Дорога

«Дорога»
Зелёная трава — свежая, будто только что выдохнула утро. В ней прячется чабрец, и от каждого движения — лёгкого касания колеса, шелеста моих штанов — поднимается тёплый, чуть горьковатый аромат. Сквозь эту зелень, как нить судьбы, пробивается деревенская дорога. Простая, непритязательная — две колеи, да и только. Но какие они знакомые! Одна — чуть глубже, будто в ней веками катили телеги с хлебом и надеждой, другая — мельче, детская, для велосипедов и босых ног.

Сначала под колёсами — треснувшая земля. Высохшая после вчерашнего дождика, будто кожа старика, что много пережил, но не озлобился. Потом — камешки. Мелкие, гладкие, будто их кто-то специально отбирал: один — серый, как утренний туман, другой — с прожилкой ржавчины, третий — почти белый, будто кусочек облака, упавший наземь. Все разные. Как люди. Как дни.

Я качусь на велосипеде и не могу надышаться. Воздух — не воздух, а воля. Обширность. Простор, в котором можно потеряться и в то же мгновение — обрести себя. Ветер играет в волосах, как мать, что гладит сына перед дорогой.

Вот и первые домики. Давно заброшены. Окна пусты, как глаза без мечты. Но шарма не утратили. Скошенные крыши, резные ставни, завалинки, поросшие мхом… Всё говорит: «Мы помним». Помним смех у колодца, запах щей из печи, скрип половиц под босыми ступнями.

А впереди — церквушка. Деревянная, маленькая, как игрушечная. Дерево потемнело от палящего солнца — ей ведь уже не одно десятилетие. Но купол всё ещё смотрит в небо, как вопрос без ответа. Я мчу мимо, стараясь держаться в колее — не упасть. Хотя… и упасть не боюсь. По бокам — нежная зелёная трава, как покрывало. Не раз спасала. Бывало — упадёшь, коленка в ссадине, руки в пыли, а вставать не хочется. Растянешься на спине, и смотришь в небо. Белоснежное. Бескрайнее. И думаешь: «Вот оно — счастье. Просто лежать и дышать». А потом поднимаешься. Потому что дорога зовёт дальше.

За первыми домами начинаются улочки — уже не просто следы на земле, а живые жилы деревни. Из-за заборов доносится голос: 
— Эй, Гришенька! Куда помчал? 
Я не оборачиваюсь — знаю, чей это оклик. Баба Нюра, что всегда сидит на лавочке с кошкой на коленях и вяжет что-то бесконечное. Её голос — как колокольчик на воротах: не громкий, но слышный издалека.

Через минуту — ещё одна встреча. Маминой знакомой, тёте Лиде, не обойти. Она уже стоит у калитки с банками в руках, улыбается так, будто видела меня вчера, а не год назад. 
— Ну как дома-то? «Как родители?» —спрашивает, не дожидаясь ответа. — Вот, держи. Твои мамины огурчики, помидоры… Это ведь отдельный вид искусства, честное слово! Ни у кого так не получается — ни кисло, ни приторно, а прямо… душа поёт.

Я аккуратно беру банки — стекло тёплое от солнца, крышки блестят, как монетки. Внутри — не просто соленья, а целая летняя жизнь: утренняя роса на грядках, мамин фартук в пятнах рассола, запах укропа и чеснока, вплетённый в воздух кухни. 
— Передавай привет! — говорит тётя Лида и машет вслед, будто провожает в далёкое плавание.

Я еду дальше. Мимо проходят люди — не просто прохожие, а судьбы. Кто-то несёт ведро, кто-то — внука на руках, кто-то просто идёт, опустив глаза, будто несёт что-то невидимое. И вдруг — Машка. 
Идёт навстречу, в платье цвета васильков, с косой, перевязанной ленточкой. Улыбается мне — не просто губами, а всем лицом. Хихикает, как будто знает что-то, чего не знаю я. 
Я киваю, сердце стучит чуть быстрее. 
Однажды, — думаю, — я наберусь смелости. На вечерних посиделках с ребятами под старой яблоней, когда будет пахнуть дымком и чаем из мяты, я подойду и обниму её. Просто так. Без слов. И, может, она не отстранится.
А пока — дорога зовёт. Банки звенят тихо в корзине, как колокольчики детства. И я снова кручусь вперёд, туда, где деревня раскрывается шире, где каждый поворот — новая глава.
Проехав ещё немного, ловлю в воздухе знакомый запах — тёплый, чуть сладковатый, с ноткой сена и коровьего дыхания. Парное молочко. Тот самый, что пьётся не желудком, а душой.

Останавливаюсь у тёти Люды. Её двор — как маленькая ферма: куры квохчут у ног, коза смотрит с вызовом, а корова в хлеву пережёвывает что-то важное и вечное. 
— Здравствуй, Гриша! — говорит тётя Люда, не отрываясь от доения. — Угадал, свежак только сошёл.

Отдаю пять рублей — монетки тёплые от ладони — и получаю большую кружку. Молоко белое, почти сияющее, с пенкой по краю. Пью медленно. Оно не просто вкусное — оно правильное. Как будто в нём растворено утро, роса, забота, труд. Без этого вкуса — и жизнь не жизнь.

Рядом — очередь. Люди с вёдрами, банками, бидонами. Кто за сметаной густой, как сливки облаков, кто за творогом — зернистым, домашним, с крупинками счастья. Говорят тихо, перебрасываются новостями: у кого телёнок родился, у кого крыша течёт, у кого внучка в город уехала учиться. И всё это — не сплетни, а нити, что держат деревню целой.

А через дом — знаменитое «куриное царство» деда Гены. Забор весь в перьях, во дворе — не птичник, а настоящий дворец: куры важные, петух — как генерал, индюки гуляют с достоинством. Все в деревне знают: если хочешь яичек — к деду Гене. Желток — огненный, белок — плотный, будто выточен из янтаря.

Но дед Гена — не только птичник. Его золотые руки чинят всё: от трактора до детской коляски, от крыльца до душевой лейки. Приходишь с поломанной вещью — уходишь с улыбкой и новой историей. А иногда, если ветер с той стороны подует, из-под его крыльца доносится лёгкий, почти незаметный запах… самогончика. Душистого, терпкого, с привкусом груш или можжевельника. 
Но это же деревня. Где труд — свят, а радость — тихая, домашняя, с разрешения совести.

Я допиваю молоко, ставлю кружку на скамейку. 
— Спасибо, тёть Люд! 
— Приезжай ещё, — отвечает она, уже не глядя — занята делом.

Продолжаю катиться по дороге, и вот — родной дом. 
Мама в саду, вся в заботах: пересаживает цветы, те самые, что пахнут так, будто в них заключено всё лето разом. Розы, левкои, ночная фиалка… Над ними кружит одна пчела — хулиганка, то садится на лепесток, то жужжит прямо над ухом, будто проверяет: «Ты ли это?»

Я передаю банки и приветы от соседей. Мама улыбается — не губами, а глазами. Те самые глаза, в которых я видел мир с самого детства. 
— Ну как, покатался? — спрашивает она, не переставая возиться с рассадой. 
— Ещё не наигрался! — отвечаю я.

Из ворот выходит отец, вытирая руки о полотенце. 
— Идём, обед остывает. 
Но я уже в седле. 
— Потом! — кричу со смехом и резко отталкиваюсь. 
Эх, как бы не загнали, — думаю про себя, чувствуя, как ветер снова ласкает лицо.

И тут — знакомый звонок. Короткий, звонкий, как детский смех. В соседней колее — второй велосипед. Это Мишка, мой друг с пелёнок. 
— Купаться! — кричит он, даже не здороваясь. — Ребята уже на речке! 
Я киваю — не словом, а всем телом. Колёса сами поворачивают в его колею.

Вот и конец деревни. Последний дом — с покосившимся забором и выцветшей калиткой. У крыльца — дед Митрий. Всю жизнь прожил здесь: родился под тем окном, учился в школе с печкой тут, ушёл на фронт с этого перекрёстка, вернулся сюда же — с медалями и тоской по погибшим. Женился на Ниночке,как сам любил называть её из двора напротив, растил детей, копал картошку, чинил крышу, водил внуков на рыбалку. А теперь — один. Сидит на старой лавочке, что давно просит ремонта: одна ножка короче, и качается, как жизнь.

Я проезжаю мимо и киваю ему — не из вежливости, а с уважением. Он чуть улыбается. Глаза — уставшие, но тёплые. 
На обратном пути обязательно заеду, — думаю. — Поболтаем. Расскажет что-нибудь про войну, про первую любовь, про то, как раньше цвели яблони…

А пока — нас ждёт речка. 
Уже слышу звонкий смех друзей, плеск воды, крики: «Прыгай! Не трусь!» 
Свежая речная вода, солнце на макушке, велосипеды, брошенные у берега… 
И я мчу навстречу — не концу, а продолжению.