Жизнь Артёма в его чувстве

Существование Артема происходило мимо его тела, как вечная подготовка к главному событию, которое должно было случиться с другим человеком, а ему досталась только привычка к этой готовности. Он с детства ощутил в мире неточность: жизнь предлагала ему чувства наголо, прямо в руки, а он мог принять их только через длинный коридор мысли, где всякие эмоции простужались и уставали жить. Само переживание ему было недоступно; он приготавливался к нему, репетировал, а когда наступал час, оказывалось, что играть уже не для кого, и зритель умер, не дождавшись действия.

Еще в детском саду, задумав пригласить Катюшу в дальний угол песочницы для совместного устройства кулича, он три дня готовился к этому делу, продумывая слова и жесты, ощущая в груди смутный рост будущего счастья. Но когда подошло время действовать, само действие показалось ему грубым и посторонним, испортившим тот нежный идеал, что вырос в сознании его без спроса.
– Катядавайслепимкуличонбудетсамый...
– А мой уж готов, – сказала Катя - и умчалась наслаждаться компотом из сухофруктов.
Первую свою сердечную катастрофу Артем отнес тогда не к девочке, а к несовершенству материи, которая не хотела слушать замысел тихий души его.

В шестнадцать лет он шел вечером со Светкой из параллельного класса. В кармане у него лежала бумажка со стихами Есенина — не для девушки, а для поддержания собственного духа, который мог разбиться от настоящего чувства, как стеклянная посуда. Он начал, чтобы одолеть свое смятение и отодвинуть миг страшный подлинной близости:
– Щаганэ ты моя, Шаганэ…
- Какая я тебе Шаганэ? - удивилась Светка, - давай лучше целоваться!
Поцелуй вышел неуклюжим. Артем в этот момент думал не о Светке, а о том, правильно ли он целуется, и от этого движения его стали неискренни и угловаты, как у механизма.

Первая его интимная ночь случилась с официанткой Зиной из столовой «Весна». Он пришел к ней не от желания, а от сознания, что так положено в его годы, вернее, что это было нужно сделать   еще лет так десять назад, но сейчас уж точно надо.  Пока Зина раздевалась, открывая усталое, незнакомое тело, он мысленно повторял заученные фразы, не видя ее самой. Та и в постели вела себя как при исполнении служебных обязанностей, и это даже обрадовало Артема: так было проще, это напоминало ритуал отработанный, где не нужно подлинного чувства, только его подобие.
А в минуту самую горячую, когда Артем пытался забыться, прильнуть к иллюзии, она спросила: «А солянку завтра на обед будешь?» — и он с ясностью болезненной осознал всю пропасть между замыслом нежности и этим бытом, этой клеёнкой, этим запахом супа, этой жизнью чужой. Он лежал потом в одиночестве, чувствуя себя приложением к обеду комплексному, одиноко остывающему на жестяном подносе. Он снова опоздал на самоё чувство, подготовившись лишь к форме внешней его, к пустой оболочке.

В сорок лет, провожая разведёнку Ирину, он показал на цветущую  во дворе клумбу:
– Гляди, астры,  точь-в-точь как устройство жизни: из сердцевины сущего во все стороны лучится смысл невоплощенный.
– Это хризантемы, – поправила Ирина. – Я, между прочим, ботаник. А ты, к сожалению, тоже, только в ином, скажем так, смысле агротехническом.
Возле двери она подала ему руку с таким видом, будто выдавала сдачу в булошной. И он понял, что снова проиграл, снова ушел в философию там, где нужно было просто взять ее за руку, чтобы почувствовать её теплоту.

Тогда же он пригласил филологиню Анну в ресторан «Парус». Он надеялся на продолжение существования вдвоем, но боялся этой близости больше всего на свете, как смерти.
– Наши отношения – это как кавычка незакрытая, – начал он многозначительно, снова прячась за метафору, как за щит от подлинности.
– Кавычки полагается закрывать, – ответила Аня, – а ширинку застегивать.
Он с ужасом взглянул на свои брюки, где зияла прореха досадная. Эта дырка в ткани была единственным жестом подлинным и неподготовленным во всем вечере — безгласным криком живой, неприбранной души о помощи, который он издать сам не сумел.

Уже будучи  на пенсии, Артём попытался исполнить последнюю попытку. Он пил чай с Галиной Петровной. Комната пахла книгами старыми и жизнью одинокой.
– Не кажется ли Вам, – произнес Артем, – что жизнь наша сродни чемодану старому? Много чего набрано, а нужное – на самом дне. Может, попробуем его встряхнуть, перетряхнуть эту ветошь чувств?
– У моего чемодана давно сломался замок, – ответила она.
И тут Артём осознал, что его ключик, наверное, тоже сломан, и он уже не сможет никогда открыть ни один замок. В общем,  встряхивать уже нечем  или нечего — все нужное, подлинное, так и осталось навсегда на дне, недосягаемое для жеста живого, заваленное пластами прожитых лет и слов ненужных.

Теперь Артему восемьдесят. Он сидит в кресле и думает, что готовился он не к тем событиям. Он так и не научился просто жить, без подготовки и репетиций, без этого вечного заглядывания в шпаргалку бытия. Каждое чувство он пропускал через сито мысли, и оно умирало, не долетев до сердца.

Он глядит на закат, что растекается за окном, как неосуществленная ласка. И готовится к свиданию самому последнему. Уже безо всяких шпаргалок.