Глава VII Сад отражений

Глава 7. Сад отражений

Лиза пошла в свое купе. Села на диван и задремала. Ей снился сон, что она была в комнате.
Комната была залита мягким светом, падающим из высоких окон. Воздух, непривычно чистый для Москвы тех лет, был напоен ароматом роз — алых, как знамена, и белых, как снег на плечах столичных крыш. Букеты стояли повсюду: в хрустальных вазах на мраморных консолях, в скромных глиняных горшках на подоконниках. Их запах перебивал все другие — и пыль веков, и запах страха, что все еще витал в углах, и сладковатый дух разложения, исходящий от самой эпохи.

Лиза, одетая в простое платье из серого шевиота, сидела напротив Мессира Баэля. Ее пальцы, тонкие и бледные, перебирали лепестки розы, упавшие на полированный стол.
—Вы знаете, — начала она, и голос ее звучал удивительно четко в тишине, — проблема не в самой болезни. Проблема в том, что она обнажила все язвы нашего общества. Возьмите нелегальную миграцию — тысячи людей едут в города, спасаясь от голода в провинции. А чем их встречает Москва? Теснотой, безработицей, болезнями.

Баэль медленно кивнул. Его темный костюм казался инородным пятном в этом светлом помещении.
—Миграция — это симптом, — произнес он своим глухим голосом. — Симптом болезни всего организма. Когда центр перестает питать периферию, периферия устремляется в центр. Но что она находит там? Ту же болезнь, только в более изощренной форме.

— Именно! — воскликнула Лиза, и ее глаза вспыхнули. — Поэтому нужны не запреты, а экономические стратегии. Нужно создавать рабочие места в провинции, развивать местную промышленность. Но кто будет этим заниматься? — Она горько усмехнулась. — Наши «кочерыжкотёры» озабочены спасением своих «основ», а не спасением страны.

Ржевский, стоявший у окна, казалось, не слушал их. Он смотрел на улицу, где под моросящим дождем спешили прохожие — мужчины в потертых пальто, женщины с потухшими глазами. Но в его голове возникали другие образы.

Ему виделись женщины — тысячи женщин молодой советской республики. Работницы фабрик в скромных платочках, крестьянки в выцветших сарафанах, нэпманки в шелках и жемчугах. И он, Ржевский, один, как бог или дьявол, любил их всех. Его любовь была всеобъемлющей, как сама революция, и такой же беспощадной. В его воображении они склонялись перед ним, как перед идолом, отдавая ему то, чего были лишены их официальные мужья — тепло, страсть, саму жизнь.

— Коллективизация любви, — прошептал он, и губы его искривились в улыбке. — Вот истинная революция.

Баэль повернулся к нему. Его взгляд, обычно бесстрастный, был теперь полон чего-то похожего на жалость.
—Вы действительно верите, что можно коллективизировать чувства, поручик? Что любовь, как пшеницу или сталь, можно поставить на поток?

Ржевский медленно обернулся. Его лицо было бледным, но глаза горели.
—А почему нет? Все остальное мы уже коллективизировали. Почему бы не любовь? В конце концов, что такое любовь? — Он сделал паузу, глядя на Баэля с вызовом. — Биологический инстинкт. Социальная необходимость. Почему бы не сделать ее еще и политическим инструментом?

— Потому что тогда мы превратимся в животных, — тихо сказал Баэль. — Животные тоже следуют инстинктам. Но человек... человек должен быть чем-то большим.

— Социализм и есть попытка стать чем-то большим! — воскликнул Ржевский. — Попытка создать нового человека!

— Какого нового человека? — Баэль поднялся с кресла. Его фигура казалась внезапно выросшей. — Человека, который подавляет в себе все человеческое? Который превращает самые интимные, самые сокровенные чувства в разменную монету политики? Это не новый человек, поручик. Это — карикатура на человека.

Ржевский хотел что-то возразить, но слова застряли у него в горле. Он снова посмотрел в окно, на мокрые улицы Москвы, и вдруг увидел их другими глазами — не как арену для своих эротических фантазий, а как место, где живут реальные люди с реальными больями и страданиями.

Баэль медленно подошел к роялю, стоявшему в углу комнаты. Его пальцы коснулись клавиш, и полилась мелодия — грустная, пронзительная, как память о чем-то безвозвратно утраченном. Он запел на французском, и его голос, тихий и глубокий, заполнил комнату:

"Je regarde par la fen;tre de Moscou,
O; les r;ves meurent un ; un,
Les visages sont vides, les c;urs sont lourds,
Dans ce nouveau monde qui promettait l'amour.

On a cru construire le paradis sur terre,
Mais on n'a b;ti qu'une nouvelle enfer,
O; l'humain se vend et s'ach;te,
O; m;me l'amour devient suspect.

O; sont pass;s ces espoirs de libert;?
Ils se sont noy;s dans la mer de la r;alit;,
Et il ne reste que ce vide immense,
O; dansent les ombres de notre innocence."

Он замолк, и в тишине прозвучал перевод:

"Я смотрю в окно Москвы,
Где мечты умирают одна за другой,
Лица пусты, сердца тяжелы,
В этом новом мире, что обещал любовь.

Мы думали построить рай на земле,
Но построили только новый ад,
Где человек продается и покупается,
Где даже любовь становится подозрительной.

Куда делись те надежды на свободу?
Они утонули в море реальности,
И осталась только эта бездна пустоты,
Где танцуют тени нашей невинности."

Когда последние слова растаяли в воздухе, в комнате воцарилась тишина. Даже Ржевский молчал, его циничная улыбка наконец покинула его лицо. За окном продолжал моросить дождь, смывая грехи и иллюзии большого города. И каждый в этой комнате понимал — возможно, настоящая болезнь была не в "непипись", а в чем-то гораздо более страшном и неизлечимом. В потере человечности. В предательстве самих себя.
Лиза проснулась. Ржевский, Баэль и Ренье уже сидели в купе и спорили...