Вася

Тишина в кухне была густой, почти осязаемой, и только ровный, навязчивый гул холодильника нарушал её, вибрируя где-то в костях. Бледный свет уличного фонаря, пробивался сквозь жалюзи, рассекая кухню на полосы света и тени. Вася сидел на стуле. Возможно, именно в тот миг, когда заунывный, вибрирующий гул холодильника — этот неутомимый хорал современного бытия — слился в унисон с сокрушительным и в то же время столь знакомым урчанием во внутренней пустоте, Вася ощутил вдруг всем существом своим неотвратимую, почти метафизическую необходимость бутерброда с колбасой; необходимость, что проступила сквозь пелену обыденности. Ощущая ледяную шершавость линолеума под босыми ногами, он уставился на белую безликую дверцу агрегата.
    Его рука, бледная в полосе лунного света медленно потянулась к белой дверце холодильника. Дверца перестала быть просто дверцей. Она стала границей между возможными мирами, проводником в царство холода и потенции. Рука, движимая слепым телесным импульсом, уже тянулась к дверце, но была остановлена внезапно нахлынувшим, подобно приливу, вопросом, что разом затопил все берега Васиного рассудка: а что, собственно, есть сей акт, как не бессознательное стремление вернуть утраченное воспоминание и время? Ибо разве не в том ли состояла вечная мука, что любое действие, даже самое ничтожное, есть не что иное, как непрестанный выбор одного из бесчисленных будущих, с неизбежностью хоронящий все прочие, и не есть ли этот бутерброд — лишь жалкий суррогат, симулякр того идеального Бутерброда из моего детства, чей вкус, чей неповторимый аромат  домашней колбасы навсегда канул в Лету вместе со многим другим, оставив о себе лишь призрачное, ноющее воспоминание, которое Вася тщетно пытаюсь воскресить в каждом новом куске?

    Он замер, парализованный этим открытием, чувствуя, как холод шершавого линолеума под босыми ногами проникает в самое нутро, сливаясь с внутренним оцепенением. Его взгляд, скользя по знакомым очертаниям кухни — по столешнице с засохшей каплей варенья, по немой агонии кактуса на подоконнике, по отсветам уличного фонаря на кафеле, — искал опору в материальном мире, но находил лишь подтверждение собственной потерянности. Каждый предмет вызывал в памяти рой ассоциаций, каждая тень намекала на упущенные возможности, и сам нож, лежащий на столе, уже не казался простым орудием, но превратился в символ неотвратимого рассечения непрерывной ткани бытия на «до» и «после», на то, что могло бы быть, и на то, что суждено случиться.

     И тогда его ум, этот неутомимый и мучительный спутник, принялся, по своей привычке, дробить единый порыв на бесчисленные осколки сомнения. «Способен ли я? -вопрошал он. - Но что есть эта способность, как не призрак, порожденный памятью о прошлых успехах, столь же недостоверная, как и воспоминание о вкусе той, самой первой колбасы? И не есть ли мое нынешнее бездействие - подлинное, единственно доступное мне проявление свободы, утонченное и болезненное, ибо свобода эта заключается не в выборе, но в чистом, ничем не запятнанном воздержании от него?»
   Два убеждения сражались в нем. Первое суровое: «Ты должен превозмочь!».  Второе жалобное: «Ты имеешь право на бутерброд».
Долго ли Вася пребывал в этом оцепенении, в этом мучительном столкновении бесчисленных «я» -того, что жаждет, того, что помнит, того, что страшится, и того, что лишь бесстрастно наблюдает за их битвой, — не знаю. Время утратило свою последовательность, превратившись в плотный, вязкий сироп, где прошлое, настоящее и будущее сосуществовали в одном невыносимом моменте ожидания.

    И возможно лишь внезапное появление Маши, звук ее шагов, нарушивших застойную атмосферу его размышлений, вернуло в сиюминутность.  Она не спросила ни о чем, — она, чье присутствие всегда было столь же несомненным и необходимым, как этот самый пол под ногами. Ее движения были лишены рефлексии; они были чистым, почти животным актом бытия-в-мире. Он наблюдал, как ее пальцы, живые и уверенные, касаются хлеба, ножа, колбасы, и в этом простом ритуале не было места тем мукам выбора, что терзали его. Она не вспоминала, не сомневалась, не боялась утратить иные возможности — она просто творила, и в этом творении был покой, неведомый ему.

    И когда она поставила передо ним тарелку, на которой лежал не просто бутерброд, но молчаливый упрек его умствованиям и в то же время — дарованное ею разрешение просто быть, он вдруг ощутил, как мысли и воспоминания об ушедшем, столь мучительное и недостижимое, утратило свою власть надо ним. Оно растворилось, уступив место новому, живому и трепетному ощущению - вкусу настоящего, которое, быть может, когда-нибудь, в свою очередь, станет тем самым утраченным воспоминанием о настоящем, что Вася будет тщетно пытаться вернуть.

   Он откусил. Жёсткий хлеб, упругая колбаса. Вкус был шокирующе реальным и осязаемым. Вкусом жизни, а не мысли о ней. Он не нашёл ответов на свои вопросы, но в этот момент с удивление осознал, что они больше не нужны. И первый укус, неопровержимо реальный, принес с собой не насыщение, а странное, щемящее прозрение: что поиск смысла есть всего лишь утонченная форма голода, и единственный ответ- это принять предлагаемый миром бутерброд, не требуя от него чего-то большего. Есть лишь этот вкус. И тихая жена рядом, которая не мудрствуя лукаво, разрешила ему просто быть.
  Он доел бутерброд в тишине. Драма была окончена. Не победой разума, но примирением с реальностью.