ZOV. Глава 28. Тишина после Пересмешника

Возвращение было тяжелым. Шли молча, прислушиваясь к каждому шороху, каждому щелчку сухой ветки под ногами. Адреналин уже отступил, оставив после себя ватную усталость и странную пустоту под ложечкой. Дед шел, прижимая к груди свою раненую руку, но от помощи отказывался — старый солдат, привыкший к боли.

Когда они перешли линию своих позиций и их окликнул часовой, Семен почувствовал, как что-то внутри него обрывается. Ноги вдруг стали ватными, и он едва не рухнул на колени. Его подхватил Кузнец.

— Ничего, братан, — хрипло проговорил тот. — До своих дошли. Самое страшное позади.

Но Семен знал, что это неправда. Самое страшное всегда впереди. Оно ждет тебя в тишине, когда остаешься наедине с собой. В воспоминаниях, которые накатывают по ночам. В глазах товарищей, которых больше нет.

Их встретил «Библиотекарь». Он молча обнял каждого, задержав взгляд на перевязанной руке Деда.
—Задача выполнена, — коротко доложил Дед. — КП уничтожен. Подтверждаю наличие наемников и бронетехники.
—Молодцы, — «Библиотекарь» кивнул. — Идите отдыхать. Вы свое отработали.

Но отдых — понятие относительное. В своем блиндаже они молча разбирали оружие. Ритуал, возвращающий к жизни. Скребки, щетки, масло. Знакомые движения, успокаивающие нервы.

Семен смотрел на свои руки. Они все еще дрожали. Он вспомнил лицо того солдата из лагеря противника — молодого, испуганного, такого же, каким был он сам когда-то. И ему стало плохо. Он выскочил из блиндажа, и его вырвало в углу.

К нему подошел Дед. Молча протянул флягу с водой.
—Попей. Пройдет.
—Что проходит? — с вызовом спросил Семен. — Что именно должно пройти, Дед? Этот ком в горле? Дрожь в руках? Или чувство, что я только что убил парня, который, может, и не очень-то хотел воевать?

Дед тяжело вздохнул, присел рядом на корточки.
—Ничего не проходит, сынок. Никогда. Просто учишься с этим жить. Как с хронической болезнью. Иногда ремиссия, иногда — обострение.

Он посмотрел куда-то в сторону леса, где еще догорали остатки вражеского лагеря.
—Помнишь, я тебе рассказывал про ту, первую свою войну? Там у меня тоже был такой момент. После первого убитого. Два дня не мог есть, все казалось, что пахнет кровью. А потом понял — это не кровь пахнет. Это совесть. А она, зараза, не пахнет совсем. Но ее запах ни с чем не спутаешь.

Вечером они сидели у печки. Молчали. Каждый был наедине со своими мыслями. Вдруг «Цепь», который до этого не проронил ни слова, тихо запел. Какую-то старую, почти забытую песню. Про дом, про речку, про березы. И все потихоньку подхватили. Даже Дед, сиплым, надтреснутым голосом.

Это и было их лекарство. Не водка, не таблетки. А вот это — тихое пение в ночи. Братство, скрепленное не только кровью, но и тишиной. Возможность молчать вместе. Возможность петь вместе. Возможность просто быть рядом, когда тяжело.

Семен смотрел на их лица, освещенные огнем печки. На Деда, который видел две войны. На Кузнеца, оставившего дома семью. На «Цепь», вчерашнего студента. На «Тихого», который мог часами не говорить, но всегда оказывался там, где нужен.

И он понимал. Да, война — это ад. Но именно в этом аду рождается то, ради чего стоит жить. Та самая, настоящая, мужская дружба. Та самая любовь к жизни, которую по-настоящему ценишь только на грани смерти.

Он закрыл глаза. Завтра снова будет бой. Завтра снова придется убивать. Но сегодня... Сегодня он был среди своих. Среди братьев. И это давало силы жить дальше.

А за стеной блиндажа тихо падал снег. Первый снег этой зимы. Он укрывал грязную, израненную землю, словно пытаясь спрятать ее раны. И хотя все знали — утром снег почернеет от гари и крови, в этот миг он был чистым. Символом надежды. На то, что когда-нибудь все это закончится. И настанет мир. Настоящий, прочный, долгий мир.

Но до этого мира нужно было еще дожить. А для этого — выжить. И они делали все, чтобы выжить. Ради этого снега. Ради тех, кто ждал их дома. Ради самих себя.