Шляфман, чувствуя левой долей головного мозга незримое, но властное вторжение иного разума, - все не так, все не так и как один, - блиндажник закашлялся, досадуя на неоправданную сценографически затянутость и этого тоже абзаца, - мы возьмем гитары, - заулыбался Шляфман, нащупав, благодаря реинкарнированному сверхталанту Высоцкого, и внедрившегося в ослабший борьбой за существование с Худойбердыевым разум после отсыхания одной из теннисисток, - и нальем  " Агдам ", разобьемся мы на пары и тыдым - тыдам.
     Он завизжал, вскидывая контуженное тело в воздух, и впился липкими товарищескими объятиями в туловище Худойбердыева, от неожиданности потерявшего и волю к дальнейшему, и сами конечности, с неслышимым звоном опавшие на пожухлую землю.
     - Дык сырая или пожухлая ? - уточнял слюнявым ртом, присосавшимся к шейной артерии блиндажника, Шляфман, немного удивляясь способности претерпевающего стоять и без конечностей, как космонавт или аквалангист, например. - Ты говори, не молчи, Бальзаминов.
     Худойбердыев таял на глазах Шляфмана, преждевременно вытекших от кессонной болезни, вяло шевеля жвалами и дергая осязательными усиками, проросшими из бородовак на щеках в самом конце. Наконец, Шляфман отбросил остывшее тело товарища наземь, втаптывая его поглубже, где никто не найдет, отошел, шатаясь чуть в сторону, присел на пень непонятного бывшего дерева и вцепился от тоски себе в волосы. Ведь он только что уничтожил, ликвидировал, можно сказать, товарища ! Что об этом говорит Устав ? Шляфман хлопнул по карманам и дрожащей рукой вынул томик Бродского, заменивший Устав четыре года назад, пролистал сноровисто и прочел вслух, содрогаясь от ужаса :
    - Я брел по Варшаве усталой ногой,
    Венеций далеких предчувствуя воду,
    Эрекций отеческих помня невзгоду,
    Борецкий мордатый мудак в пиджаке,
    Корецкий писатель и мусор лежит в пиджаке,
    Трапеций и синус в моем пиджаке,
    Я физик и лирик в мохер - пиджаке
    Боченюсь пеньком и, как ни странно, рукой.
    - Ох...я стихоза, - восставая из мертвых сказал Худойбердыев, заслушавшись ритмичной мыслью приятеля, - просто вуматину и ништяк. Знаешь, - задумчиво продолжал блиндажник, стреляя в череп товарища из  " Нагана ", - Свитолину лучше оживить, без нее будет скучно.
    - Какую Свитолину ? - спрашивал Шляфман, умеючи пуская звук с другой стороны, головы - то уже не было, выстрел же в упор, бля.
    - Одна у вас Свитолина, - закрываясь книжкой подсказывал им Бродский, оправляя пиджак портсигаром, - гады, как Бог свят.
    - А почему тогда приглашение на крокет для Бэйли ? - коварствовали таежники, вздымаясь снова симбиотией, но Бродский не ответил, вовремя осознав, что это Бабченко и Прилепин соединяются воедино, отмечая концовку заповедной ночи. Впрочем, на то он и Бродский, лауреат Нобелевской премии, между прочим.