Заведение матушки Ним - 2

1. Последний луч

Вечерняя тень ложится на Город, покрывая его до тех пор, пока граница между тьмой и светом не становится совсем неразличимой. И вот наступает он, тот миг, который я так редко вижу теперь, – мгновение, когда всё вдруг становится отчётливым и ясным в последнем луче солнца и тут же исчезает в упавшей на улицы, тупики и площади ночи.
В детстве посреди степи я всегда выбегала из дому и следила за этим последним лучом, босая, в рубашке из грубой шерсти, с волосами, заплетёнными в две несуразных косицы, которыми так гордилась моя мать. «Посмотри, -  говорила она, - какого редкого цвета твои волосы. Они, словно свежеотлитая бронза, мерцают под солнцем, одновременно тёмные и светлые, и в языке страны Офир нет имени для их оттенка». Отец же, заслышав такие слова, всегда ворчал, чтобы девчонке не забивали голову всякими глупостями, и, чем чесать её волосёнки, лучше бы вычесала побольше шерсти, потому что не сегодня-завтра приедут закупщики, а товара совсем мало. Ох, как мало товара!
И мы с матерью и другими сёстрами шли драть огромными для детских рук скребками свалявшуюся овечью шерсть, вычёсывая катышки навоза, репьи и грубый остяной волос, оставляя только нежную основу, которую потом надо будет ещё раз расчесать – щётками из конского волоса, а потом уже можно сложить в мешки и отдать торговым людям в обмен на золото и железо, олово и медь – в нашем стойбище было всё для жизни, кроме металлов.
Так продолжалось, по моим мыслям, вечность и продолжалось бы до сих пор, только дом отца я сменила бы на дом мужа. Но однажды к нам в гости приехал торговец иным товаром. Он вошёл, совсем не так, как входят другие скупщики – не солидно, медленно, из уважения к нашим обычаям поклонившись Рогам Многомудрого Барана, а юркнул между дверьми, не обратив никакого внимания на святыни, и вот уже сидит на кошме, и разглядывает меня и мои волосы.
- Так я не пойму, - говорит отец, и в глазах его я со страхом замечаю жадный блеск, - то есть пятьдесят монет за вот эту голодранку?
Подтягивается и бабка, мать отца, и начинает льстивым голосом петь, что пятьдесят монет – ещё мало, ведь какая у нас девочка, чистое золото, а не девочка, выпоена бульоном из мяса новорожденных ягнят, выкормлена сыром из молока тонкорунной козы, и сама ладная, стройная, где у вас там, в городе, таких найдёшь?
И меня продают. Обычное дело: пятьдесят монет на дороге не валяются, а мать ещё годная и нарожает новых детишек.
Сажают в клетку, где уже сидит пара тощих длинноногих девчонок, хлещут бичом волов из Гирны, тех самых знаменитых волов, способных идти и днём, и ночью, если ты дашь им всего полчаса перерыва на вольном пастбище два раза в сутки. Но тогда я этого не знала. Не знала и того, что везут меня не просто в город, а в Город, в квартал Цветов, что окажусь я не где-нибудь, а в знаменитом заведении матушки Ним.

2. Обезьянка

Как-то в Город приехало посольство из Ассирии – смуглые высокие люди, бороды которых были выкрашены в красный цвет и завиты мелкими кольцами. Были они так баснословно щедры, что привратник, открывший им ворота в день приезда, немедля после того нанял евреев-менял, чтобы те подыскали ему подходящий участок земли и прикупили пару десятков крепких рабов. И вскоре после покупок покинул службу.
Конечно же, в квартале Цветов все только и ждали, когда послам наскучит сидеть во дворцах и обсуждать политические вопросы, и они решат поразвлечься. Поэтому мы очень обрадовались, когда однажды вечером матушка Ним, поминутно кланявшаяся и улыбавшаяся умильно, ввела в большой зал человека, чей богатый, затканный золотом наряд и яркая борода нас просто ослепили, как сказала остроязыкая нубийка Шеба, когда гость, безошибочно выбрав лучшую девку (Шебу), швырнул, не глядя, толстый кошелёк хозяйке и ушёл в удалённые покои.
Потом (довольно скоренько, кстати) они вернулись, и ассириец пожелал осмотреть всё заведение сверху донизу да так, чтобы никто ему не мешал. В каких-то полчаса матушка Ним вежливо выпроводила всех посетителей, велела девкам спустится вниз и важно повела гостя по большим и малым комнатам, по узким и широким коридорам, даже в кухню и подвал, даже на чердак сунул нос любопытный гость и везде цокал языком, осматривал убранство и утварь и сыпал вопросами и комплиментами.
Когда же он, весьма довольный, спустился в залу, его внимание привлекла наша обезьянка, Лиша, которая сидела на ивовой плетёной корзине, выбирала оттуда спелые фрукты, и – поскольку была сыта – швыряла их обратно.
- Погоди! – воскликнул краснобородый, - у меня есть для тебя дивное лакомство, - и достал из складок своей обширной верхней одежды яшмовое яблоко. Лиша тут же схватила поделку, но та была так тяжела, что обезьянка уронила её на хвост, завизжала от боли, а ассириец, довольный, захохотал.
Мы не успели ничего сказать, ни слов одобрения, ни слов осуждения (на самом деле сердца наши тут спорили с нашим разумом), как Лиша, всё ещё визжа, вцепилась в бороду гостя и сорвала её, явив всем хорошо знакомое лицо Шанги – известного вора и мошенника. Обезьянка же на этом не остановилась, а прошлась по всем потаённым карманом его длинного одеяния, откуда дождём посыпались цепи, перстни, серьги, ожерелья – в общем, все ценные вещи, которые мы так тщательно прятали в своих комнатах. Подлец выгреб всё!
- Ах ты, негодник! – вскричала матушка Ним, хлестнула его своим веером из слоновой кости по красной от краски шее, а Шеба вцепилась ворюге в лицо острыми коготками – она заметила среди похищенных сокровищ свой серебряный браслет в виде бабочки, покрытой зелёной и белой эмалью.
Прибежала городская стража, окровавленного вора повязали, заодно проверили его кошелёк – конечно, всё золото, отданное за девку, было фальшивым. В общем, убытков не счесть.
Впрочем, назавтра же всё окупилось, когда настоящие ассирийцы важно вошли в заведение матушки Ним, одаривая всех, начиная от его хозяйки и заканчивая девчонкой, выносившей горшки.

3. Заячья фея
Кто приносит детей девкам, живущим в квартале Цветов? Честным женщинам, понятное дело, их дарят боги очага и крова. Там, и в богатых, и в бедных домах, детям (по крайней мере, мальчикам) рады – ведь это будущий добытчик, работник, воин. Да и девчонку можно выгодно пристроить замуж, обретя новые полезные связи.
А вот у нас ребёнок – обуза, и никакого веселья в его рождении нет. Именно поэтому матушка Ним всегда держит в доме большой кувшин сиропа из корня совиной травы и поит нас им нещадно. Но иногда дитя так крепко вцепляется в тело девки, что никак не выходит до срока, и тогда говорят, что ему покровительствует заячья фея.
Это старое присловье, и никто не помнит, откуда оно взялось. Возможно, дело в том, что дети в весёлых домах растут, как зайчата, - каждая из девок может и приголубить, и поругать ребёнка, или (что тоже бывает частенько) до него никому нет дела, и даже питается он объедками, которые тащит со стола гостей. В общем, дождиком вымочит, солнышком высушит – вырастет былинка как-нибудь сама. Или не вырастет, что бывает очень часто.
Все девки страшно боятся приглянуться заячьей фее и оттого ведут себя вразнобой. Одни считают, что надо всячески поносить и оскорблять эту гадкую тварь, и тогда она обидится и отвернётся, и нежеланный ребёнок не войдёт в твою жизнь. Другие же, наоборот, думают, что вредное создание следует умаслить и уговорить, и тогда, дескать, она смилостивится и не пришлёт нового гостя в твою жизнь.
Поэтому у каждой в комнате есть изображение заячьей феи. Вот только у одних оно заботливо наряжено в пёстрые ткани, украшено цветами и бусами, а у других – оплёвано и чуть ли не измазано нечистотами.
Бедная заячья фея! Как ей, должно быть, грустно быть нежеланным и нелюбимым божеством! Как горько ей понимать, что подношения, как и поношения, вызваны недобрыми чувствами, и что её никто не любит, и все боятся!
Я тоже держу её статую на полочке у изголовья и каждый раз, вставая утром, желаю ей здоровья, а, ложась спать,  - сладких снов. И втайне, конечно, надеюсь, что тем задобрю и умаслю её.

4. Большая любовь.
Однажды в город привезли учёного слона. Он поднимался на задние лапы и трубил, припадал на передние и кланялся, танцевал, обхватывал своего возничего хоботом и усаживал себе на спину и преподносил букет цветов самой красивой девушке. Потрясающий слон!
Все девки бегали на площадь и  отдавали последние деньги, только чтобы снова и снова посмотреть представление. Некоторым счастливицам удавалось погладить протянутый хобот, но ни одной из них этот хобот не поднёс цветы, которые доставались только знатным и богатым горожанкам. Поговаривали, что возничий, который так славно выдрессировал слона, просто-напросто брал плату с их богатых мужей. Девкам, конечно, это было обидно, потому что красота ведь выдается не по богатству, и не по знатности.
Бегала к слону и я, хлопала в ладоши, смеялась и подпрыгивала на месте от нетерпения в ожидании его трюков. И вот стала я замечать, что будто бы огромное это животное благоволит ко мне больше, чем к остальным. Иногда он косил на меня маленьким глазом во время поклона, словно говоря: «Это тебе я кланяюсь, а не толпе!». Кружась в танце, он останавливался головой ко мне, а не задом, и даже не боком. Проводя хоботом вдоль рядов зрителей, он всегда словно задерживался у моей руки, мол, погладь, не бойся! Но я не решалась прикоснуться. Слон казался мне таким величественным, таким могущественным, и было что-то неправильное в том, что он веселил публику, хотя делал это он словно со снисхождением к нам, мелким, суетливым созданиям.
И вот однажды случился скандал. Один из вельмож привёз на площадь женщин своего дома (по правде сказать, он бы куда охотнее повелел привести слона к себе в дом, да побоялся что эта махина всё разворотит и испортит). Из уважения и страха, а также боясь палок безжалостных слуг, толпа освободила место, в котором поместились несколько паланкинов, где сидели знатные особы. И – уж не знаю каким образом – все знали, что в этот день слон поднесет старшей дочери вельможи, которая всё не могла дождаться сватов, букет из мальв – её любимых цветов.
А слон поднёс букет мне. Я, естественно, сказала: что ты, малыш (смешное слово для слона), ты ошибся. Громадина покивала головой, опустилась на правое колено и снова ткнула мальвами в меня. Вот незадача! Я отрицательно качала головой, стараясь изо всех сил, чтобы животное поняло, что никакой радости я не испытываю, и его подарок только навредит мне. И он понял! Поднялся с колена, затрубил во всю мочь и сожрал букет. Из паланкина раздались ругательства, которых, по правде сказать, не должна бы была знать воспитанная знатная девица.
В общем, слона в тот же день увезли из города, опасаясь, как бы вельможа не повелел тайно отравить его. Но я успела увидеться с ним до отъезда. Я принесла ему брюквы и капусты, и он брал их у меня из рук и грустно хрупал. «Ты слишком большой для нашего Города, малыш» - сказала я ему на прощанье и погладила протянутый мне в последний раз хобот.

5. Ай, мама!

Нувориши делятся на тех, кто хвалится своим низким и нищим прошлым, и тех, кто предпочитает забыть о нём. И тех, и других можно понять. Но почему-то их приятели, компаньоны, жёны и дети не понимают, а совсем наоборот, осмеивают и унижают за эти, такие человеческие, качества: желание помнить о своих победах или нежелание помнить о своих горестях.
А мы, девки из квартала Цветов, понимаем. Мы принимаем в свои объятья и смешных толстяков, и толстяков не смешных, а страшных, и жилистых мужчин, и стареющих вельмож. Мы гладим их густые или редкие волосы, разминаем их крепкие и не очень спины, принимаем в себя их здоровое или прокисшее семя. Нам нельзя не понимать. Нам платят деньги и за это.
И когда один ростовщик – египтянин, про которого ходили слухи, что египтянин-то он египтянин, но по субботам не работает и свинину не ест, внезапно посреди пира порвал на себе одежду из тонкого виссона и зарыдал, мы отвели его в сторонку от других гуляк, и отпоили холодной водой, и приложили лёд к вискам и затылку, и оставили его почти одного. Ну, то есть все ушли в большой зал, утихомиривать жаждущих ласки гостей, а моавитянку Сури, женщину не первой молодости, но мягкую и нежную, точно гусиный пух, а кроме того – молчаливую и умевшую быть незаметной, когда надо, оставили с ним.
Она просто сидела рядом и ждала, пока он её увидит. Он же гладил волосы, по которым стекала вода от растаявшего льда и тихо приговаривал:
- Ай, мама! Ай, мама! Видела бы ты меня! Знала бы, каким я стал!
Из чёрных глаз его катились слёзы, тело мелко подрагивало, а в углах скорбно опущенных губ блестела слюна.
- Мир такой большой, мама! Раньше я думал, что стану важным человеком, и мир склонится передо мной, мама! Но вот я вырос, и могу купить тысячу рабов, и имею закладные на десятки поместий, и золотом полны мои подвалы, а не меньше дюжины торговых судов, гружёных драгоценными товарами, у меня в залоге, а всё нет мне покоя, мама! Ай, мама, мир такой большой, а я такой маленький!
Сури внимательно следила за ним, и когда гримаса исказила его лицо, и он начал судорожно сглатывать, подставила бадью, куда он и изверг все лакомства, которые съел за нашим столом, и всё вино, которое выпил, и все свои печали. Отхаркался, откашлялся, вытер лицо влажной материей, которую подала моавитянка, взглянул на неё брезгливо, молча пошёл в большую залу, откуда и увёл в уединённые комнаты другую девку.
А Сури кликнула служанку, чтоб прибралась, обтёрла себе руки и шею кусочком льда, и вскоре уже танцевала перед гостями, и её белые мягкие груди волнующе колыхались в такт музыке.

6. Лёд и волшебство

А вот признайтесь – вы подумали: она безбожно врёт, когда в прошлом своём рассказе я говорила, что мы успокаиваем жар, снедающий тело или душу наших гостей, с помощью льда? Откуда ему взяться в знойном Городе так далеко от гор? Разве могут быть у хозяйки весёлого заведения такие деньги, чтобы заказать подвоз ледяных глыб из отдалённых областей страны, соорудить и обслуживать хранилище, платить налог на прохладу, наконец?
Да, ничего этого у матушки Ним нет. Но есть маленький фиолетовый кристалл, который обращает в лёд любую воду, если погрузить этот кристалл в неё. Достался же он нашей хозяйке в дни, когда она была уже зрелой женщиной, и дело её процветало. Жила тогда под нашей крышей одна смешливая большеглазая девчонка, рассказывавшая всем, что предки её обитали в давно исчезнувшем Хеттском царстве, где почитались великие боги Арума и Камрусепа. Когда злые враги стёрли с лица их храмы, говорила как-то эта девчонка собравшимся вокруг неё девкам, и некому было охранять сокровища, боги эти стали слабеть и постепенно превратились в людей, казавшихся обычными, но обычными не бывших.
С тех пор живут они в человеческих городах почти человеческой жизнью и только иногда позволяют себе, как сказала девчонка, выкинуть коленце. И тут же захохотала, а все слушавшие, уже ожидавшие насладиться длинной волшебной историей, поняли, что над ними просто зло пошутили, и очень обиделись.
И с тех пор не стало жизни потомице хеттов в нашем заведении. Её шпыняли, над ней смеялись, портили её кушанья и подкладывали её под самых противных посетителей, а бывало, что и давали её любовью взятку городской страже.
А девчонка только хохотала и обещала, что она, как и древние забытые боги, тоже еще может «выкинуть коленце». И вот однажды матушка Ним, видя, что в её доме стало слишком неспокойно, решила продать ту девчонку в другой весёлый дом. К нам пришли владельцы со всего квартала Цветов и торговались, и спорили, и, наконец, старший из них, седобородый старик, которого все звали просто Дедом, сказал, что надо бы испробовать, на что способна девка, прежде чем покупать её и все согласились тут же и согласились, что пробовать будет сам Дед, как наиболее уважаемый и опытный среди присутствующих.
- Давай, давай, пошевеливайся, покажи, горяча ли ты, а то вдруг ты из тех ледышек, что способны заморозить всё вокруг! – приговаривал старик, уводя девчонку в уединенные покои.
Прошло меж тем с полчаса, потом час, потом полтора, а они всё не возвращались. Встревоженная матушка Ним с остальными поспешили в глубь заведения, чтобы узнать, не стряслось ли чего, и обнаружили, что Дед, совершенно голый, лежит на разбросанной постели, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, и лишь невнятно мычит что-то. Совершенно точно старика разбил удар. Наглая же наследница хеттов, как ни в чём ни бывало, спит у него в ногах и пускает пузыри полуоткрытым ртом. Что тут началось! Брань, угрозы, даже, кажется, мелькнули обнаженные клинки.
Девчонку растолкали, и она, спросила, улыбаясь, что это все так шумят. Если Дед впал в паралич, так значит, так у него на роду написано. Владельцы заведений загалдели, говоря, что такой паскуднице стоило бы начистить рыло, да жалко портить товар.  «Должно быть, настало время мне выкинуть коленце!» - воскликнула она и вдруг со всей силы вмазала себе кулаком в лицо. Зубы тут же посыпались изо рта, словно зёрна из лопнувшего спелого граната, и капли фиолетовой крови разлетелись во все стороны.
— Вот вам выкуп за вашего старика! Хотя, по чести, вовсе он и не достоин такой милости от меня, - заявила девчонка (или мне стоит называть её Камрусепа) и исчезла.
Все окаменели, кроме матушки Ним. А та опустилась на колени и, приговаривая: «Моя девчонка, мой и выкуп» - принялась собирать жемчужины и кристаллы, в которые обратились зубы и капли крови богини.
Нет, поделиться всё-таки пришлось. Но, зная свою хозяйку, думаю, что она не продешевила.

7. Щедрость

Девки тоже бывают щедрыми. Не расточительными – невоздержанность во всём, и особенно в том, что касается денег, - обычное дело в квартале Цветов. Нет, они бывают щедрыми на самом деле, тратя заработанное не на свои прихоти и желания, а… Впрочем, разве дело в деньгах!
Моавитянка Сури, женщина с большой мягкой грудью, полными руками и поплывшим уже задом, любимая всеми за кроткий и тихий нрав, нашла как-то у дороги скворца, которого, должно быть, сшиб камнем озорник-мальчишка. Птичка была жива, и храбро верещала и билась всем телом, когда девка подняла её из пыли и отнесла к себе. Комнату свою она делила с товаркой, которая, впрочем, ничем особым не выделялась и не оставила после себя в заведении матушки Ним ни доброй, ни дурной памяти.
И принялась Сури хлопотать над скворцом. Поила его водой из глиняного черепка, кормила просом и специально приманенными для него на половинку абрикоса фруктовыми мушками. И птица оправилась! Принялась щёлкать клювиком, подлётывать по комнате, ища выход и смешно крутить круглой головкой, когда моавитянка разговаривала с ней. Вот только не пела.
Разобрать, самочка это или самец, мы не смогли. Впрочем, было понятно, что и самочка бы что-нибудь чирикала, как то делают все птицы на воле.
- Всё дело в том, что она не на воле. – Говорила Сури. – Она даже солнца не видит в моей тесной комнате, потому и молчит. Вот бы матушка Ним разрешила мне вынести её в большую залу! Там бы полетала она на просторе!
Но, конечно, хозяйка не соглашалась, весьма резонно говоря, что скворец всё загадит и испортит богатое убранство. «А вы знаете, девки, в какие деньги мне всё это встало! Одни росписи на стенах стоили целое состояние, ведь там использовалась и синяя, и красная, и даже золотая краски!»
Тогда Сури привязала к лапке птицы шерстяную нитку и стала выходить с ней во двор и пускать её в несвободный (уж будем честны), но всё-таки притворявшийся свободным полёт.
И так скворец постепенно обрёл силу и уже даже склевывал на лету пролетавших мимо жучков и мух.
Моавитянка очень к нему привязалась. Бывало, в большой зале какой-нибудь мореход мнёт её мягкую грудь, и думает, что глаза её заволокла пелена желания, но нет – Сури просто скучала по своему питомцу. Понимая это, матушка Ним опечалилась: девка не должна иметь привязанностей, только тогда она по-настоящему годна к работе. И вот однажды хозяйка заведения подошла к девке и, печально качая головой, сказала:
- Как хочешь, Сури, а плохо ты поступаешь со своей пичугой! – И видя замешательство, продолжила смелей. – Она уже совсем здорова, и всем ясно, что тоскует по широкому небу и зеленому полю, где осталась у нее, быть может, семья, и уж во всяком случае, друзья – вольный птичий народ. А ты для своего удовольствия тиранишь бедняжку и не даешь ей к ним вернуться!
Моавитянка ничего не сказала, и тихо ушла к себе. Там она поплакала немного, погладила пальцем блестящую спинку скворца, вынесла птицу на улицу, да и отпустила. Та сделала круг -другой, и улетела. Даже песенки не спела на прощанье… Сури опять немного поплакала, впрочем, тем же вечером, сидя на коленях у очередного гуляки, уже весело смеялась его шуткам и, должно быть, совсем обо всём позабыла.

8. Как пожелает грозный Даван

Девственность стоит не так дорого, как воображают сплетницы Города, но достаточно, чтобы было прибыльным собирать отроковиц по горам и степям, сгонять с них дикарские привычки и прививать хорошие манеры (ну, или манеры, которые считаются хорошими в квартале Цветов), и между делом подыскивать сластолюбца, желающего сорвать первый цветок. Все хозяева в округе торгуют девственницами, и матушка Ним не стоит в стороне.
Но прежде, чем передать дрожащую жертву покупателю, девушку должен проверить жрец Давана. Ведь именно этот грозный бог наложил свою печать на каждую девчонку в стране, и именно у него надо просить соизволения снять её, не навлекши на себя его гнева. Делается это в полдень рокового дня, причём покупатель стоит рядом с хозяином заведения и ждёт в нетерпении, затем жрец выходит, важный и неумолимый, точно он и есть бог, и возвещает звучным голосом:
- Как пожелает грозный Даван!
Тут надо выдыхать: это значит, что девчонка непорочна, и все останутся в барыше, кроме неё, конечно.
Надо сказать, что в эти годы жрец Давана у нас, хоть куда: высокий, стройный, крепкий, с умным волевым лицом. Одно удовольствие глядеть на его благородные черты, когда он, чуть опустив веки, раздумывает над каким-нибудь важным вопросом, толкуя волю бога, явленную в предзнаменовании купцу, военачальнику или даже самому Правителю.
Нет горожанки, которая бы не млела, глядя на эти опущенные глаза, высокий лоб и строгий рот.
Ну, так вот. Девчонку нам привезли из отдаленного горного селения, и, конечно, матушка Ним осмотрела её и нашла чистой. Девчонка, кстати, была неказиста на вид: то ли по молодости лет, то ли по общей конституции, но была она худенькой, не имела ни единой хоть сколько-нибудь соблазнительной выпуклости на своём теле, и вообще, по правде сказать, больше походила на мальчишку. Думаю, матушка Ним недорого заплатила за неё. Девчонка довольно быстро обтесалась и вскоре настал день покупки.
Жрец Давана, как всегда, поговорил с матушкой Ним о делах, изредка взглядывая на предмет обследования. «Ведь видела же, видела я его взгляды!» - сокрушалась потом матушка Ним.
Увёл девчонку в отдельную комнату, провел с ней полчаса, вышел, сокрушенно качая головой и сказал, обращаясь к покупателю:
- Не ваш сегодня день. Девственность, по желанию грозного Давана, уже похищена.
Что тут началось! Во-первых, пришлось вернуть деньги и, раболепно кланяясь, клясться, что следующая девчонка достанется господину тысячнику (покупатель был военным) совершенно бесплатно. Во-вторых, призвали девчонку, плюнули ей в лицо и отвесили пощёчину со словами: «Ты, паршивка, за всю свою никчёмную жизнь, не отработаешь моих вложений!» В-третьих, тут же уложили на лавку и обследовали внимательно. И тут только матушка Ним увидела окровавленную пещерку девчонки и всё поняла.
- Ах он, прощелыга, - возопила она, воздев руки к расписному потолку. - Ну, я отомщу. – И отомстила.
Не знаю, как она это сделала, но в какой-то месяц все были убеждены (и даже горожанки, что прежде млели и текли), что глубокомысленный взгляд у жреца грозного Давана появляется не тогда, когда он думает о высоких материях, а когда пытается подсчитать, сколько денег содрать с очередного просителя. «Сто монет он не потянет. Значит, девяносто. А, может, девяносто пять? А вдруг потом окажется, что мог дать и сотню? Выходит, я продешевлю?» и так далее.
Репутация жреца, а равно, и его доходы сильно упали, и ходят слухи, что на очередных выборах старейшины снимут его с должности, разумеется, потому что так пожелал сам грозный Даван.

9. Близнецы
Нет, вот если сказать, правду, то виновата во всём была нубийка Шеба. Это именно она напела матушке Ним, что, как правда, что самый вкусный мёд добывают с цветов греческого каштана, так правда, что самые красивые и пылкие девушки живут в песках Сахары.
Она восхваляла их стройные ноги, округлые животы и высокую грудь. Она говорила, что, когда они идут, колыханье их бёдер сводит с ума самых рассудительных мужчин, а, когда улыбаются, изгиб их губ способен соблазнить даже мать семерых детей. И умом-то они отличаются отменным, и голоса-то их звонки и прекрасны, точно у певчих птиц, и волосы спадают водопадом, волнистые, точно драгоценное руно.
В общем, матушка Ним поверила и, по её словам, чуть не разорилась, купив двух сестёр-близняшек, действительно, одинаково стройных, пухлогубых и кудрявых, похожих друг на друга словно две капли воды.
Первые дни у них не было отбоя от клиентов. Почти каждый, приходя в заведение, замирал, видя двух девушек, подобных изящным статуэткам из эбенового дерева, которыми сластолюбцы так любят украшать альковы. После этого пламя желания вспыхивало в его груди, и он, не в силах выбрать, покупал сразу двоих, и сразу двоих уводил в уединенные покои.
Возвращался расслабленный и довольный, и долго ещё хвалился своими подвигами на поприще любви, а двойняшки, улыбаясь призывно, подтверждали его слова и томно вздыхали.
Больше месяца только и разговоров было в квартале Цветов, что о выгодном приобретении матушки Ним. Сколько намёков на тайное искусство, которым, якобы, владеют близнецы, сколько завистливых упрёков, что, дескать, дурам везёт от века там, где умному человеку нет счастья!
Но со временем страсти поутихли, кошельки подопустели, и уже почти никто не хотел платить сразу за двоих. Взявшие же одну из уроженок Сахары, возвращались недовольные и жаловались, что девка – холодная и вялая, словно хвост солёной макрели, нет в ней ни ловкости, ни жара, и вовсе ничего не стоят такие ласки, ворочай-ка, хозяйка, денежку.
Вот так и выяснилось, что страстными и умелыми в любви сёстры могут быть только вдвоём, а по отдельности еле шевелятся и не хотят доставить гостям удовольствие, за которым те ходят в весёлые заведения (а хвост солёной макрели у них дома свой есть).
Ай, и ругалась же матушка Ним! Бегала к торговцу живым товаром, поносила его на чём свет стоит за обман, била близняшек по щекам и требовала от них покорности, да куда там! Покорными они были, а горячими – нет. В общем, в конце концов пристроила их в кочевой бордель, который как раз собирал один египтянин, чтобы возить девок по всей стране и прославлять тем любовное искусство квартала Цветов.
- Там им самое место, - сказала, воротясь от египтянина и подсчитывая вырученные деньги, матушка Ним. – Немного он мне дал, но и за то спасибо! Видно, правду говорят, что заморские диковинки приедаются быстрее лепёшек родной земли!

10. Восьмые

Признайтесь, вы же тоже вздыхали мечтательно над любовными поэмами безвременно покинувшего нас Антиоха? Я даже знаю, над какой вы грустили больше всего. Я часто пересказываю её новеньким, которые ещё ничего не знают ни о Городе, ни о квартале Цветов, а иногда и о самой стране Офир.
Начнём с того, что до отрочества детям у нас не дают имён. Величают их по номерам, причём считается, что от того, каким по счёту родится ребёнок, зависит его главное качество в жизни.
Первые – властные. Вторые – справедливые. Третьи – благочестивые. Четвёртые – странники. Пятые – добрые. Шестые – трудолюбивые. Седьмые – везунчики. А восьмые… Восьмые родятся несчастливыми. И, чтобы новые имена, данные при вступлении в отрочество, не путали других, честные родители часто оставляют этим детям их номера, добавляя только родовое имя.
Грустно, не правда ли? И вот так получилось, что в двух знатных семьях, прозванья которых я тут не привожу (грамотные найдут поэму Антиоха, прочитают её, гораздо лучшую, чем мой короткий рассказ, и узнают. А неграмотные всё равно забудут), примерно в одно время родилось по такому несчастливому ребёнку. Мальчик – Восьмой и девочка – Восьмая. Родители их ровесников не приглашали этих детей в гости, боясь, что дурная судьба перекинется на их драгоценных чад. Взрослые не обращали на них внимания, даже няньки не приглядывали за ними, как следует, потому что никакой пригляд не пересилит проклятья, довлеющего над рождёнными восьмыми.
А случилось так, что сады этих знатных семей разделяла одна лишь стена, в которой время проделало множество щелей и одну, столь широкую, что сквозь неё можно было подглядывать к соседям; и, конечно же, несчастные брошенные всеми дети привыкли бегать к ней и глазеть на чужой таинственный мир. И однажды встретились.
Опущу здесь их долгие разговоры, и придуманные ими игры с верёвочкой, пропущенной сквозь щель; опущу и тот момент, когда они поняли, что верёвочка связывает теперь не только руки их, но и сердца. Всё это было совершенно невинно, да и не могло быть иначе, потому что в щель не пролез бы даже мизинец, и всё это время Восьмой и Восьмая могли только жадно рассматривать друг друга, не имея возможности даже прикоснуться один к другому.
Ах, как красиво всё это описано у Антиоха! Особенно впечатляет меня речь, с которой обратился к отцу Восьмой (он вырос честным и смелым отроком), убеждая своего родителя дать разрешение на брак с любимой.
Речь, без сомнения, поэтичная и трогательная, но, скажем правду, отцы двух семейств были бы безумцами, согласившись на этот союз. Удвоить несчастья пары, которая, к тому же, должна будет народить множество дважды несчастных отпрысков! Нет, нет, нет, и ещё раз нет!
Щели в стене спешно замазали, Восьмую посадили под замок, а Восьмого услали на дальние рубежи, где как раз (весьма удачно!) шла небольшая война.
И когда однажды пришли вести, что Восьмой заразился болотной лихоманкой и умер в горячечном жару, родители Восьмой сделали всё, чтобы дочь не узнала о том. Как уж было по правде, не знаю, но поэт поведал, что несчастная услышала, как одна птица рассказывала другой о трауре в соседском дворе. Всё поняв, она не захотела больше жить и повесилась на той самой верёвке, которая когда-то связывала их, и которую она хранила, как память.
Вот и всё… Ну, почти всё. Сообщение оказалось ложным, и через несколько лет Восьмой вернулся огрубевшим солдафоном, всё веселье в жизни видевшим в том, чтобы пить и драться, да гулять с девками в квартале Цветов. Но никогда больше до самой смерти, даже в самые знойные и душные вечера, не выходил он в роскошный сад их обширного поместья.

11. Ненастная ночь

Как в каждом морском городе, в Городе случаются ненастные ночи. Дождь хлещет, ветер завывает, море бесится и всё в заведении матушки Ним скрипит и стонет. Ни о каких гостях, естественно, и речи нет! Перепуганные девки собираются в большой зале, зажигают пару масляных светильников, щёлкают орехи, пьют напиток из окры, так напоминающий цветом вино, и рассказывают истории из жизни.
И однажды в такую ночь, когда раздался особенно громкий треск, матушка Ним сказала:
— Это молодой рыбак и его семья стучатся в дверь. Только пускать их нельзя, не то…
Девки, конечно, тут же заканючили, прося, чтобы хозяйка не пугала их так и рассказала, что не то может случиться и как спастись от такой напасти. И матушка Ним рассказала.
- Давным-давно жил в маленьком домишке на берегу моря молодой рыбак со своей молодой женой и годовалым, только начинавшим ходить первенцем. И вот однажды ушёл он в трёхдневный лов, а тут возьми и разразись гроза, вот точно такая, как сегодня. Жена очень боялась, как бы с мужем не случилось чего плохого, но на следующий день, когда море успокоилось, рыбак вернулся целый и невредимый.
«Мы переждали бурю далеко от берега. Пошвыряло нас, конечно, ну да ничего» - рассказал он и весь вечер ходил весёлый, то и дело целовал жену и подбрасывал вверх хохочущего сына. А наутро соседей разбудил истошный крик ребёнка. Вошли они в домишко и обнаружили, что молодого моряка и след пропал, а жена его лежит в постели мёртвая, и по ней ползает, весь в слезах, младенец. Когда же они забрали дитя и стали переносить тело, то надавили по нечаянности на живот, и тут изо рта у мёртвой хлынула морская вода, как будто она не умерла в своей постели, а утонула.
Долго ли коротко ли прошло около полутора лет. Сиротку приютил у себя брат молодого рыбака, рыбак постарше, и он рос и уже говорил много слов. И вот однажды снова разразилась буря, и наутро снова сияло солнце, и ребёнка оставили играть на пороге промытыми дождём камешками, а сами занялись своими делами. Вдруг заметили, что какая-то женщина присела рядом с мальчиком, обнимает его и целует. Вышли посмотреть, кто это и вздрогнули – то была жена молодого рыбака, живая, словно бы и не похоронили её столько месяцев назад. Тут быстро смекнули в чём дело, зашумели, прогнали покойницу и позвали ведуний очистить дом.
Но было поздно. Назавтра ребёнка нашли мёртвым и из полуоткрытого рта у него лилась морская вода, будто он захлебнулся ею. Тут уж сообразили, что дело нечисто. Домишко молодого рыбака снесли, могилы заплели терновником, а всё равно не помогло! И солнечным утром после очередной большой бури рыбак постарше отворил дверь на стук и увидел маленького мальчишку, который просился внутрь!
Ну, не тут-то было! Никто его, конечно, не пустил, а в Городе с тех пор завёлся обычай ни в саму штормовую ночь, ни в день после неё не пускать никого в дом, будь он чужой или свой.
Это была правда, обычай такой существовал, и девки, выслушав рассказ матушки Ним, до того перепугались, что, чтобы взбодрить их, хозяйке пришлось поднять из погреба бочонок хорошего пива.
- Иногда, - сказала матушка Ним, когда все, осушив по третьей кружке, развеселились и принялись петь портовые песни, – выпить не грех.

12. Честные женщины и девки
Одна моя товарка – из тех, что не умеют держать язык за зубами – рассказывает всем и каждому, как скучны и глупы честные женщины Города, и как затейливы и остроумны в сравнении с ними мы, девки из квартала Цветов. Откуда она знает? Да так, или почти так, говорит каждый гость, словно бы оправдываясь за посещение нашего весёлого заведения.
Если бы эта моя товарка была хоть вполовину так умна, как воображает, она бы быстро сообразила, что нельзя доверять словам приходящих к нам мужчин. Ведь если посетитель обманывает одну женщину (свою жену), то что ему стоит обмануть другую (к тому же, никчёмную девку, которую он не уважает и которая не уважает его).
Правда же заключается в том, что мы ничего не знаем о честных женщинах и, сверх того, не знаем ничего, что знает честная женщина. Мы не умеем обустраивать дом, не умеем воспитывать детей, не умеем вести светские беседы, да что там, мы не умеем даже торговаться на базаре! Сколько раз я видела, как рачительная мать семейства зорко следит за торговцем, отмеряющим ткань и сердито покрикивает на него, чтобы не растягивал материю пальцами! Казалось, могла бы научиться… Но как доходит дело до покупки я, хотя и замечаю, как туго наматывает приказчик драгоценный шёлк на мерку, прибавляя чуть не целую ладонь на локоть длины, всё-таки не могу сказать ему это прямо в лицо!
Так же и все остальные девки. То нам подсунут дутый браслет вместо полновесного, то полкорзины яблок окажется с гнильцой, то на окороке обнаружится серая плесень… Негодные мы хозяйки, что и говорить!
Да, честные женщины скучны в постели и не всегда способны выслушать жалобы мужа на несправедливость судьбы с состраданием, и даже иногда принимаются в ответ шпынять супруга и попрекать его за нерасторопность и скудоумие.  Но за то какие медовые лепёшки они пекут на праздники, какое золотистое масло давят, какие крепкие и тёплые ткут покрывала! Ни одна девка не обучена этому.
По правде сказать, не этого от нас и ждут. Мы должны знать, когда спеть весёлую, когда заунывную песню. Уметь позабавить гостя танцем или потешной историей. Ну и, естественно, в постели должны не сплоховать. В общем, мы – словно бабочки, что порхают в летнюю пору над цветками, а честные женщины – как ласточки, снующие над гнёздами и заводящие птенцов. Рано или поздно ласточка тюкнет клювом бабочку, и той придёт конец.
Может быть, именно об этом думает моя товарка, когда поносит честных женщин. А те, когда поносят нас (а они, без сомнения, делают это), о чём думают они? Неужели завидуют красоте и беспечности мотылька – однодневки, а главное, тому, что вся жизнь его – сплошной цветущий луг, и он никогда не увидит и не способен видеть серой тоскливой обыденной жизни? Как они ошибаются! Как ошибаемся мы!

13. Милашка
Сегодня казнили Милашку. Честно говоря, я думала, что до этого не дойдёт и она выкрутится. Но ей отсекли голову острым мечом, как и следует поступать со знатными особами, совершившими предательство крови. По правде сказать, ужасней преступление и не придумаешь. Но обо всём по порядку.
Милашка была самой любимой в Городе женщиной, а когда-то была самой любимой в Городе девушкой. Прелестная, в самую меру пухленькая девушка с ямочками на щеках и локотках, с шёлковыми каштановыми локонами, с розовыми губками и ореховыми глазами, она пленила не только вельмож и их сыновей, но и – говорят – была обожаема даже собственными рабами и служанками, от которых, как все хорошо знают, не дождешься доброго слова о хозяине.
Семья её была невообразимо знатной и невообразимо бедной, потому что отец её прокутил сначала приданое жены, потом собственное наследство, потом ещё, кажется наследство младших братьев и сестёр, вверенных его попечению, в общем, разорился вдрызг. Поэтому жениха для Милашки подыскивали тщательно, но быстро. Он должен был быть: во-первых, так же знатен; во-вторых, очень богат; в-третьих, способен подарить Милашке счастливую жизнь (потому что отец, пусть и был расточительным негодяем, так же, как и все вокруг, обожал свою дочь).
И такой жених нашёлся. Род его восходил к потомкам богов, восседающих на тронах из слоновой кости в своем дворце высоко на горе Ампале. Богатства его были неисчислимы. Сверх того, он питал к Милашке тёплое, нежное чувство и был готов носить её на руках. Словом, у претендента был только один недостаток: ему уже сравнялось шестьдесят, и он пережил двоих жён.
Ну, так это не беда! Сыграли свадьбу, зажили ладком и мирком и вскоре, хотя, по правде говоря, никто уже этого не ожидал, прелестная Милашка почувствовала, что станет матерью. Обрадованный муж осыпал её подарками и на радостях оплатил все долги её отца (не те, что тот накопил за жизнь – те были погашены ещё перед свадьбой! Новые долги). Если женщина хотела редкий плод – ей доставали этот плод, не жалея никаких денег. Если она желала потешится представлением акробатов, которых любила с детских лет, гимнастов приводили к ней в дом и даже оставляли ужинать с нею за одним столом. Если она просила мужа подарить кошель золотом певцам, которых тоже любила с детства, тот дарил два кошеля.
Разродилась она на удивление легко и дала жизнь двум мальчикам, которых муж очень полюбил. Но дети, подрастая, стали являть в себе черты отнюдь не престарелого супруга. Один был, как две капли воды, похож на акробата, а второй – на певца. Один без труда крутил сальто и жонглировал булавами, другой – заливался, точно соловей…
Поползли слухи. Милашка держалась спокойно и на все вопросы отвечала:
- Ничего нет удивительного ни во внешнем сходстве, ни в талантах моих детей. Ведь во время беременности меня развлекали и акробаты, и певцы! Спросите любую повитуху, она подтвердит эти слова!
Повитухи, конечно, подтверждали, но муж засомневался. В самом деле, говорил он, не похож же ребёнок на те редкие плоды, которыми утоляла голод моя супруга всю беременность! Найти подозреваемых певца и акробата и допросить их не удалось – их давно уже не было в Городе. Но муж обратился к богам, принёс в жертву чёрнорунного барана, и задал вопрос жрецу, изучившему внутренности:
- Кто был отцом этих детей?
И жрец, вглядевшись во разрезанную печень возвестил:
- Тот, кто добывает себе хлеб скачками и ужимками, руладами и фиоритурами.
Всё было ясно. Старик притащил упиравшуюся Милашку к Правителю, и суд был скор. Предательство крови было явлено милостью богов, женщину казнили, а детей её отдали жрецам, чтобы быть им рабами всю оставшуюся жизнь.
Печальная история! Старый же хрен, не знаю, рогоносец он или нет, переживший теперь уже трёх жён, похоже, не намерен останавливаться и вскорости начнёт приискивать четвёртую, чтоб он подавился!

14. Двуликий бог
Греческие мореходы как-то рассказывали мне, что в области Лаций живут люди, которые не знают, что такое философия и науки, а поклоняются эти люди двуликому богу, одно из лиц которого смотрит в прошлое, другое – в будущее. Я тогда ещё подумала, что народ этот ждёт великая судьба. Потому что мне иногда кажется, что тут, у нас в стране Офир, все слишком заняты настоящим, и поэтому, как мне кажется иногда, история всё топчется на одном месте, не понукаемая подвигами героев прошлого, не слышащая зова грядущих побед.
Вот так же и мои слушатели, когда я им рассказываю свои истории, видят в них только череду событий, не задумываясь над причинами, не постигая следствий. Вот возьмём недавний случай с Милашкой. С тех пор прошло два месяца и в Город воротилось немало судов и караванов, люди которых ничего не знали о скандале, так что я не раз, и не два, и даже не десять раз повторила рассказ об обманутом муже и восторжествовавшем правосудии. Естественно, я при этом не упомянула (мне дорога ещё моя жизнь), что наш мудрый судья – Правитель принадлежит к тому же роду, что тот самый несчастный муж, или что близнецы, по правде сказать, кувыркались и пели ничуть не искуснее других трёхлеток, или что предыдущие две жены умерли при довольно странных обстоятельствах (одна утонула в ушате, а на другую свалился с дерева вялившаяся в ветвях тушка поросенка), или что жрецы наши тоже люди, которых можно купить, были бы деньги. Я-то не упомянула, но ведь все в Городе это знают и без моих слов. Знают, как я, и молчат, как я.
Так что, выходит, дело не в том, что я плохая рассказчица (хотя рассказчица я, наверное, так себе).
Если бы я, как двуликий бог племён из Лация, могла одновременно видеть и прошлое, и будущее, если бы видела жизнь, как непрерывный поток, а не как несколько разлетевшихся брызг, тогда, должно быть, мои истории были бы куда интереснее и поучительней.
А так… Я стою и слежу, как наступает он, миг, который я так редко вижу теперь, – мгновение, когда всё вдруг становится отчётливым и ясным в последнем луче солнца и тут же исчезает в упавшей на улицы, тупики и площади ночи… Я думаю, что хотела бы так же видеть рассвет, первое розовое сияние, золото-багряное зарево на востоке, наступление торжествующего утра… Но в это время я сплю, утомлённая ночными обязанностями.
Ветер становится холодным, матушка Ним бранится и велит мне идти к гостям. Да я и сама думаю, что рассказала вам довольно баек, и мне нечем вас больше потешить.