душевное дно

Петербург в этот день был не городом, а гравюрой на свинцовой пластине. Небо, страшное в своей безнадежной близости, придавило соборы и крыши, выжало из них последние краски. Оно было не просто хмурым; оно было живым существом, холодным и безразличным, которое дышало сыростью и наблюдало. Туман, густой и молочный, пожирал перспективы. Невский проспект обрывался в белесой пустоте, как дорога в никуда.

Мы стояли на мосту через канал, который был похож на трещину в мироздании. Вода, тяжелая и маслянистая, неподвижно лежала внизу, отражая не серое небо, а саму суть этого дня. Мы достигли того самого дна, о котором так много говорили, но всегда в шутку. Оказалось, оно не в подвале дешевого бара и не в пустой квартире на окраине. Оно здесь, в центре империи, в двух шагах от сияющего, пусть и призрачного, Эрмитажа. Душевное дно идеально совпало с физическим, создав абсолютный вакуум, в котором задыхалось все, даже память о свете.

Это был наш личный апокалипсис. Не с огнем и трубами, а с тишиной. Апокалипсис любви. Мы так старательно строили свой хрупкий мир из взглядов, прикосновений и шепота в телефонной трубке. Казалось, мы кладем кирпичики, один к одному. А на деле мы лишь рисовали их мелом на асфальте, и первый же дождь — этот вечный питерский дождь — смыл все до последней черточки.

Я смотрел на тебя, и сквозь туман проступали черты человека, которого я когда-то знал наизусть. Теперь это была чужая планета. Мы не ругались, не кричали. Мы просто исчерпали запас нежности. Иссякли, как родник в засушливое лето. Мы оказались виртуозами в неумении сохранить любовь. Мы умели ее зажигать, словно спичку в темной комнате, но не умели развести костер, который греет долгой ночью. Мы берегли ее от чужих бурь, но позволили ей сгнить изнутри от сырости собственных обид и молчания.

Ты повернулась и ушла. Твой силуэт растворился в тумане почти мгновенно, будто его и не было. Словно стерли ластиком. Я остался один на этом мосту, под страшным, низким небом, на самом дне. И понял, что самое пугающее в апокалипсисе — не грохот и пламя, а тишина, что наступает после. Тишина, в которой слышно, как в душе, опустевшей до самого основания, с тихим щелчком закрывается последняя дверь.