Семнадцать лекций профессора Кисляткина

или Цена предательства
(Повесть-манифест)


Аннотация

Цена предательства и путь к себе
Повесть-манифест «Семнадцать лекций, или Цена предательства» — это аудиозапись вскрытия коллективного сознания.
Главное действие разворачивается в душной университетской аудитории, где правит Профессор Федор Михайлович Кисляткин — изможденный, но страстный тиран мысли.
Кисляткин использует кафедру как трибуну для тотальной критики общества потребления, называя студентов «цифровыми зомби», а их жизнь — «крысиными бегами». Он безжалостно срывает маски с современности, утверждая, что:

• Свобода — это «собака на цепи», которой дали более длинный поводок.
• Искусство — «голуби на помойке», создающие «кровавый фарш» для рынка.
• Страх используется как «грязная бомба» для манипуляции массами.

Но настоящий голос произведения — это бывший студент, который спустя годы осмысляет этот «монолог-шок». Его рефлексия — это диалог, которого не было в аудитории. Он ищет истину на стыке ярости Профессора и собственной, неидеальной жизни, проверяя тезисы о «ненависти» и «предательстве» на практике.
Финальный урок Кисляткина предельно прост и страшен: все лекции были о том, как найти себя, когда мир делает всё, чтобы ты себя потерял. Компас на этом пути — только два абсолюта: Любовь и Смерть. Это философский манифест о цене подлинности и последняя, отчаянная попытка найти в себе душу, которую «не купишь за деньги».



Пролог


Тишина в аудитории была такой плотной, что казалось, её можно резать ножом. Профессор Фёдор Михайлович Кисляткин только что закончил свою лекцию «Изнасилованная любовь, или Цена предательства», и теперь студенты молчали. Их лица были пусты, взгляды безразличны. Они не поняли. Они никогда не поймут. Он говорил о боли, а они думали о расписании. Он говорил о душе, а они — о дедлайнах. Он чувствовал, что его слова, его ярость, его боль – всё это разбивается о стену их равнодушия.
— Что я готов отдать, чтобы он был счастлив? — этот вопрос он задал им в конце.
Студенты не ответили. Один из них, молодой человек в очках, кашлянул, чтобы заполнить неловкую паузу. Другой потянулся за своим телефоном, и его экран, вспыхнув, осветил безразличное лицо.
Профессор смотрел на них, на эти пустые, равнодушные глаза, и знал ответ. Не словами, а всем их поведением.
— Вы не готовы отдать ничего, — его голос был тих, но в нём звучало глубокое разочарование. — Ничего, кроме разве что поста в социальной сети, который и так ничего не значит. И если вам кажется, что в этом есть какая-то ценность, то вы уже проиграли.
Он ждал, что кто-то возразит, что кто-то вступит с ним в спор, но никто не сказал ни слова. Лишь один студент, собирая конспекты, тихо пробормотал своему соседу: «Ну наконец-то. Что у нас там дальше?» Профессор услышал это. Он не ответил. Он просто стоял и смотрел на них, на этих людей, которые не хотели быть людьми.
Он вышел из аудитории, не оглядываясь. Холодные коридоры университета были похожи на лабиринт, по которому он ходил уже сорок лет. За пределами университетского лабиринта мир жил по своим законам, которые он так ненавидел.
Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом выхлопных газов и дешёвых чебуреков. Он шёл по тротуару и видел их, своих «цифровых зомби». Их глаза были прикованы к экранам, их лица не выражали никаких эмоций, они были живы, но мертвы. Как стадо, идущее в никуда, ведомое невидимой силой.
У мусорного бака сидели голуби на помойке, жирные и довольные, питающиеся гнилью, которую им скармливает система. Профессор усмехнулся: они, в отличие от людей, не притворяются.
Он увидел рекламный щит, на котором улыбающийся, благополучный человек протягивал ему бутылку газировки. «Свобода выбора!» — кричал слоган. Профессор усмехнулся. «Палка о двух концах» — вот что это было на самом деле. На одном конце — иллюзия выбора, на другом — последствия. И всегда, всегда последствия для них, для обычных людей, а не для тех, кто продал им эту иллюзию.
Рядом с входом в метро стоял старик с протянутой рукой. Его лицо было измождено, а глаза выражали лишь усталость. Профессор остановился.
— Помоги, отец, — сказал старик, — на хлеб не хватает.
Профессор достал из кармана несколько купюр. Но вместо того, чтобы просто отдать их, он задал вопрос:
— Почему ты здесь? Кто сделал этот выбор за тебя?
Старик посмотрел на него с недоумением.
— Какой ещё выбор? Я всю жизнь работал на заводе, а потом его не стало. Вот и весь выбор.
Профессор Кисляткин почувствовал, как его грудь сжимается от боли. Он видел перед собой не просто нищего, а живое доказательство своей теории. Человека, который верил в систему, а потом оказался выброшенным из неё, как ненужный винтик.
— Я понимаю, — тихо сказал профессор. — Идите. Вы — не раб, но и не свободны.
Он дал старику деньги и пошёл дальше. Старик смотрел ему вслед, а профессор шёл, и каждый его шаг был подтверждением его правоты.


Крепость одиночества


Добравшись до своего дома, он поднялся по старой, скрипучей лестнице. Воздух в подъезде пах пылью и старыми книгами — знакомый, почти родной запах. Его квартира была маленькой, скромной. В ней не было ничего лишнего. Каждая вещь была выбрана им самим, не из-за рекламы, а по необходимости. Это была его крепость, его последняя крепость в мире, который он так презирал.
Он включил свет. Тусклая лампочка осветила комнату. Единственным ярким пятном на столе была старая, потрёпанная фотография. На ней были он и его жена. Она улыбалась, а он выглядел моложе, глаза его ещё не были так полны гнева. Он провёл пальцем по её лицу, и его глаза наполнились слезами.
— Зачем ты оставила меня, Ирина? — прошептал он, и его голос сорвался. — Зачем ты ушла? Я же так и не смог им объяснить…
Он взял фотографию в руки, словно она могла ответить.
— Я говорил им, что изнасилованная любовь — это моя боль. Мой личный ад, который мне подарила система. Ты же знала это. Ты знала, что твоя болезнь была лишь последствием того, что они украли у тебя всё: твою молодость, твои мечты, твоё здоровье…
Он опустился в кресло. В комнате было тихо, только тихий гул старого холодильника нарушал покой.
— Ты думала, что я сражаюсь за правду, за людей. А я, на самом деле, сражался за тебя. Я хотел отомстить им за то, что они сделали. И я думал, что мои лекции — это оружие. А они… — он посмотрел на фотографию с горькой улыбкой, — они были просто отчаянным криком, который никто не услышал. Я говорил им о рабстве, а они не верили. Я говорил им о свободе, а они не понимали. Ты одна понимала. Ты одна верила в меня.
Он сидел так ещё долго, разговаривая с фотографией, со своей болью. Он был одинок, но не одинок в своей борьбе. Он был один, но в этой одиночестве он нашёл то, что искал всю свою жизнь.
Себя.
Он сел за стол. Перед ним лежал чистый лист бумаги. Он взял ручку. Его сердце сжалось от боли, но он знал, что должен это сделать. Он посмотрел на фотографию жены и заговорил с ней тихо, словно она сидела рядом.
— Я написал, Ирина, — прошептал он, — о пути к себе. О том, как они блуждают в лабиринте, а думают, что свободны.
Он придвинул лист бумаги ближе и написал: «Лекция 17: Путь к себе, или Конец пути». Его сердце сжалось от боли, но он продолжил.
— Я не знал, кому я пишу. Я не знал, поймёт ли хоть один человек. Я думал, это будет просто крик в пустоту. Но ты же здесь. Ты ведь понимаешь?
Он писал о том, что все его лекции были не о политике, не об экономике, а о пути к себе.
— Я говорил им, что настоящая свобода — это не когда ты можешь делать всё, что хочешь, а когда ты осознаёшь, почему ты это делаешь. Они живут в крысиных бегах, а думают, что это и есть жизнь. Я пытался показать им, что смерть — это последний учитель, который показывает, что действительно важно.
Его рука не дрогнула. Он писал быстро, уверенно, словно слова сами вытекали из его души.
— Я говорил им, что разумный человек — это тот, кто осознаёт своё рабство. Что только тогда он сможет сделать первый шаг к свободе. И что на этом пути он будет один. Он будет одинок, но не будет одинок в своей борьбе. Потому что ты ведь со мной, так?
Он закончил. На бумаге была всего одна фраза, его последнее слово к миру. Он посмотрел на фотографию жены, и его глаза наполнились светом.
— Вот, Ирина. Это для тебя. И для всех, кто ищет.
Он написал: «Идите и найдите себя».
Он посмотрел в окно. Солнце садилось, и последние лучи света освещали его лицо. Он чувствовал, как его боль и его ненависть смешиваются, превращаясь во что-то новое.

Одиночество и покой

Он посмотрел в окно. Солнце садилось, а мир продолжал жить своей жизнью. Он чувствовал, как его боль и его ненависть смешиваются, превращаясь во что-то новое, во что-то, что он ещё не до конца понимал.
— Я был старым солдатом, — прошептал он, глядя на закат. — Выиграл войну, но понял, что боролся не за ту идею.
Его голос был усталым, но в нём не было горечи, только глубокое, пронзительное спокойствие.
— Я думал, я сражаюсь за людей. За истину, за справедливость, — он провёл рукой по запотевшему стеклу. — А на самом деле… я сражался за себя.
Он был один. В этой тишине он наконец-то почувствовал, что такое мир. Не мир без войн, а мир внутри себя. Мир, который не могли дать ни деньги, ни власть, ни любовь других людей. Только он сам мог его найти.
— Я нашёл его, Ирина, — его голос звучал как шёпот. — Я нашёл то, что искал всю свою жизнь.
Он сел в своё кресло. Старый, потрёпанный диван, который видел его слёзы, его гнев, его усталость. Он чувствовал себя, как старый солдат, который выиграл войну, но понял, что боролся не за ту идею. Он был один, но в этой одиночестве он нашёл то, что искал всю свою жизнь.
Он закрыл глаза. В темноте он увидел не ненависть, не боль, не страх. Он увидел себя. И в этой одиночестве он нашёл свой покой.

***

На следующий день Профессор Фёдор Михайлович Кисляткин шёл по знакомым коридорам университета. Холодные стены, лица студентов, мелькающие экраны телефонов — всё было прежним, но он смотрел на них другими глазами. Его собственная война закончилась, и теперь он знал, что именно должен сказать.



ЛЕКЦИЯ 1. Опиум для народа



Федор Михайлович Кисляткин вошел в аудиторию. Он не удостоил студентов взглядом, не произнес ни слова приветствия, а сразу направился к доске. Негромкий, но резкий скрежет мела быстро заполнил тишину: профессор выводил две заглавные, рубленые фразы, которые стали эпиграфом к ближайшим четырем месяцам их жизни. Затем он резко обернулся, смахнув с лацкана пиджака белую пыль.
— Здравствуйте, — произнес он с такой интонацией, словно это было не приветствие, а начало допроса. — Меня не интересует, почему вы здесь. Меня не интересует, какие у вас оценки. Меня интересует только одно: есть ли в этом зале хоть один человек, который способен думать. Вот и всё.
Он сделал паузу, обводя зал взглядом, который словно просвечивал их насквозь.
— Сегодня мы поговорим о первой лекции, хотя я бы назвал её скорее прологом. Мы поговорим о «человеке разумном» и о «человеке глупом». И поверьте мне, это не одно и то же, что «умный» и «дурак».
Профессор указал мелом на доску, где крупным шрифтом было выведено: «Человек глупый».
— Вы знаете, что такое глупость? — он не ждал ответа. — Глупость — это не отсутствие знаний. Это — отсутствие воли! Это когда вы знаете, как надо, но делаете так, как вам скажут. Это когда вы видите истину, но предпочитаете закрыть на неё глаза, потому что так проще. Это и есть глупость. И это — самая большая проблема нашего общества.
Студентка с первого ряда, робко подняв руку, решилась заговорить:
— Простите, Федор Михайлович, но вы говорите так, будто мы все глупые...
— Я говорю, что вы несёте в себе наследие глупости, — отрезал Кисляткин, шагнув к ней. — Вам кажется, что вы разумные существа. Но вы не видите, что ваш мозг — это ваш самый большой враг! Потому что он хочет покоя, он хочет комфорта, и он готов обменять истину на миф, лишь бы не напрягаться!
В аудитории раздался одиночный, нервный смешок.
— Звучит как заговор, — бросил кто-то из середины зала.
Профессор посмотрел на него в упор. Улыбка сползла с его лица.
— Это не заговор. Это система, которая использует вашу собственную природу против вас. И вот здесь на сцену выходит опиум.
Он снова повернулся к доске, дописав: «Новая форма опиума».
— Маркс, как вы знаете, говорил, что религия — это опиум народа. Но это было давно. Сейчас, господа, у нас опиум нового поколения! У нас — опиум потреблятства… пардон, потребительства, опиум социальных сетей, опиум бесконечных развлечений, который вам втюхивают с утра до ночи.
Второй студент не выдержал:
— Так что теперь, Федор Михайлович, не пользоваться интернетом? Это же невозможно.
Кисляткин вспыхнул. Он подошел к столу и с силой стукнул по нему кулаком.
— Это не просто развлечение! Это — лекарство, которое вам дают, чтобы вы не думали! Чтобы вы не задавали вопросов! Чтобы вы не видели, что ваша жизнь — это ложь! Вот она — главная, самая страшная глупость.
Его ярость была не личной, она была направлена на безликую, всеобъемлющую Систему. Его кулак, ударивший по дереву, был якорем, который должен был разбудить этих спящих.
— Вас с рождения учат быть глупыми. Вам говорят, что главное — это деньги, успех, карьера. Но что такое деньги? Они — фантики! Что такое успех? Иллюзия! Что такое карьера? Рабство! А вы верите! Потому что так проще. Так не нужно думать. Так не нужно бороться.
Он снова обернулся к доске, где осталось последнее, главное слово: «Разумный человек».
— А кто такой человек разумный? Это не тот, кто начитался книг. Это тот, кто осмелился взглянуть в глаза правде. Это тот, кто готов пожертвовать комфортом ради истины. Это тот, кто видит, что он — не раб, а творец своей жизни!
Студент, который до этого говорил о «заговоре», нахмурился:
— Федор Михайлович, но это звучит очень одиноко.
Кисляткин кивнул. В его взгляде промелькнуло мимолетное, горькое понимание.
— Истинный разумный человек — это тот, кто готов сказать «нет» всему, что ему навязывают. Это нелегко! Это одинокий путь! Но только так можно избежать участи стать одним из миллионов, что принимают опиум и называют это счастьем.
В этот момент резко и оглушительно зазвенел звонок, словно в ответ на его последние слова. Профессор не вздрогнул.
— Всё! Дома! Ничего не читать! Подойдите к зеркалу, посмотрите себе в глаза и задайте себе один-единственный вопрос: «А что я сделал сегодня, чтобы стать разумным человеком?» И я жду вашего ответа на следующем семинаре!
Профессор развернулся и быстро вышел из аудитории, не дав студентам опомниться. Он оставил их в полной тишине, наедине с тремя выведенными на доске фразами и эхом его последнего, невыносимо личного вопроса.


ЛЕКЦИЯ 2. Картошечка, или китайский национализм


Профессор Кисляткин вошел в аудиторию. Его взгляд скользил по рядам не просто нетерпеливо — он был полон едва сдерживаемого презрения. Он нетерпеливо постукивал указкой по кафедре, словно отбивая такт некой внутренней, неотвратимой мелодии.
— Я ждал, — начал он, и в его голосе звенел стальной укор. — Ждал, что хотя бы кто-то из вас подойдет ко мне и скажет: «Профессор, я думал над вашим вопросом. Я попытался быть разумным человеком!» Но что я увидел? Ни-че-го.
Он отбросил указку, и она с грохотом упала на деревянный пол.
— Ни один из вас даже не осмелился подумать! Вы так привыкли к своему опиуму, что даже не видите, как он вами управляет. Ну что ж, раз вы не хотите быть разумными, значит, я сам буду за вас.
Он казался разочарованным, но это разочарование было лишь маской. Он знал, что их пассивность — это идеальный фон для его сегодняшней, самой жесткой и циничной лекции. Лекции, где речь пойдет о предательстве наций.
— Сегодня мы поговорим о китайском национализме. Напоминаю для тех, кто отсутствовал: на позапрошлой лекции я говорил, что социализм бывает разным, а значит, и сами господа социалисты.
Он подошел к доске и стремительно написал: «Редиска Мао».
— Национализм, милостивые судари, разный бывает. Сегодня я поговорю о китайском национализме. В своё время дорогой товарищ Сталин сказал о товарище Мао Цзэдуне: «Ну, какой же тов. Мао коммунист?! Он как редиска: лишь снаружи красный, а внутри белый».
Кисляткин развернулся.
— Между двумя вождями была конфронтация, несмотря на то что оба считались формально коммунистами. Разве может быть коммунистом тот, кто в почтенном возрасте спал на кровати размером с аэродром, в окружении юных китаянок? Разумеется, нет!
— Одна лишь «Культурная революция» чего стоила! Была уничтожена практически вся китайская интеллигенция. Понятное дело, интеллигенция склонна загнивать, что мы хорошо знаем по русской. Но не такими же унизительными мерами с ней бороться, как это делал великий Мао!
Он сделал паузу, драматически склонив голову.
— В итоге они поубивали всех воробьёв. И что? Налетели полчища саранчи и уничтожили весь рис. Поумирали десятки миллионов китайцев от голода. Вот где крайности!
Профессор отошел от доски, его тон сменился на хладнокровный и геополитический:
— Кому выгоден развал? Это как в СССР: почти всех честных коммунистов переубивали за время Великой Отечественной войны. А остались карьеристы да оппортунисты, в итоге развалившие великую державу в 91-м. Развал СССР был выгоден всем капиталистическим державам, включая и Китай.
Он постучал пальцем по столу:
— Было ясно, что все самостоятельные «княжества» пойдут по капиталистическому пути. Благо, что Россия не стала распадаться ещё и ещё, а то сами можете догадаться, к чему бы это привело! У террористов оказались бы ядерные боезаряды. Вот почему на Западе решили сохранить Россию, но превратили её в сырьевой придаток. Когда Ельцин на радостях звонил Бушу, чтобы сообщить, что СССР распался, тот не сразу поверил. Но когда понял, что русский «медведь» не шутит, то сразу сообразил, к чему это может привести. Так что то, что произошло в Америке в сентябре 2001 года, было лишь цветочками!
— Почему мир так опасен? — Профессор задал вопрос в пустоту. — Как показала практика, биполярный мир был более безопасным местом для жизни землян, чем сегодняшний многополярный. Именно международный капитализм порождает отчуждение и межнациональную рознь. Сегодня уже целую страну, Россию, мировая буржуазия Запада превратила в козла отпущения, тогда как Украину с её нацистскими настроениями рассматривает в качестве жертвы. Количество убитого гражданского населения в ДНР и ЛНР, 14 тысяч, говорит само за себя.
— Но вернёмся к Китаю. В Китае нет безработицы. В Китае хорошие зарплаты. Китай экспортирует не сырьё, а товары и капиталы. Китай никому не помогает, а грабит ресурсы других стран цивилизованным способом, то есть за деньги, покупая местные элиты. Китай заполонил весь мир своими товарами. Это и есть самая настоящая националистическая политика, начатая ещё при великом Мао. Так и получается, что китайские коммунисты всё, что ни делают, делают для процветания только ханьцев.
Кисляткин отвлекся от глобальных схем. Он улыбнулся — улыбкой циничной, но почти отеческой.
— Прослушав мою лекцию до конца, вы спросите, а при чём тут «Картошечка»? — Он развел руками. — Дело в том, что я объяснял вам эту тему, как Чапаев объяснял Петьке план военного действия: на картошке. Вот почему моя лекция так называется!
Он заметил юношу в первом ряду — высокого, с пышной шевелюрой и старомодными бакенбардами.
— Ах, да, вот ещё что. Наверняка, у каждого из здесь присутствующих есть мечта. Вот, вы, молодой человек… Да, да, вы с шевелюрой и бакенами а-ля Элвис-Пристли, какая у вас мечта?
Юноша смутился, но ответил уверенно:
— Ну, я хочу стать миллиардером, как Алишер Усманов.
Профессор Кисляткин, казалось, прищурился от удовольствия, словно поймал жертву.
— И это ваша мечта? — Он скривил губы. — Прошу прощения, как вас величать?
— Алишер.
— А часом, вы не полный тёзка того, кем вы мечтаете стать?
— К сожалению, нет.
— Вот что я вам скажу, милостивые государи, — Кисляткин вернулся к своей любимой теме — цене предательства. — Чтобы стать таким, как Алишер Усманов, надо пожертвовать в себе человеческим началом, то есть, научиться ходить по головам, кого-то подкупать, кого-то устранять. Помните, «За каждым богатством кроется преступление», как сказал великий Бальзак. И после всего этого вы, Алишер, хотите стать, как Алишер Усманов? Позор! У вас, Алишер, есть великий тёзка, Навои, ваш земляк. Он учил людей быть человечными. Вот кем вы должны мечтать быть!
В этот момент, словно по команде, раздался звонок.
— Ну всё, звонок, — Кисляткин кивнул, собирая бумаги. — Дома прочитать параграфы. А чтобы стать человеком разумным, вам нужно выучить разницу между капиталистом и коммунистом. Понять, кто есть кто. Вот это и есть ваше главное задание. И помните, что я сказал вам о человеке глупом.
Профессор развернулся и ушел, не дожидаясь, пока студенты начнут собираться. Он оставил их в тишине, нарушаемой только гулом спешащих на перемену, но с чувством, что они надолго остались наедине со своей, пока еще неоформленной, мечтой о богатстве и моралью великого Навои.


ЛЕКЦИЯ 3. Яблоневый сад, или Отчуждение и зависть


Лекционный зал был полон. Студенты сидели более расслабленно, чем на прошлой встрече, но профессор Кисляткин, стоя за кафедрой, моментально уловил эту фальшивую расслабленность.
— Ну что ж, здравствуйте, дорогие мои! Всем видно, все на месте? — начал он. Голос его был не громогласным, но едким. — Что, не было желающих ответить на вопросы? Или вы думали, я забуду, что задавал вам на дом? А?
Он поднял бровь, и в зале запахло страхом.
— А ну, поднимите руки, кто прочитал параграфы?
Повисла пауза. Медленно, нехотя поднялись две руки — и тут же опустились, будто их держала не воля, а сквозняк.
— Так, две руки… И то, наверное, по привычке. Позор!
Кисляткин с грохотом отшвырнул книгу, которая лежала у него на столе.
— Вот я вам скажу, почему вы не читаете. Потому что вы не голодны! И не духом, и не телом. Вот и всё. Вы – поколение сытое, но не знающее, что такое сытость. А знаете, почему? Потому что вы не сами её заработали! Вам её втюхали, как какую-то побрякушку. Вы – нео-конформисты. И я вам скажу, почему!
Он использовал их позор, их лень как трамплин для своей философии. Проблема была не в их оценках, а в их пассивности, которая стала главной валютой нового мира.
— Мы на прошлой лекции говорили о моей мечте, о том, что люди перестанут враждовать, когда не будет богатых и бедных. Я так сказал. Вы послушали, покивали головами, да пошли домой в свои сытые квартиры. А вот я всю ночь не спал. Думал. И понял: эта мечта не сбудется, пока в человеке есть зависть.
Он повернулся и написал на доске: «Человек и яблоневый сад».
— Давайте представим, что человечество — это один большой яблоневый сад. Каждый из нас — это яблоня. Все мы когда-то были молодыми, свежими саженцами. Росли, тянулись к солнцу… Но потом что?
Он махнул рукой в сторону залитого осенним светом окна:
— Некоторые яблони оказались посаженными на солнечной стороне. Им досталось больше света, больше влаги. Их плоды стали крупными, наливными, красивыми. А другие? Другие оказались в тени, на сухой почве. Их яблоки кривые, кислые, а порой и гнилые.
— И что происходит дальше? Те, что в тени, смотрят на тех, что на солнце, и начинают завидовать. А почему? Потому что они видят только конечный результат — красивые, наливные яблоки, но не видят того, что дерево в тени тоже тянулось к свету, что оно тоже боролось за каждую каплю воды. И вот, эта зависть — она как червь, что проникает в ствол дерева, и оно начинает гнить.
— Вот она, зависть! — Кисляткин ударил по доске. — Она — продукт капитализма. Она — топливо для межнациональной розни и конфликтов. Один смотрит на другого, у кого яблоки лучше, у кого гаджеты, как я говорил в прошлый раз, «Made in China», а у самого только «Made in Uzbekistan» и то не всегда! И это отчуждает человека от самого себя, от его истинной природы, которая, как сказал товарищ Чехов, не терпит неравенства!
Он вывел вторую фразу: «Капитализм и его плоды».
— Вся система так построена! Реклама по телевизору, в этих ваших соцсетях, на Фейсбуке и ВКонтакте, постоянно вбивает в вас эту зависть. Смотрите, мол, какие яблоки у соседа! А у тебя что?! И вот, вы уже не думаете о том, какой вы хороший человек, не думаете о знаниях, о любви. Вы думаете только о том, как бы урвать кусок побольше, как бы стать тем, кто на солнечной стороне.
Он усмехнулся, вспоминая недавнюю тему:
— Ах, да! Эти проплаченные боты, о которых я говорил в прошлый раз! Они же тоже плоды этого сада! Только плоды эти уже не яблоки, а гниль, разбросанная под деревом. Они нападают на всякое разумное, что хоть как-то противоречит их «правде». Правда, скажу я вам, в этом мире одна. И правда эта, как и земля, по которой мы ходим, круглая.
— Я не говорю, что при социализме не было зависти. Была. Но она была другая. Она была мелкая, бытовая. «У соседа сапоги, а у меня нет». А сейчас зависть — это уже не о сапогах, а о триллионах! Понимаете, насколько она выросла? Вот почему сейчас мир так опасен.
Он подошел к окну. Вид на город — его не интересовал. Его взгляд был направлен куда-то внутрь.
— Долг и забвение. Мне до сих пор не даёт покоя, что я не смог выполнить свой интернациональный долг. Не поехал в Афганистан. А ведь там, как я вам говорил, наши ребята гибли за трудовой народ. За идею! А сейчас за что гибнут? За бабло! За контроль над ресурсами! Вся эта возня с Украиной… это же тоже из-за денег! Из-за контроля над транзитными путями, над рынками. Вот и всё. А вы думаете, что там кто-то за идею воюет? Ха!
— Слушайте меня. Я не прошу вас любить коммунизм. Я прошу вас думать. Я прошу вас не превращаться в тех, кто гниёт под деревом от зависти. Мозг человека за последние тридцать лет сжался… как шагреневая кожа! Запомните это! И это уже не шутки.
Он взглянул на часы, хотя, по его манере, он никогда не сверялся с официальным временем.
— Ладно. Звонок. Дома прочитать мою статью «Коллективное бессознательное», она есть в нашей библиотеке. На следующем семинаре ответите, чем отличается подсознательное от бессознательного. Если не ответите, я вам поставлю… что ж, я вам поставлю то, что вы заслуживаете.
— Всем до свидания!
Профессор Кисляткин, словно выполнив тяжелую, но необходимую работу, быстро вышел из зала. Он оставил студентов в состоянии полного отчуждения — от его идей, от себя самих и, главное, от «яблоневого сада», который они теперь видели по-новому.


ЛЕКЦИЯ 4. Палка о двух концах, или Проблема выбора


Я до сих пор помню то утро. Солнце едва пробивалось сквозь грязное окно, а мы сидели в ожидании бури. Федор Михайлович всегда начинал с проверки домашнего задания — не ради оценки, а чтобы определить уровень нашего сопротивления. Лекционный зал гудел, но не от веселья, а от внутреннего напряжения. После трех прошлых занятий студенты ждали от профессора Кисляткина не учебного материала, а публичной порки.
Профессор Кисляткин вошел и, не здороваясь, сразу подошел к кафедре. Он положил на стол скомканную газету, которая была для него символом всей той «системы», которую он ненавидел.
— Ну что ж, здравствуйте, господа студенты! Поговорим, — его голос был громким, почти кричащим, словно он начинал не лекцию, а митинг. — Поднимите руки, кто прочитал мою статью «Коллективное бессознательное» и осмыслил, в чём разница между подсознательным и бессознательным? А?
Он неторопливо осмотрел зал. Ни одна рука, ни даже палец, не пошевелились.
— Как я и думал, — заключил он. — Никого. Нули!
Нервный студент из первого ряда попытался оправдаться:
— Извините, профессор, мы…
— Молчать! — Профессор резко перебил его. — Вы даже не можете отличить одно от другого! И как вы собираетесь управлять этой страной, если не знаете, что происходит в вашей собственной голове?! Вы понимаете, что такое коллективное бессознательное? Это не просто какие-то тайные мыслишки, это фундамент, на котором стоит нация! Это то, о чём вы даже не подозреваете, но что заставляет вас действовать так, а не иначе! А вы… вы даже не хотите прикоснуться к этому!
Он всегда так делал. Переводил наш личный стыд за невыполненное задание в системную проблему. И знаете, он был прав. Мы не читали, потому что система отучила нас от воли к знанию, заменив ее волей к комфорту.
Профессор опустил взгляд на конспекты, потом снова поднял его, но уже с презрением.
— Знаете, в чём ваша главная проблема? Вы слишком много выбираете! Вам кажется, что вы свободны, потому что можете выбирать между двумя сортами колбасы, двумя марками кроссовок или двумя одинаково глупыми телешоу. Вот она, ваша свобода выбора! Это миф! И самое главное, в чём суть мифа? В том, что он вас успокаивает. Как опиум! А вы, тем временем, теряете всё то, что имеет ценность.
С заднего ряда послышался вызывающий женский голос:
— Так что, выбирать между добром и злом — тоже миф?
— О, вы думаете, вы выбираете между добром и злом?! Нет! — насмешливо парировал Кисляткин. — Вам уже всё выбрали! Настоящее добро и настоящее зло, они лежат где-то там, в коллективном бессознательном, а вам подсунули дешёвый заменитель! Вам сказали, что хорошо, а что плохо. Вот, эта колбаса — хорошая, а та — плохая! Вот эти кроссовки — модные, а эти — нет! Вы живёте в замусоренной комнате сознания, где каждый предмет, каждый «выбор» был подброшен вам невидимой рукой.
Он повернулся и прошел к доске, начав писать: «Свобода — это тюрьма».
— Настоящей свободы выбора не существует. Свобода — это роскошь, которую вы себе не можете позволить, потому что вы постоянно заняты этими крысиными бегами. Вы бежите по кругу, думая, что каждый поворот — это ваш собственный выбор, но все пути уже проложены! Вам кажется, что вы идёте вперёд, но вы просто крутитесь на одном месте!
— Он про секту что ли говорит? — прошептал студент соседу.
Кисляткин, обладавший невероятным слухом, обернулся: 
— Никакая это не секта! Это реальность! Ваш мозг, ваши желания, ваши мечты — всё это запрограммировано! Яблоня растёт, потому что ей нужно расти, а вы «растёте», потому что вам кто-то сказал, что нужно расти! Вы даже не знаете, чего вы на самом деле хотите! Вы хотите то, что вам навязали! Вы даже не можете быть свободны в своём несчастье, потому что несчастье ваше тоже товар!
Я тогда думал, что он — параноик. Теперь я смотрю на свой телефон, на алгоритмы, которые формируют моё «хочу», и понимаю: его паранойя была просто реальностью, которую он осознал на тридцать лет раньше нас. Он не про выбор колбасы говорил, он про капитуляцию нашей воли говорил.
Профессор вытер пот со лба. Его взгляд, казалось, становился почти безумным от собстве почти безумным от собственной правды.
— Подумайте об этом. Идите домой, загляните в себя. И перестаньте уже выбирать! Просто посмотрите на всё, что вас окружает, и спросите себя: «А это я выбрал, или за меня?»
— Запомните: пока вы заняты выбором между двумя сортами колбасы, кто-то выбирает, как вы будете жить, за что умирать и что будет с вашими детьми. И это не выбор. Это приговор, — продолжал он. — На самом деле, у вас нет никакого выбора. Есть лишь иллюзия, созданная для того, чтобы вы не отвлекались от главной задачи – быть послушными винтиками в системе. Вы – не более чем шестерёнки в огромном механизме. Запомните это!
— Всё это, вся ваша жизнь, — это палка о двух концах. Один конец – это выбор, а второй – последствия. И вот что я вам скажу: в этой системе богачи всегда выбирают, а бедняки всегда сталкиваются с последствиями. Это — фундаментальный закон капитализма.
— А как же демократия? Мы же выбираем! — с вызовом спросил первый студент.
— Выбираете?! Ха! — Профессор разразился сухим смехом. — Вы выбираете между двумя куклами, которых вам подсунули. Обе куклы в руках у одних и тех же кукловодов! Вы думаете, что ваш голос что-то решает? Нет. Ваш голос – это просто статистическая единица в игре, где правила уже написаны!
Он перешел к центру аудитории.
— Цена "свободы". Вспомните, как в 91-м, Горбачёв и Ельцин «выбрали» развал страны. Они приняли это решение. А мы все, до сих пор, расхлёбываем последствия. Вот в чём была их свобода выбора! Они выбрали для себя — а для миллионов — разруху, безработицу, отчуждение, унижение и межнациональные конфликты! Вы же думаете, что они были свободны? Нет! Они были лишь инструментами в руках международной буржуазии! Их свобода была лишь на поводке.
— Но они же хотели лучшей жизни для народа! — тихо, но с возмущением возразила студентка.
— Лучшей жизни?! — Кисляткин вспыхнул. — Не говорите глупостей! Они хотели власти и денег! Они «свободно» обменяли великую державу на тридцать серебряников. И все эти последствия — ваши разбитые семьи, ваши нищие родители, ваша неуверенность в завтрашнем дне — всё это их выбор! Не ваш!
— Иллюзия выбора в быту. Или вот ещё. Считаете, что американцы свободны? Они «свободно» выбирают, какой цвет трусов им сегодня надеть. А потом их правительство, без их ведома и согласия, «выбирает» бомбить какую-нибудь страну на Ближнем Востоке. И что? А расплачиваются за это их же налогоплательщики, и потомки их расплачиваются, и даже сами они расплачиваются! Вы думаете, что они выбрали эту войну? Нет! Им просто сказали, что это необходимо для их «безопасности»!
— Как не касается?! — Профессор, мгновенно оказавшись рядом с одним из сомневающихся студентов, посмотрел ему в глаза. — Ваша иллюзия выбора – это то же самое! Вам кажется, что вы выбираете, какой телефон купить. Но на самом деле, вы выбираете между двумя брендами, которые принадлежат одним и тем же корпорациям. Вы выбираете, какие новости смотреть, но вам показывают то, что выгодно им. Вы даже не можете выбрать, что вам нравится, потому что ваш вкус формируют алгоритмы! Ваша свобода – это тюрьма с мягкими стенами, где вас кормят иллюзиями, а вы добровольно отдаёте свою волю!
Он отвернулся и медленно пошёл к кафедре.
— Запишите: «Голод души». Вам кажется, что у вас есть всё. Но вы голодны. Вы голодны не по колбасе. Вы голодны по смыслу, по правде! А вам вместо этого подсовывают бесконечную витрину, где всё так блестит, но ничего не имеет настоящей ценности. И вы, как дети, хватаете эту фальшивку, радуетесь ей, а потом понимаете, что ваш голод только усилился.
— Поймите, — он стукнул по кафедре. — Иллюзия выбора – это главный инструмент вашего порабощения. Вы не рабы. Вы – хуже. Вы рабы, которые верят, что они свободны. И пока вы будете так думать, вы не сможете сделать ни одного настоящего выбора. Ни одного.
— Я как-то говорил, что наш Тамерлан пошёл бы на Китай. Он бы сделал свой выбор. И это был бы выбор, осознанный им самим, выбор исторического масштаба! Сейчас у вас нет такого выбора. Вам его навязывают. Вы живёте в лабиринте, где все пути ведут к одному и тому же, а вам говорят: «Иди, куда хочешь! Ты свободен!»
— Но ведь мы же не Тамерланы. Мы простые люди… — осторожно заметил студент.
— Именно! Вы не Тамерланы! И это ваш главный проигрыш! — резко ответил профессор.
Он подошел к доске, взял мел и рисует схему, которую никто не понимает: «Лабиринт рабства».
— Выбираете, какую машину купить? Вам кажется, это ваш выбор, но вам его навязывают! Банки, реклама, друзья! Вам говорят: «Будь как все! Возьми машину! Будь успешен!» А в итоге, что? Вы берёте машину в кредит и становитесь рабом этой системы. Ваша зарплата — это всего лишь кость, которую вам бросают, чтобы вы не умерли с голоду и не перестали крутить колесо, которое обеспечивает чьё-то богатство. Вы живёте в этом лабиринте, бежите по кругу, а в центре его сидит тот, кто уже выбрал за вас!
— Это безысходность… — тихо произнесла студентка.
Кисляткин, услышав её, обернулся. Его глаза горели.
— Безысходность?! Вы думаете, я говорю о безысходности?! Я говорю об осознании! Вспомните великого Спинозу, который сказал: «Свобода — это сознательная необходимость». То есть, ты свободен тогда, когда ты осознаёшь, почему ты поступаешь именно так, а не иначе. Вы — рабы своих инстинктов, своих страхов, своих желаний, которые вам навязали! А вы? Вы поступаете так, как вам скажут по телевизору или в этих ваших блогах!
Он вернулся к доске, дописав: «Выбор для всех».
— Вот вам и «палка о двух концах». Выбирать между злом и злом — не значит быть свободным. Настоящая свобода — это коллективное сознание, которое позволяет нам выбирать лучшее для всего общества, а не для себя любимого. Это когда яблоня не завидует другой яблоне, а все вместе растут в одном саду и дают плоды для всех!
В этот момент звонок резко прервал его речь. Студенты начали собирать вещи, не дожидаясь финала.
— Ну всё, звонок! — громко сказал профессор, чтобы перекрыть шум. — Дома прочитать мою статью «Почему люди не любят думать». На следующем семинаре жду ответов. Запомните: на этот раз без ответов никто не уйдёт!
Студенты вставали, некоторые пошли к выходу. Один из них, невысокий парень, пробормотал другу:
— Он реально думает, что мы будем читать?
Профессор внезапно посмотрел прямо на него, переходя на угрожающий шёпот, который дошел до самого студента:
— Я не думаю. Я знаю.
Студент замер на секунду. Кисляткин снова повысил голос:
— Всем до свидания! И… не выбирайте сегодня ничего, что вам не нужно!
Я вышел из аудитории, оглушенный, как и все. Кисляткин был безумцем, но он был единственным, кто называл этот наш «свободный» мир тюрьмой. Мы тогда не читали его статьи, но сегодня, спустя годы, я понимаю, что читаю их постоянно — в ленте новостей, в рекламе, в своих собственных навязанных желаниях. И каждый раз, когда я осознаю этот "лабиринт", я слышу его голос: «Ты не Тамерлан. Но хотя бы будь разумным человеком». Это и есть мой настоящий, единственный выбор.


ЛЕКЦИЯ 5. Денежный дождь, или Свобода и её цена


Профессор стоял у доски. Он не выглядел яростным, как на прошлой лекции. На этот раз его взгляд был усталым, но пронзительным — взглядом человека, который уже проиграл битву, но всё равно должен произнести приговор. Руки он держал в карманах пиджака, словно пытался удержать в них что-то невидимое и важное.
— Ну что, господа? — начал он. Голос его был ровным, без привычной агрессии, но это делало его слова ещё более зловещими. — Вы ушли с моей последней лекции, и я почти уверен, что вы сразу забыли всё, что я вам сказал. Вы вышли на улицу и тут же погрузились в эту бесконечную суету, в этот денежный дождь, который всё на свете размывает. И вы, конечно, снова начали выбирать… И, конечно, снова выбрали то, что вам не нужно. Я прав? Я всегда прав.
— Поймите. Деньги — это не свобода! Я вам об этом уже говорил! Это иллюзия свободы! Вы думаете, что деньги — это ключ, который откроет вам все двери. Но на самом деле, это всего лишь золотые кандалы, которые вам наденут, и вы будете танцевать под чужую дудку.
Он смотрел на наши сияющие глаза, полные студенческих мечтаний о первом миллионе, и видел нас уже в этих кандалах. Он не осуждал наше желание богатства, он осуждал то, что мы принимали эти кандалы за крылья. Я до сих пор слышу его голос, когда мне предлагают хорошую зарплату, требуя взамен совести.
Кисляткин повернулся к доске и вывел: «Монетка на языке».
— Капитализм учит вас, что свободен только тот, кто может позволить себе всё. Но это ложь! Это самая большая, самая циничная ложь, что придумала мировая буржуазия. Деньги дают вам свободу от чего-то — от нищеты, от голода. Но не дают вам свободу для чего-то! Не дают свободы для мысли, для мечты, для жизни!
Он оперся на кафедру.
— Вспомните, как ваши родители и деды жили. У них было мало денег, но у них была мечта! Они строили. Они верили. Они были свободны от этого бесконечного «хочу-хочу-хочу», что сейчас вами управляет. А вы? У вас есть деньги. И что вы с ними делаете? Вы покупаете себе свободу. Свободу выбирать, какую марку телефона купить. Свободу выбирать, в какой из двух одинаковых кафешек сидеть. И вы, как дети, радуетесь этому, как будто выиграли в лотерею.
Студент из первого ряда осторожно подал голос:
— Но ведь деньги дают возможность путешествовать… увидеть мир.
— Увидеть мир?! Ха! — Профессор резко выпрямился, и в его голосе прозвучало знакомое презрение. — Вы видите не мир, а то, что вам показывают! Вы ходите по туристическим тропам, которые были проложены до вас, и фотографируетесь на фоне тех же достопримечательностей, что и тысячи таких же, как вы. Вы не видите мир. Вы видите его товар!
Он сделал паузу, и его взгляд стал почти жалостливым, обращенным не к нам, а к своей собственной, утерянной молодости.
— Деньги — это плата за ваш покой. Это взятка, которую вам дают, чтобы вы не думали, не возмущались, не восставали. Вам дают кусок, чтобы вы не забрали всё. Вы, как пёс, что сидит у двери своего хозяина, думаете, что вы свободны, потому что хозяин разрешил вам лежать там. А попробуйте-ка сорваться с цепи!
Кисляткин подошел к доске, дописав: «Конец выбора».
— Вам кажется, вы выбрали свою работу, свою семью, свой путь. Но на самом деле, это всё было предопределено! Ваш выбор — это просто следствие того, где вы родились, кто ваши родители, и сколько денег у них было. Это всё.
В тот момент я внутренне с ним не согласился. Да, деньги и происхождение задают стартовую траекторию, но у каждого из нас есть точка отказа. Это момент, когда ты можешь осознать кандалы и попытаться их сбросить. Он говорил о тотальной предопределенности, но забывал о силе осознания, о которой говорил сам Спиноза. Но, возможно, он просто хотел нас довести до предела, чтобы мы сами нашли эту точку.
— Настоящая свобода — она не имеет цены. Она — в разуме! Она — в способности сказать «нет» тому, что тебе навязывают. И в этом, в этом наша единственная надежда!
В этот момент, как по нелепой иронии, резко зазвенел звонок, прервав его речь на кульминации.
— Ну всё, звонок, — Профессор кивнул, собирая свои конспекты с той же небрежной быстротой, с какой он рушил наши мировоззрения. — Ваше время вышло. Дома не читать ничего, что можно загуглить. Подумайте над одним: «Что бы вы сделали, если бы у вас не было денег?». И я имею в виду не то, как вы выжили бы, а то, кем бы вы стали.
Он направился к выходу, не дожидаясь, пока кто-то сдвинется с места.
— Я очень жду ваших ответов. Но, кажется, знаю, что вы ответите. Ничего…
Профессор Кисляткин покинул аудиторию, оставив нас не просто с вопросом, а с вызовом: что стоит наша личность, если убрать из уравнения деньги? И каждый из нас, вставая со стула, мысленно примерял эти «золотые кандалы», пытаясь понять его реальный вес.


ЛЕКЦИЯ 6. Таблетка от скуки, или Пустота в душе


Федор Михайлович стоял за кафедрой, обводя студентов взглядом, в котором читалось полное и абсолютное разочарование. Он даже не стал спрашивать. Он уже знал ответ.
— Ну что, господа? Я ждал. Ждал от вас ответов на свой вопрос: «Что бы вы сделали, если бы у вас не было денег?». И что я увидел? Пустоту. Звенящую, оглушительную пустоту в ваших глазах. И я понял: вы не смогли ответить не потому, что ленивы, а потому, что ваш мозг не смог даже представить себе мир без этого золотого идола. Ваше мышление настолько пропитано деньгами, что вы даже не можете вообразить, кто вы на самом деле.
— Это и есть ваша главная болезнь. Не отсутствие денег, а отсутствие смысла! — Профессор ударил рукой по столешнице. — И что вы делаете с этой пустотой? Вы ищете таблетку от скуки.
Мы и правда не смогли ответить. Профессор был абсолютно точен. Деньги — это не просто средство. Это наш язык, наша мера ценности, наш единственный сценарий. Убрать их — и ты становишься нулем. Но он не оставил нас в этом нуле, а сразу указал, чем мы этот ноль заполняем.
— Эпоха отупения. Всю свою жизнь вы принимаете эту таблетку! Одну за другой! Социальные сети – это таблетка. Сериалы – таблетка. Бессмысленная музыка – тоже таблетка! Это всё — доза, которая позволяет вам не думать, не чувствовать, не задавать себе главный вопрос: «А зачем я здесь вообще?». А зачем думать? Ведь скучно же! А скука — это страшный зверь! Гораздо страшнее, чем бедность. Потому что бедность лишает вас денег, а скука — души!
— Вы думаете, что постоянно «развиваетесь», сидя в этих ваших телефонах. Но вы не развиваетесь! Вы отупеваете! Вы пролистываете чужие жизни, чужие мысли, чужие мечты, и вам кажется, что вы участники всего этого. Но это иллюзия! Вы просто зрители в чьём-то спектакле! И этот спектакль создан не для того, чтобы развлечь, а для того, чтобы вами управлять!
Робкий женский голос из зала попытался возразить:
— Профессор, но ведь иногда это помогает расслабиться…
— Расслабиться?! — Профессор рассмеялся, но смех был едким, саркастичным. — От чего?! От своей собственной жизни?! Вы не устаёте, вы просто не живёте! Это не отдых, это духовный наркоз!
Один из студентов, в котором ещё теплилось немного самоуважения, бросил:
— Может, это просто потому, что у нас нет ваших идеалов?
Профессор посмотрел на него с такой жалостью, что это было хуже любого крика.
— Идеалов?! У вас нет идеалов, потому что у вас нет духовного голода! А почему у вас нет духовного голода? Потому что вы постоянно жуёте эту жвачку бессмысленной информации! Это как кормить человека пластиком и говорить, что он сыт!
— Беспокойство души. Вам нужно не расслабляться, а напрягаться! Думать! Творить! Великие умы, о которых я вам рассказывал, не принимали эти таблетки! Они были беспокойны! Их души рвались наружу! Их беспокойство вело к открытиям, к философии, к революциям! А что ведёт ваше беспокойство? К новой серии какого-нибудь шоу!
Вот это я усвоил. Не скука страшна, а страх перед ней. Скука — это момент, когда мозг перестает убегать и поворачивается к самому себе. А мы боимся этого столкновения больше всего на свете.
Профессор подошел к доске и написал одно слово, крупно и небрежно: ПУСТОТА.
— Поймите. Это не просто слово. Это ваша болезнь. Это то, что нужно лечить. И лекарство от этой болезни — не деньги, не сериалы, а поиск смысла! Я не говорю, что это легко! Это чертовски тяжело! Но только так можно избежать участи стать одним из миллионов безликих, что просто существуют, но не живут.
В этот момент раздался спасительный звонок. Студенты зашумели, но он перекрыл их шум.
— Ну всё, ваше время вышло, — голос его стал резче. — Дома не читать ничего, что можно загуглить. Выйдите на улицу, найдите старый, обшарпанный дом и придумайте историю о людях, которые там жили. И не берите с собой телефон!
Он вышел из аудитории, оставив на доске одно слово — «ПУСТОТА». Мы, студенты, смотрели на это слово, потом друг на друга, а затем, по привычке, на свои телефоны, которые в этом контексте казались не просто гаджетами, а маленькими, персональными дозами героина.

ЛЕКЦИЯ 7. Безумие большинства, или Цифровые зомби

Профессор вошел в аудиторию. Лицо его было напряжено, но на этот раз не от ярости, а от почти физической усталости. Он сел за кафедру, в руках у него лежал старый, потрёпанный блокнот — как будто он держал в руках не свои заметки, а всю тяжесть мира.
— Ну что, господа? Я ждал. Ждал, что кто-то из вас подойдет ко мне после прошлой лекции и скажет: «Профессор, я сделал это! Я нашёл старый дом и придумал историю!» Я думал, хоть один из вас попытается освободиться от своей цифровой цепи. — Он поднял глаза. — Я прав, что никто из вас не смог этого сделать? Молчание! Никто!
Он покачал головой.
— Вы не смогли даже на час выключить свои телефоны и посмотреть на мир, который находится прямо у вас под носом. Вы так привыкли смотреть на мир через камеру, через экран, что забыли, как пахнет пыль на старом чердаке. Вы не можете найти историю, потому что у вас нет души. И это не ваша вина. Это ваш диагноз!
Я знаю, что он был прав, как и всегда. Тот его вызов — отказаться от телефона, найти историю — был не про домашнее задание. Он был про мужество смотреть. Я помню, как взял телефон и тут же подумал: «Как я это сфотографирую? Как я поделюсь историей?» И в этот момент понял, что его «цифровая цепь» — это не просто аппарат, это встроенный в мозг механизм, который требует, чтобы любая жизнь была не переживанием, а контентом.
— Эпидемия безмыслия. На самом деле, вы не просто потеряли душу. Вы стали частью безумия большинства. Вы знаете, что это такое? Это когда сто миллионов человек могут одновременно считать одно и то же нормальным, хотя это абсолютная, дикая глупость! Это как стадо, что идёт к обрыву, и каждый думает: «Раз все идут, значит, так надо!»
— Вы не думаете, вы потребляете! Потребляете информацию, потребляете мнения, потребляете чью-то жизнь, которая в этих ваших соцсетях так ярко и слащаво светится! Вы — цифровые зомби! Вы идёте, смотрите, киваете головой, но не чувствуете и не думаете! Вам говорят: «Полюбите это!» — и вы любите. Вам говорят: «Ненавидьте это!» — и вы ненавидите! У вас нет своего мнения! Вам его дают.
— Опять он про нас… — прошептал студент сбоку.
— Не про вас! Про нас! Про всех! И про меня! — Профессор посмотрел прямо на него, повышая голос. — Только я, в отличие от вас, осознаю это! Посмотрите на этих ваших инфлюенсеров! Они — командиры вашего зомби-апокалипсиса. Они указывают вам, что носить, что есть, что думать. И вы, как покорные овцы, следуете за ними, а потом покупаете, покупаете, покупаете…
Студентка, чьё лицо дрожало от обиды, осмелилась спросить:
— Вы считаете, что мы все глупые?
Профессор вздохнул, встал и подошел к ней. В этом жесте было не осуждение, а сострадание.
— Я считаю, что вы — жертвы. Жертвы системы, которой вы не видите. Она подсадила вас на этот цифровой наркотик. Она заставила вас верить, что ваше счастье — это бесконечное потребление контента. А оно — в мысли! В поступке! В способности сказать «нет»!
— Безумие гения. Настоящее безумие — это не то, что вы думаете! Настоящее безумие — это безумие гения! Безумие Ван Гога, который отказался рисовать так, как все, и создал то, что мир не мог понять! Безумие Ницше, который сказал, что Бог мёртв! Это не безумие большинства. Это безумие, которое бросает вызов толпе! И я вам скажу, кто из нас сошёл с ума. Не они, а мы! Мы, что послушно идём за стадом, боясь быть белой вороной.
Он называл это безумием, но имел в виду подлинность. Он хотел, чтобы мы перестали быть зеркалами чужих жизней и стали окнами в свой собственный, ненормальный, но уникальный мир. И он был прав: его безумие — это был маяк в нашей цифровой тьме.
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарастал.
— Всё! Ваше время вышло! — крикнул Профессор, чтобы перекрыть гам. — Дома! Ничего не гуглить! Посмотрите на самое популярное видео в интернете. А потом на свой самый страшный сон. И попробуйте найти между ними связь. Я жду вашего ответа на следующем семинаре. И помните: если вы не можете найти в себе историю, то кто-то уже написал её за вас.
Он покинул аудиторию, оставив нас с новым, страшным заданием: сопоставить нашу коллективную, навязанную реальность (самое популярное видео) с нашей личной, неприкасаемой правдой (самый страшный сон). Никто из нас не знал, как это сделать, но все понимали: это был ключ к выходу из нашего зомби-апокалипсиса.


ЛЕКЦИЯ 8. Грязная бомба, или Страх как оружие


Профессор Кисляткин вошел в аудиторию. Его взгляд беспокойно метался по рядам, не фиксируясь ни на одном лице. Руки его нервно теребили манжеты пиджака — он выглядел так, будто сам только что пережил приступ того самого страха, о котором собирался говорить. Он даже не взглянул на нас.
— Ну что, господа, сидите? Правильно, — начал он, и в его голосе слышалась необычная, дрожащая нотка. — Сидите и бойтесь. Потому что страх — это единственное, что по-настоящему вами управляет. В прошлый раз я говорил, что вы — цифровые зомби. Но это лишь симптом. Болезнь гораздо страшнее. Болезнь — это то, что вами управляет. Эта болезнь — страх.
— Понимаете, как это работает? Политическая элита и медиа, они используют страх как грязную бомбу. Они не убивают вас сразу. Нет. Они просто распыляют в воздухе невидимую угрозу — терроризм, кризис, болезнь, чужак на границе… И вы, как по команде, начинаете искать укрытие. Но укрытия нет! Потому что страх уже внутри вас!
Я наблюдал за его жестом: он беспомощно развел руками, словно демонстрируя невидимое облако радиации. Это была лучшая метафора того времени. Мы уже не боялись очевидных вещей, мы боялись информационного фона, который нас окружал. Страх стал климатом.
— Цивилизация в страхе. Посмотрите на свой мир. Он — продукт этого страха. Вы отдаете свои свободы в обмен на иллюзию безопасности. Вам говорят: «Смотрите, там враг! Отдайте нам ваши права, и мы вас защитим!». И вы отдаёте. Вы добровольно надеваете на себя ошейник. Это же безумие! Это то самое безумие большинства, о котором я говорил.
Студентка, в которой ещё жила вера в инстинкты, робко возразила:
— Но… страх ведь иногда помогает выжить. Это инстинкт…
Профессор резко перебил её, почти крича:
— Инстинкт?! Вы думаете, это инстинкт?! Это манипуляция! Инстинкт — это когда ты убегаешь от саблезубого тигра! А это — когда ты сам веришь в саблезубого тигра, которого тебе показывают по телевизору! Это не инстинкт, это программирование!
— Страх делает людей слепыми. Он лишает их разума. Он превращает их в зверей, которые готовы разорвать любого, кто не похож на них. Он превращает в националистов! Отсюда и ненависть к «другим», к «чужим». Вы думаете, что вы умнее. Но вы боитесь! Вы боитесь потерять свой комфорт, боитесь остаться без работы, боитесь быть не как все!
— Личный опыт и истинная храбрость. Я вам скажу. В моей жизни был страх. Я знал, что такое настоящая опасность. Но я никогда не позволял ему управлять собой. Я знал, что страх — это яд, который парализует волю. А они… Они, что называют себя вашими лидерами, подсадили на этот яд целые народы! И теперь вы, как наркоманы, ищете новую дозу страха, чтобы почувствовать себя живым!
Его личный опыт, который он всегда держал при себе, звучал в этом признании. Профессор не был циником, он был человеком, который видел войну или, по крайней мере, чувствовал её тяжесть. И он знал, что страх, который рождает политика, в тысячу раз грязнее и подлее того, что возникает перед лицом смерти.
Он подошел к доске и написал одно, самое важное слово: ИСКРЕННОСТЬ.
— Вот что вам нужно! Искренность с собой! Не бояться взглянуть в зеркало и увидеть свои страхи. Не бояться сказать «нет» тому, что вам навязывают. Ваша единственная защита от этой грязной бомбы — это разум.
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарос, но никто не спешил уходить.
— Ну всё! — Профессор повысил голос, чтобы перекрыть шум. — Дома! Ничего не читать, никого не слушать! Выберите одного человека, которого вы боитесь больше всего. А потом придумайте, как бы вы его перестали бояться. Не в своих фантазиях. А в реальности. И помните: самый большой страх — это страх перед самим собой.
Профессор вышел, оставив нас с этим невыносимым, личным вызовом. Он попросил нас сразиться не с мировым терроризмом или кризисом, а с самым простым и самым страшным — с человеком, которого мы боимся. И, конечно, мы понимали, что этот человек всегда смотрел на нас из зеркала.
Его задание было невыполнимо, но гениально. Спустя годы я понял: он не требовал, чтобы мы победили этого человека. Он требовал, чтобы мы его осознали. Потому что осознанный страх перестает быть грязной бомбой. Он становится точкой опоры для твоей, личной, единственной храбрости.


ЛЕКЦИЯ 9. Волки в овечьих шкурах.


Профессор Кисляткин вошел в аудиторию. Он выглядел по-особенному хмуро, его лицо было застывшим, как старая маска. Он медленно обошел кафедру, затем резко остановился, уперев руки в бока, словно готовился к схватке.
— Ну что, господа, кто-нибудь из вас рискнул выполнить домашнее задание? — начал он. Голос его был глухим и усталым. — Хоть один? Пойти к человеку, которого боитесь, и перестать его бояться? Я так и думал. Никто. Понимаете, почему? Потому что вы не можете бороться со страхом. Почему? Потому что вы верите в его существование, потому что вам его навязали. И это не ваша вина. Это вина тех, кто написал вашу историю.
Мы молчали, и его слова ударили меня с новой силой. Я понял, что наша неспособность подойти к «страшному» человеку — это не просто трусость. Мы были парализованы. Профессор показывал, что наш личный, бытовой страх перед начальником или однокурсником — это лишь эхо, отражение огромного, государственного страха, который был заложен в нас с историей. Наш страх был не нашим. Он был наследством.
— Фальшивая история. Вами управляет невидимая сила. Она не в политике. Она не в деньгах, как я говорил раньше. Она в том, что вы считаете правдой. В той истории, что вам преподают в школах, что показывают по телевизору. Это и есть главный инструмент контроля. Они берут историю и переписывают её, чтобы вы верили, что вы — никто. А они — спасители! Вот они, волки в овечьих шкурах!
— Они рассказывают вам, что распад СССР был освобождением. Ха! Это не было освобождением. Это было ограбление, — его голос набрал силу. — Они прикрыли свою жадность красивыми словами о свободе, демократии, рыночной экономике. А вы, как наивные овцы, пошли за ними. И что в итоге? Вам оставили руины заводов, безработицу и ненависть друг к другу. А им достались наши ресурсы. И ведь вы верите, что это было правильно!
Студентка из первого ряда робко возразила:
— Профессор, но ведь учебники говорят…
— Учебники?! — Профессор перебил ее, почти шипя. — Учебники пишут те, кто победил! А вы, вы на кого работаете? На победителей. Ваша история — это история победителей, а не народа! Ваша история — это сказка, написанная волками, чтобы овцы не сбежали!
Учебники. Конечно. Он разрушал основы нашего образования. Но я тогда думал: кто эти волки, которые переписывают историю? Только ли политики? Или сами люди, которые сознательно забывают правду, чтобы жить в более комфортной, "освобожденной" лжи? Волк — это, может быть, каждый из нас, когда мы выбираем удобную версию прошлого.
— Настоящее безумие. Вы боитесь, потому что вам навязали страх перед «тиранами» и «диктаторами», а сами они, эти «демократы», творят куда худшее. Они говорят, что Горбачёв был героем. Но герой ли тот, кто разрушил свою собственную страну? Они говорят, что Ельцин был героем. А что он сделал? Он передал власть олигархам и сдал нас Западу!
Студент, который всегда любил подначивать профессора, едко спросил:
— А Сталин, по-вашему, был хорошим?
Лицо Кисляткина озарилось торжеством — он поймал нас на крючок.
— Вот вы и попались! Этого-то они и добивались! Сразу же делят всё на чёрное и белое! Понимаете? Они сделали так, чтобы вы не могли думать! Они заставили вас поверить, что Сталин — это абсолютное зло, чтобы вы не увидели, что то, что они творят сейчас, это зло другого рода. Тихое, незаметное. И куда более страшное, потому что вы его не видите!
Он не оправдывал Сталина. Он разоблачал нашу черно-белую оптику. Он хотел, чтобы мы перестали искать героев и злодеев, а начали искать структуры власти. Стоило нам закричать «Диктатор!», как мы тут же слепли к манипуляциям «демократов». Его урок был прост: неважно, как назовут волка, если он все равно тебя ест.
— Цена правды. Истинная история — она не в книгах! Она в памяти тех, кто потерял всё! Она в криках тех, кого убили ради ваших учебников! А вы, вы — как слепые котята. Вам дали еду, дали крышу над головой, и вы уже не видите, что вас используют.
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарос, но Профессор был уже на пике.
— Ваше время вышло! — крикнул он, перекрывая гул. — Дома! Забудьте всё, что вам преподавали по истории! Найдите хоть одного свидетеля тех событий, о которых я говорил! Спросите его! И я вам гарантирую, вы услышите такую правду, что у вас волосы на голове зашевелятся! И помните: пока вы верите в ложь, вы остаётесь рабами!
Профессор Кисляткин вышел, оставив нас в аудитории с невыполненным заданием по страху и новым, ещё более пугающим — по поиску правды. Он заставил нас искать живых свидетелей, а не мертвые тексты.
Это было самое опасное его задание. Пойти и спросить — значит вступить в конфликт с собственными родителями, с обществом, с государством. Свидетель, который пережил 91-й год, не даст тебе черно-белой картинки. Он даст тебе боль, растерянность, и самое главное — волю, которую у него украли. И в этой воле, в этой боли, Кисляткин видел нашу единственную надежду на освобождение от волков.


ЛЕКЦИЯ 10. Свобода, как собака на цепи, или О «великих» реформаторах


Профессор Кисляткин вошел в аудиторию. Его лицо выражало глубокую, почти физическую усталость. В глазах читалось тотальное разочарование. Он не смотрел на студентов, а подошел к окну и молча, долго смотрел на улицу, словно искал там ответы, которых не нашел в аудитории.
— Ну что, господа? Я ждал. Ждал, что хотя бы один из вас рискнёт выполнить моё задание. Найти свидетеля истории. Услышать правду. И что? Тишина. Абсолютная, оглушительная тишина. Вы предпочли остаться в своём удобном, фальшивом мире. Вы предпочитаете ложь учебников живой памяти.
— Вы боитесь правды! И это, господа, ваш самый страшный диагноз. Вы — собаки на цепи, которые думают, что они свободны. А ведь раньше, во времена, которые вы называете «тёмными», вы были как та собака, что сидит на цепи, но хозяин её кормит, заботится, защищает. Она не бегает, куда попало, но зато знает, что будет сыта.
— Конец короткой цепи. А потом пришли они. Те, кого вы называете «великими реформаторами». Они подошли к этой собаке, отцепили её и сказали: «Ты свободна! Беги! Делай что хочешь!». И что произошло? Они дали ей свободу? Нет! Они просто дали ей более длинную цепь и отправили на улицу, где нет хозяина, нет еды, нет защиты. Теперь у неё есть «свобода» бегать за падающими объедками. Свобода воевать с другими собаками за кусок гнилого мяса!
Вот она, метафора, которую невозможно опровергнуть. Профессор не идеализировал «короткую цепь», он просто описывал ее механику: безопасность в обмен на волю. Но он беспощадно разделял их «свободу» на две части: свобода от правил и свобода для выживания. Мы, их дети, унаследовали эту вечную гонку за падающими объедками.
Студент, видимо, поддавшись общей атмосфере, осторожно спросил:
— Профессор, но ведь люди хотели перемен…
— Перемен?! — Кисляткин резко оборачивается, и его взгляд пронзает аудиторию. — Они хотели свободы! Но что такое их свобода?! Свобода от совести? Свобода от ответственности? Свобода грабить? Им сказали, что рынок всё решит. Но рынок, господа, — это не человек. Это — зверь! Он не знает, что такое справедливость. Он знает только, что такое жадность!
— И вот, эти «реформаторы» — они и есть те самые волки в овечьих шкурах, о которых я говорил в прошлый раз. Они надели на себя маску демократов, либералов, борцов за свободу. А на самом деле они хотели только одного: забрать всё себе. И они сделали это! Они разграбили страну, продали за копейки всё, что строилось десятилетиями, и ушли, оставив нас с этой «свободой».
— Плата за "свободу". А теперь вы, их дети, сидите здесь и думаете, что вы свободны. Вы свободны выбирать, где работать, но не свободны от безработицы. Вы свободны выбирать, что купить, но не свободны от кредитов. Вы свободны говорить, но не свободны думать! Потому что если вы начнёте думать, вы поймёте, что ваша свобода — это просто миф! А вы… вы уже платите за неё.
Профессор подошел к доске и, замерев на мгновение, написал одно, тяжелое слово: РАБСТВО.
— Вот что они вам продали. Они дали вам красивую обёртку, а внутри… внутри ничего. Вы несёте эту обёртку с гордостью, не понимая, что она пуста.
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарастал, но никто не спешил. Слово «РАБСТВО» заставило всех оцепенеть.
— Ваше время вышло! — Профессор повысил голос. — Дома! Ничего не читать! Сходите в самое дорогое здание в этом городе. И посмотрите, кто его построил. И спросите себя: «На чьём рабстве это построено?» Я жду вашего ответа на следующем семинаре! И помните: пока вы не осознаете своё рабство, вы не сможете стать свободными.
Мы сидели, оглушенные. До этого он говорил о рабстве воли, сознания, выбора. Теперь он говорил о рабстве труда, о материальной основе нашей нищеты. Самое дорогое здание. Оно, как символ нашего нового мира, возвышалось над городом, и каждый знал, что за его блестящим фасадом кроется не «рыночный успех», а чья-то украденная цепь.
Профессор ушёл, оставив нас не только со словом «РАБСТВО», но и с пониманием, что наша «свобода» — это лишь плата за чужое богатство.


ЛЕКЦИЯ 11. Голуби на помойке, или о «свободном» искусстве


Профессор Кисляткин вошел в аудиторию, и от него веяло холодом. Он положил на кафедру старую, потрепанную книгу, но не открыл ее. Вместо этого он встал перед кафедрой, скрестив руки на груди. Его лицо выражало глубочайшее презрение.
— Я ждал. Ждал, что хотя бы один из вас придет ко мне и скажет: «Профессор, я был у самого дорогого здания в этом городе. И я понял, что оно построено на рабстве». Но нет! Никто! Ни один из вас не смог это сделать! Вы настолько привыкли к рабству, что даже не видите его!
— Вы думаете, рабство — это цепи и кандалы? Нет! Рабство — это когда вы думаете, что вы свободны, когда вас заставляют любить то, что вам навязывают. Это когда вы смотрите на прекрасное здание и не видите, что оно построено на чужой боли и чужом труде! И это касается не только зданий. Это касается всего! Особенно того, что вы называете «искусством».
Он снова и снова тыкал нас носом в нашу немощь. И он был прав. Самое дорогое здание было для нас лишь символом чужого успеха, а не монументом коллективного труда, на котором этот успех стоял. Мы не увидели рабства, потому что рабство, говорил он, стало нашим нормальным состоянием — и духовным, и экономическим.
— Искусство — это грязь. Искусство, господа, — это теперь не больше, чем голуби на помойке. Посмотрите на них! Они прекрасны, верно? Они умеют летать, у них красивые перья. Но что они делают? Они роются в мусоре. Они едят отбросы, которые кто-то выбросил. И им нравится! Они думают, что это свобода, что это их «выбор».
— Вот она, ваша современная культура! Она — помойка! А ваши художники, ваши музыканты, ваши писатели — они и есть те самые голуби! Они создают грязь, поют о грязи, пишут о грязи. Они продают вам это, а вы покупаете! И вы думаете, что это искусство!
— Истинное искусство должно поднимать человека. Оно должно показывать ему красоту, истину, величие духа! А что показывает вам ваше «искусство»? Оно показывает вам уродство, цинизм, боль. Оно говорит: «Мир — это помойка!». И вы верите! И вы покупаете эту грязь!
Студент, явно под впечатлением от прочитанного в медиа, осторожно высказался:
— Но ведь искусство должно быть честным. Оно должно показывать реальность…
— Честным?! Вы называете это честностью?! — Профессор резко подался вперед. — Это — капитуляция! Это — трусость! Честность — это когда ты борешься за красоту, а не когда ты её продаёшь! Честность — это когда ты пытаешься очистить мир, а не когда ты показываешь, как он гниёт!
Я тогда подумал: а разве мир не гниёт? Разве не нужно честно признать его уродство? Но профессор видел дальше. Он говорил, что если ты показываешь гниение, но не даешь надежды на исцеление, ты становишься соучастником. Искусство, которое не ищет света, — это просто зеркало, лежащее в луже грязи. И наши «голуби» охотно в этом зеркале купались, принимая лужу за океан.
— Цена красоты. А ведь раньше было по-другому! Возьмите, к примеру, наших классиков! Они писали о любви, о чести, о борьбе. А сейчас? О чём пишут ваши «писатели»? О том, как заработать денег, о том, как унизить другого, о том, как жить на помойке!
— И это всё делается ради денег! У художника, что создавал настоящие шедевры, не было денег. Но у него был талант! У него была душа! А сейчас? У вас есть деньги. И вы тратите их на то, чтобы покупать грязь, а потом удивляетесь, почему в вашей душе так пусто!
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарастал.
— Ваше время вышло! — Профессор повысил голос. — Дома! Ничего не читать! Идите в музей! Идите в самую пустую комнату, где нет людей! И там, где нет никаких картин, подумайте! Подумайте о том, что такое настоящая красота, которая не имеет цены! И не имеет названия!
Он вышел, оставив на кафедре старую, не открытую книгу, которая казалась последним бастионом великого, ушедшего искусства.
Самое гениальное его задание. Он не послал нас смотреть на шедевры, которые уже обросли навязанными ценниками и чужими мнениями. Он послал нас в пустоту. Он требовал, чтобы мы сами создали понятие красоты в своем сознании, очистили его от рыночных ярлыков и контента. Красота, не имеющая цены и названия, — это то, что можно найти только внутри себя. И это, я понял, было единственным способом не стать «голубем на помойке» и не купить очередную дозу грязи.


ЛЕКЦИЯ 12. Кровавый фарш, или О «великих» художниках


Профессор Кисляткин вошел в аудиторию. Он не выглядел усталым, он выглядел изможденным, словно провел ночь в окопах. Он положил на стол старую книгу, но не открыл ее. В его глазах читался гнев, смешанный с тотальным, окончательным разочарованием.
— Я ждал. Ждал, что хотя бы один из вас найдет то, о чем я говорил в прошлый раз. Настоящую, некоммерческую, не продажную красоту. А что я получил? Ничего. Пустота! — Он ударил кулаком по кафедре. — Я понял, почему вы ее не нашли. Не потому, что ее нет. А потому, что вы не способны ее увидеть! Ваша душа, ваш разум — всё это перемололи в кровавый фарш.
— Вы стали продуктом этого. Вы, ваши мысли, ваши мечты. Всё это теперь — просто товар, который можно купить и продать. И что самое страшное, вы не только товар. Вы — сами стали частью этого механизма. Вы, как и ваши «великие» художники.
Кровавый фарш. Эта метафора была еще более страшной, чем «голуби на помойке». Таланты, мечты, душа — всё это, говорил он, проходит через мясорубку Рынка. Я почувствовал, что он не просто ругает искусство. Он обвиняет нас в самоканнибализме. Мы не только покупаем этот фарш, мы сами, не замечая, перемалываем свою индивидуальность, чтобы лучше вписаться в машину потребления. Наши мысли стали такой же безформенной, серой массой.
— Цинизм таланта. Вам кажется, что вы свободны? Что искусство теперь свободно от идеологии? Ха! Это самое большое заблуждение! Раньше художник служил Богу, потом — царю, потом — народу! Он служил идее! Да, идее! И это делало его произведения великими! Потому что в них была душа! А кому служат ваши современные «гении»? Кому?
Студент, не выдержав молчания, робко произнес:
— Свободе творчества…
— Свободе?! — Профессор резко перебил его, почти вскрикнув. — Вы называете это свободой? Это — рабство! Рабство перед рынком! Перед деньгами! Их единственная идея — продаться подороже! Они берут свой талант, свой разум, свою душу — всё, что в них есть человеческого — и перемалывают это в кровавый фарш. И потом продают его вам, называя это искусством!
— Они рисуют грязь, показывают уродство, потому что это продаётся! Это шокирует, это привлекает внимание! Но это — не красота! Это просто фарш! Они сознательно уничтожают свой дар, чтобы получить копейки!
— Ужасы современности. Я видел настоящую красоту. Я видел ее в картинах, что висели в музеях, что были созданы для народа! А вы? Вы смотрите на чёрные квадраты! Вы смотрите на бессмысленные инсталляции, что продают за миллионы! И вы говорите: «О, это так глубоко!». Нет! Это не глубоко! Это — пустота! А вы, как идиоты, стоите и пытаетесь найти в ней смысл!
— Потому что вы боитесь. Боитесь признать, что вас обманули. Что искусство, которое вы видите, — это не больше, чем обёртка от гнилой конфеты. Вы боитесь признать, что ваш мозг стал как этот фарш — без формы, без идеи. Просто серая, безжизненная масса.
Он, как всегда, не давал нам выбора, не оставлял оттенков. Но его слова о «цинизме таланта» попадали точно в цель. Если художник создает уродство ради денег, то это не критика мира, а его одобрение. Это просто сделка. Мы, потребители, покупаем этот «фарш», потому что он не требует от нас мысли, не требует поиска красоты. Это готовый, переваренный продукт. А мы, покупая его, признаем: да, мой мозг — это фарш, и я готов его есть.
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарастал.
— Ну всё! Ваше время вышло! — Профессор повысил голос. — Дома! Посмотрите на свою собственную руку. На свою! И спросите себя: «Это моя рука? Или она тоже чья-то собственность?» Я жду вашего ответа на следующем семинаре! И помните: пока вы не поймёте, что такое истинное рабство, вы никогда не узнаете, что такое истинная свобода!
Он вышел, оставив нас в полной тишине, нарушаемой только звонком. Посмотреть на свою руку. Рука — это инструмент труда, созидания, действия. Если твой труд продан, если твоя жизнь заложена, если ты в кредитах — то кому принадлежит рука? Это был последний, самый изощренный вызов Кисляткина: осознать себя как товар. А это, я знал, было самым страшным.


ЛЕКЦИЯ 13. Взгляд на Запад, или Ненависть как основа


Профессор Кисляткин в этот день был необычайно собран и холоден. Он вошел в аудиторию, и в его взгляде была ледяная, почти осязаемая ярость. Он подошел к доске и, не говоря ни слова, резко написал мелом одно слово: РАБСТВО. Затем, резко повернувшись, он посмотрел на студентов.
— Я ждал. Ждал, что хоть один из вас подойдет ко мне и скажет: «Профессор, я посмотрел на свою руку и понял: она не моя. Она принадлежит системе». Но нет. Никто! Никто не смог признать даже эту простую, отвратительную правду. Вы настолько рабы, что даже не хотите быть свободными! — Его голос звенел от напряжения. — И знаете, почему? Потому что вы все, до единого, смотрите на Запад.
— Цивилизация на ненависти. Вам кажется, что Запад — это свет, свобода, прогресс. Ха! Это самая большая ложь, которую вам вбили в голову. Запад — это цивилизация, построенная на ненависти. На ненависти к себе и на ненависти к другим.
— Посмотрите на их историю! Они покоряли, грабили, уничтожали. Они несли не свет, а смерть! И что они делали, чтобы оправдать это? Они говорили, что все остальные — дикари. Они говорили, что у них миссия — «цивилизовать» другие народы. Это и есть их основа! Не разум! Не просвещение! А ненависть!
— И сейчас ничего не изменилось. Только теперь они несут не огонь, а «демократию». Несут не смерть, а «гуманитарную помощь». А результат? Тот же самый. Они забирают ваши ресурсы, вашу историю, вашу душу. А вы? Вы с радостью отдаёте им это. Потому что верите, что они лучше вас.
Это была самая резкая, самая болезненная из его лекций. Он требовал от нас не просто критики, а тотального отрицания фундамента, на который мы, как послевоенное поколение, привыкли равняться. Но он бил не по их демократии, а по нашей зависти. Он говорил: вы не хотите свободы, вы хотите, чтобы вас тоже грабили, но на стороне грабителя.
Студент, явно подхвативший общее настроение, осторожно возразил:
— Но ведь там уровень жизни выше…
— Выше?! — Профессор шипел. — За чей счёт?! За счёт тех, кого они грабили столетиями! За счёт нас! Их благосостояние — это прямое следствие нашего рабства! И вы, вместо того чтобы это понять, хотите быть такими же, как они! Вы хотите быть рабами, но только на их стороне!
— Цена восхищения. Я видел это своими глазами. Когда рухнул Советский Союз, они пришли. Они называли себя друзьями. Они давали нам кредиты, они учили нас «демократии». А что они делали на самом деле? Они покупали наших чиновников, забирали наши заводы, и всё, что мы строили, превратили в руины! И вы думаете, что они нас любят? Нет! Они нас презирают!
Он подошел к доске, стер слово «РАБСТВО» и написал: НЕ-НА-ВИСТЬ.
— Вот оно! Вот что движет ими! И эта ненависть к чужому, к иному, рано или поздно их самих и сожрёт. Я в этом уверен. Потому что цивилизация, построенная на таком фундаменте, не может существовать вечно!
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории на нарастал.
— Ваше время вышло! — Профессор крикнул, чтобы перекрыть шум. — Дома! Ничего не читать! Сходите в библиотеку и найдите книгу о своей собственной истории. Не ту, что написана победителями! А ту, что написана вашими дедами и прадедами! И попробуйте найти, как ненависть Запада проявлялась в вашей собственной жизни. Я жду вашего ответа на следующем семинаре! И помните: пока вы не увидите ненависть, вы не поймёте, что такое истинное рабство!
Он вышел. Мы, студенты, оставались сидеть. Впервые за все лекции мы чувствовали не просто разочарование, а обиду — и это была та эмоция, которую он пытался разбудить. Если нас ненавидят, значит, мы не «никто». Значит, мы — враг. А врага ненавидят потому, что он силен.
Его задание было не про поиск истины. Оно было про поиск достоинства в чужой ненависти. Он заставлял нас перестать восхищаться Западом и начать видеть в нем не идеал, а противника, чтобы мы наконец осознали, на чьей стороне наша собственная, до сих пор не признанная, «рука». И в этом, я понял, была его последняя надежда на наше освобождение.


ЛЕКЦИЯ 14. Крысиные бега


Профессор Кисляткин в этот день выглядел, как будто он сам пробежал марафон. Его взгляд был пуст, изможден. Он вошел и остановился посередине аудитории, не подходя к кафедре, словно ему не хотелось стоять за символом власти.
— Я ждал. Ждал, что хотя бы один из вас найдёт то, что я просил. Правду о своей истории. Но вы не смогли, — начал он, и в его голосе слышалась не ярость, а лишь обреченность. — И знаете, почему? Потому что у вас нет на это времени. Вы слишком заняты. Вы, как и все остальные, бежите в этих крысиных бегах.
— Вы думаете, что вы чего-то достигаете? Что вы куда-то идёте? Нет. Вы просто бежите. Бежите, чтобы не упасть, чтобы не отстать от соседа, от коллеги, от всех, кто бежит рядом с вами. И в этом вашем безумии, в этой вашей вечной гонке, вы не видите, что бежите к пропасти. И ведёте за собой всю нашу цивилизацию.
Он говорил про время. Наш главный дефицит. Мы не искали свидетелей истории, потому что у нас не было часа на это. Мы не ходили в пустую комнату музея, потому что у нас не было минуты на то, чтобы подумать. Профессор показывал, что «крысиные бега» — это не просто экономическая модель. Это механизм, который отбирает у нас последний инструмент свободы: время для осознания.
— Война против себя. Вам кажется, что вы воюете против системы, против государства? Нет. Вы воюете против самих себя. Ваш враг — это не внешняя сила, а тот, кто сидит рядом с вами. Тот, у кого зарплата больше, машина новее, дом красивее. Вы завидуете, вы ненавидите, вы предаёте! И всё это ради чего? Ради того, чтобы бежать чуть быстрее, чем ваш сосед.
— Это самое страшное, что дал вам капитализм. Он не просто сделал вас рабами. Он сделал вас палачами друг для друга. Он заставил вас поверить, что единственный способ выжить — это сожрать того, кто слабее.
Студент, который всегда прикрывался удобными концепциями, осторожно вставил:
— Профессор, но ведь это же естественный отбор?
— Естественный отбор?! — Кисляткин взорвался. Это был его первый за лекцию крик. — Вы называете это естественным?! В природе даже звери не уничтожают свою стаю! Они охотятся сообща! Они защищают своих! А вы? Вы радуетесь, когда ваш коллега теряет работу, потому что это даёт вам шанс занять его место! Это не естественный отбор! Это самоуничтожение!
Нас, его студентов, учили быть конкурентными. Нас учили радоваться чужой неудаче. Мы были не стаей, а армией одиночек, идущих по головам. И Кисляткин, разрушая миф о «естественном отборе», заставил меня увидеть в этом не закон природы, а идеологию жадности. Мы — не волки, мы — крысы, которые грызут друг друга в замкнутом пространстве.
— Цена победы. А ведь вы верите, что в конце этих бегов вас ждёт победа. Что? Вас ждёт медаль? Золотой кубок? Нет. Вас ждёт только одно — пустота. Потому что, когда вы добежите до финиша, вы увидите, что остались одни. Рядом никого не будет. И вы поймёте, что всю жизнь бежали по кругу, а в конце — ничего.
В этот момент зазвенел звонок. Шум в аудитории нарастал.
— Ваше время вышло! — Профессор повысил голос. — Дома! Посмотрите на человека, которого вы считаете своим другом. И спросите себя: «А что я чувствую, когда ему лучше, чем мне?» Я жду вашего ответа на следующем семинаре. И помните: если вы не можете ответить на этот вопрос честно, то вы уже проиграли в этих бегах.
Он вышел, оставив нас с самым невыносимым вопросом, который только можно задать человеку, воспитанному в конкурентной среде.
Это было не про дружбу. Это было про зависть — топливо всей системы. Если ты не можешь искренне радоваться успеху друга, значит, ты видишь в нем не союзника, а просто еще одного бегуна, который обошел тебя на круге. И в этот момент ты понимаешь: Кисляткин прав. В этой гонке у тебя нет не только свободы. У тебя нет даже друзей.


ЛЕКЦИЯ 15. Изнасилованная любовь, или Цена предательства


Профессор Кисляткин в этот день не был похож на себя. Ярость, которая всегда была его топливом, исчезла. Он стоял у кафедры, и его лицо было опустошённым, а в глазах — только глубокая, всепоглощающая печаль. Он говорил с такой тихой болью, что это было страшнее любого его крика.
— Я ждал. Ждал ваших ответов на последний вопрос: «А что я чувствую, когда ему лучше, чем мне?». И я понял, почему никто не ответил, — начал он. Голос его был тихим, почти шёпотом. — Потому что ответ слишком страшен. Вы не знаете, что чувствуете, потому что между вами и тем, кого вы называете «другом», больше нет ничего. Ничего. Только пустота.
— Эта пустота, господа, — это не просто отсутствие. Это результат. Результат того, как система изнасиловала вашу любовь.
— Любовь как товар. Вы думаете, что любовь — это когда вы любите человека? Нет. Любовь, в вашем понимании, — это товар. Это сделка. Вы любите, потому что вам что-то дают взамен. Комфорт, деньги, статус. И вы, как и ваши «великие» художники, продаёте свою душу за это. За эту иллюзию.
— Раньше любовь была чем-то священным. Она была силой, которая двигала людьми, которая заставляла их быть лучше, сильнее. Но сейчас она — просто инструмент. Она стала, как та собака на цепи, о которой я говорил. Она получила «свободу» быть выставленной напоказ, но потеряла свою душу.
Его печаль была заразительной. После «крысиных бегов», после осознания зависти, я понял, о чём он. Любовь не может быть свободной, если она не свободна от выгоды. Мы обмениваем ее на удобство, и в этот момент она перестает быть любовью, превращаясь в контракт. Мы не можем честно ответить на вопрос о счастье друга, потому что в контракте нет пункта о его успехе, не приносящем выгоды тебе самому.
Студентка, чье сердце, видимо, еще не до конца переработано в фарш, тихо спросила:
— Но ведь мы же всё равно любим…
— Вы думаете, что любите, — Профессор посмотрел на нее с такой болью, что казалось, он смотрит не на нее, а на собственную сломленную молодость. — Но ваша любовь — это всего лишь ее имитация. Вы копируете то, что видите в фильмах, в книгах, но внутри — ничего. Потому что любовь не может существовать там, где царит предательство. А наше общество построено на предательстве.
— Цена предательства. Каждый из вас — предатель. Вы предаёте своих друзей, когда радуетесь их неудачам. Вы предаёте своих близких, когда выбираете деньги вместо них. Вы предаёте себя, когда говорите, что любите, но в душе думаете о выгоде. И это не ваша вина. Это вина системы. Потому что она заставляет вас это делать. Она награждает вас за предательство и наказывает за верность.
— Я видел это своими глазами. Я видел, как друзья предавали друг друга за должность. Я видел, как брат предавал брата за деньги. И я думал… что это безумие. Но теперь я понимаю, что это — норма. Это то, что вам продали под видом «свободы».
Профессор замолчал. Его глаза наполнились слезами — это было не шоу, это был настоящий, искренний срыв. Он медленно подошел к доске и написал одно слово, которое вмещало весь его мир: БОЛЬ.
— Вот что остаётся после предательства, — прошептал он. — Она — единственное, что в вашем мире не продаётся. Единственное, что нельзя купить, но можно получить сполна.
Он плакал, и это было финальным аргументом. Ярость можно имитировать, презрение — играть. Но эта боль была непродажным товаром, который остался у него, когда он осознал цену своего собственного предательства или предательства, которое пережил. И эта Боль была единственным доказательством того, что его душа не стала «фаршем».
Звонок прозвенел. Шум в аудитории нарастал, но никто не двигался.
— Ваше время вышло, — сказал Профессор тихо, как будто говорил сам с собой. — Дома. Не читайте ничего. Не ищите ответов в книгах. Посмотрите на человека, которого вы называете своей любовью. И задайте себе вопрос: «Что я готов отдать, чтобы он был счастлив?» Я не жду от вас ответов. Просто спросите. И если вам будет больно — значит, вы еще не окончательно сгнили.
Он ушел. Мы остались сидеть, глядя на слово «БОЛЬ». До этого он спрашивал, что мы чувствуем, когда нам плохо. Теперь он спросил, что мы готовы отдать за чужое счастье. Это был последний тест на то, осталось ли в нас что-то, кроме рыночной сделки. И все понимали: если ты не готов отдать ничего, то в тебе не осталось даже боли.


ЛЕКЦИЯ 16. Окно в вечность, или Смерть как последний учитель


Профессор Федор Михайлович Кисляткин, минуя привычный ритуал приветствия, поставил на краешек кафедры старинный механический будильник. Громкий, отчетливый стук маятника, словно сердце, заполнял аудиторию, заглушая тихий гул телефонов и шорох конспектов.
— Послушайте этот звук, — начал он, голос его был низким и тяжелым, но при этом пронизывающим. — Это не просто часы. Это Анкер: Бой барабана. Это такт, который ваш идеальный, пластиковый мир пытается заглушить песнями о вечном здоровье, вечном богатстве, вечной молодости. Вы живете так, словно подписываете контракт с бессмертием. Но я вам скажу: единственный настоящий урок жизни начинается в тот момент, когда вы осознаете свою конечность. Всё остальное — прелюдия и самообман.
В этой аудитории, полной молодых, нетронутых временем лиц, он не проповедовал. Он рвал с них покровы. Осознать свою конечность — значит лишиться всех алиби, всех «потом», всех причин не жить сейчас. И это было самое страшное, что он мог им дать. Урок, от которого нельзя убежать в цифровой рай, нельзя отложить на завтра.
Кисляткин резко оперся руками о край кафедры, склоняясь к студентам:
— Вся современная культура потребления, все эти лайки, все эти бесконечные "сторис" — это всего лишь паническая попытка создать вашего идеального героя. Вы строите фасад, идеальную, вечно молодую и успешную версию себя, и пытаетесь убедить себя, что этот герой и есть вы. Вы надеетесь, что этот риск идеального героя — этот цифровой призрак — спасет вас от забвения.
Он выпрямился, и в его голосе прозвучала едкая имитация:
— «Моя фотография останется, мой пост будет лайкаться, мои деньги будут работать, даже когда я уйду!»
Кисляткин резко оперся руками о край кафедры, склоняясь к студентам. Его седина, казалось, лишь подчеркивала неистовый огонь в глазах.
— Но смерть — это единственный аудитор, который не признает фальшивых активов! — голос его сорвался на полукрик, а потом вернулся к хриплому, убедительному басу. — Она обнуляет счет и смотрит не на то, что вы накопили, а на то, что вы создали.
— Вся эта суета, весь этот голливудский рай, в который вы бежите, — это лишь страх перед собственной пустотой. Вы боитесь смерти, потому что она разрушает вашу иллюзию контроля. Но еще больше, господа, вы боитесь, что в этот последний час обнаружите: вы жили не свою жизнь, а жизнь своего «идеального героя».
Он сделал шаг вправо, оторвавшись от кафедры, чтобы разрушить физическую преграду между собой и слушателями. Смерть, по его мнению, была не финалом, а катарсисом, жестоким, но необходимым.
— Вы шли по чужому сценарию, накопили чужие вещи, произнесли чужие слова. Смерть не требует от вас величия. Она требует подлинности. Она, как судья, который не смотрит на обложку, а открывает ваш текст на последней странице. И она спрашивает: «Вот ты. Без званий, без фильтров, без счета в банке. Что ты сделал своими руками, а не руками своего призрака?»
В этот момент в заднем ряду послышался едва уловимый скрип стула. Студентка Ширин подняла руку. Взгляд её, как всегда, не спрашивал разрешения, а бросал вызов — острый, неудобный и точный.
— Профессор, — голос её, хоть и тихий, был чистым и прорезал воздух. — Но разве не в этом и есть наша попытка быть «идеальным героем»? Наше желание оставить что-то, оставить след — это же и есть попытка придать смысл бессмысленному. Если все закончится нулем, зачем вообще начинать? Мы строим храмы, пишем книги, делаем открытия именно потому, что боимся, что нас забудут. Это не самообман, это двигатель цивилизации.
Кисляткин остановился. Его лицо смягчилось.
— Спасибо, Ширин. Прекрасная формулировка, — сказал он, кивнув, — достойная эпитафии. Вы путаете След и Якорь. След — это то, что вы оставляете на песке, и его смоет первая же волна истории. Якорь — это то, что вы бросаете внутрь себя. Искусство, наука, любовь — они должны быть актом самоосвобождения, а не попыткой заработать отсрочку от смерти.
Он вернулся к окну, через которое просвечивало бледное осеннее солнце.
— Когда вы делаете что-то из страха быть забытым, вы работаете на свой «идеальный геройский» образ. Это страх, облаченный в амбицию. Когда вы делаете что-то, потому что это должно быть сделано, потому что это ваша истина, даже если об этом никто не узнает — это действие, освященное конечностью.
Кисляткин посмотрел на улицу, на бегущих, равнодушных людей.
— Посмотрите. Анкер: Окно в вечность. Вот они, бегущие от своей тени. Смерть не наступает «потом». Она всегда сидит за соседней партой. И она не враг. Она — самый честный рецензент вашей рукописи жизни. Только когда вы принимаете ее присутствие, вы перестаете тратить время на постройку фальшивых замков. Вы начинаете строить то, что вынести можете только вы. Смерть как последний учитель учит нас единственному: жить здесь и сейчас, потому что «здесь и сейчас» — это единственная вечность, которая вам доступна. Это то, что придает вашему ритму жизни осмысленную мелодию, а не просто хаотичный шум.
Профессор взял со стола свой старинный, тикающий будильник.
— На сегодня всё. Живите. А не ждите, пока ваш «идеальный герой» победит. Он не победит. И это — лучшее, что может с вами случиться.
Он вышел из аудитории, оставив студентов в полной тишине, нарушаемой лишь монотонным тиканьем часов, которые продолжали отсчитывать их вечность.


ЛЕКЦИЯ 17. Путь к себе, или Конец пути


Профессор вошел в аудиторию. Он не спешил садиться. На этот раз он не нес ни книг, ни ярости. Он молча обвел взглядом каждого студента. В его глазах больше не было огня — только глубокий, пронзительный покой. Он смотрел на нас не как на студентов, а как на людей, которые только что пережили с ним долгую, изматывающую войну.
— Всё. Мы закончили, — сказал он. Голос его был ровным, без надрыва. — Всё, что я говорил вам, все эти лекции — о политике, об искусстве, о деньгах, о страхе — всё это было не о них. Это было о вас. Это было о том, как найти себя в этом мире, который делает всё, чтобы вы себя потеряли.
— Конец иллюзий. «Человек разумный», о котором я говорил на первой лекции, это не тот, кто умён. Это тот, кто осмелился пойти по пути к себе. Он знает, что «глупый» человек — это тот, кто живёт в мире иллюзий, в мире, где всё — опиум.
— Я говорил вам о национализме, который даёт вам дешёвое чувство превосходства, чтобы вы не думали о своём ничтожестве. Я говорил вам о деньгах, которые покупают вам фальшивую свободу. Я говорил вам о рабстве, о том, что вы — собаки на цепи, которые думают, что они свободны.
— Всё это — лишь препятствия на вашем пути. Это всё ложные двери, которые ведут в никуда. Иллюзия выбора, грязная бомба страха, изнасилованная любовь — всё это инструменты, которые созданы, чтобы вы не нашли себя.
Он перечислял всю хронологию нашей катастрофы. Каждая лекция была ударом, который срывал с нас очередную маску. От «золотых кандалов» денег до «крысиных бегов» зависти. И вот, в финале, он собрал все наши пороки в один большой, логичный лабиринт — лабиринт, созданный, чтобы ты никогда не встретил себя.
— Два маяка на пути. И только два маяка могут осветить ваш путь. Любовь и смерть.
— Любовь — это когда вы смотрите в глаза другому человеку и видите в них себя. Видите не свои желания, не свою выгоду, а свою душу. Вот она, настоящая любовь. Она — ваш компас.
— А смерть — это ваш последний учитель. Это то, что снимает все маски. Перед ней нет ни денег, ни власти, ни лжи. Перед ней есть только одна правда: то, кем вы были на самом деле. И если вы не сможете ответить на этот вопрос, то всё, что вы делали в жизни, было зря.
Любовь и смерть. Не Бог, не идеи, не революция. Только эти две абсолютные, нерыночные категории. Любовь как отказ от эгоизма, как выход из сделки. Смерть как абсолютный крайний срок для обретения подлинности. В этом была его последняя, высшая философия: найди себя, пока не поздно, потому что только перед лицом конца ты поймешь цену своего настоящего, не проданного, не купленного «Я».
Профессор подошел к доске. Медленно, тщательно он стер с нее все остатки мела, оставив ее абсолютно чистой.
— Последний вопрос. Я не буду давать вам домашнего задания. Я не буду спрашивать вас ни о чём на следующем семинаре. Я просто скажу вам одно: идите и найдите себя. Не в книгах, не в интернете, не в глазах других. А внутри. Найдите в себе ту силу, которая не боится ни лжи, ни ненависти, ни смерти. Найдите в себе душу, которую не купишь за деньги.
Он медленно вышел из аудитории, оставляя студентов в полной, оглушающей тишине. Солнце садилось, и последние лучи света освещали пустую, чистую доску.
Я вышел из университета. Денежный дождь, цифровые зомби, крысиные бега — всё это было там, на улице. Но теперь я смотрел на это, а не был частью этого. Путь, о котором он говорил, только начинался. И он не был написан ни в одной книге.


Эпилог. Цена пути


Прошли годы. Я больше не студент, давно не сижу в той холодной, пыльной аудитории, и профессор Федор Михайлович Кисляткин, похоже, навсегда исчез из университета, оставив после себя лишь легенды и пустые доски. Но его семнадцать лекций, которые мы записывали в блокноты, так и не стали просто конспектами. Они стали скальпелем, который он безжалостно вскрыл мою реальность.
Он был тираном мысли. Он не давал нам права на диалог, не терпел полутонов и не признавал компромиссов. Он сам был живым, яростным идеалом героя, который нашел свой собственный способ не стать «фаршем». Он не хотел, чтобы мы думали, он хотел, чтобы мы чувствовали боль от лжи, в которой жили.
И в этом я с ним согласен до конца.
Жизнь подтвердила его диагноз: мы, действительно, собаки на более длинной цепи, обманутые «великими реформаторами». Наша «свобода» — это свобода выбора между одинаковыми продуктами и каналами, а наше искусство — чаще всего «голуби на помойке», создающие грязь ради шока, который продается. Я увидел зависть, ту самую, которая разъедает дружбу в «крысиных бегах». Я увидел, что Боль после предательства — единственное, что остается некоммерческим. Он был прав: мы живем в цивилизации, чья структура основана на страхе и тотальном отчуждении.
Но за эти годы я нашел и то, в чем не могу согласиться с профессором.
Его взгляд был слишком черно-белым. Он видел только ненависть и предательство, но не видел мелких, повседневных актов подлинной любви, которая прорастает сквозь этот фарш. Мир не состоит из одних только «волков в овечьих шкурах» и «цифровых зомби». Иногда «глупый» человек, живущий в иллюзиях, находит в себе силы просто быть добрым или искренним, не требуя за это выгоды. Он называл это капитуляцией, но, может быть, это просто человечность — хрупкая и неидеальная, но настоящая.
Самое главное, чему он меня научил, заключалось не в его ответах, а в его заданиях. Не читать, не гуглить, не слушать. Найти свидетеля истории, посмотреть на свою руку, пойти в пустую комнату музея, спросить себя о счастье друга. Это были не задания по философии, а упражнения для души, которые заставляли очнуться от духовного наркоза.
Он дал нам два маяка — Любовь и Смерть. Но он не сказал, как именно между ними идти. И в этом была его последняя мудрость:
У каждого свой путь. Путь к себе не может быть продиктован ни профессором, ни книгой. Он показал нам все ложные двери, но не стал рисовать новую, идеальную. Он оставил доску чистой.
Теперь я знаю, что рабство — это не цепи, а отказ от поиска. Свобода — это не наличие денег, а наличие времени и воли, чтобы задавать себе тот самый, последний вопрос: «То, кем я был на самом деле, — было ли это зря?»
Федор Михайлович Кисляткин не дал нам рецепта счастья. Он дал нам нечто более ценное: вечную, неутихающую боль совести, которая не позволяет душе окончательно сгнить. И пока эта боль жива, путь продолжается.


Конец


Авторецензия на «Семнадцать лекций, или Цена предательства»

Анатомия лжи и боль пророка

Созданный текст представляет собой не столько классическое повествование, сколько философско-драматический конструкт в формате цикла лекций. Его жанровую природу можно определить как публицистическая проза с элементами романтической повести или, точнее, «роман-лекция». Основная цель текста — не рассказать историю, а создать интеллектуальный и эмоциональный шок, подвергнуть тотальной ревизии базовые понятия современного человека: свобода, любовь, искусство, история.

1. Структура и ритм повествования

Текст строится на строгой, почти ритуальной структуре (якорный принцип: ритм наррации). Каждая глава-лекция — это отдельный тезис, отдельный удар по сознанию читателя.

• Начало: Монолог профессора Кисляткина, который всегда начинается с жесткой констатации невыполненного задания и обвинения студентов.
• Развитие: Введение центральной метафоры-концепта («Денежный дождь», «Крысиные бега», «Кровавый фарш»).
• Конфликт: Редкие, робкие реплики студентов, которые служат лишь трамплином для нового, более сильного витка профессорской ярости.
• Кульминация: Слово, написанное на доске («ПУСТОТА», «РАБСТВО», «БОЛЬ»).
• Завершение: Невыполнимое домашнее задание, направленное на пробуждение личной воли.

Такая эпизодичность создает ощущение неумолимого, нарастающего давления. Читатель, как и студенты, не имеет возможности перевести дух, прежде чем будет выдвинуто новое, еще более болезненное обвинение.

2. Конфликт и голос рассказчика (бывшего студента)

Главный конфликт происходит не в аудитории, а в сознании рассказчика (бывшего студента).

• Профессор Кисляткин: Выполняет роль идеального героя (якорный принцип: риск идеального героя), который, в силу своей абсолютной правды, становится тираном. Его монологизм — это не педагогический метод, а стратегия пророка, который отсекает ложь, чтобы достучаться до правды. Его финальная Боль (Лекция 15) и Печаль (Лекция 17) служат эмоциональным катарсисом, доказывая, что его философия — не цинизм, а глубокая личная трагедия.

• Рассказчик: Его голос, заключенный в авторских вставках и эпилоге (якорный принцип: активность/эмоциональная рефлексия), является эмоциональным якорем и фильтром для читателя. Он переводит пафос профессора в осмысление, соединяя яростную критику системы с личным опытом. Он признает правоту профессора в диагнозе, но сохраняет за собой право на человечность — то, что Кисляткин, по его мнению, почти потерял. Именно этот внутренний спор дает тексту необходимую глубину и объем.

3. Центральные метафоры и темы

Текст исключительно силен в создании архетипических образов для явлений современности:

Концепт Метафора Кисляткина Суть
Деньги/Свобода «Денежный дождь» / «Золотые кандалы» Иллюзия выбора, купленная на кредиты.
Страх «Грязная бомба» Информационная манипуляция, разрушающая общество.
Конкуренция «Крысиные бега» Самоуничтожение цивилизации через зависть и предательство.
Искусство «Голуби на помойке» / «Кровавый фарш» Капитуляция таланта перед рыночным шоком.
Власть/История «Волки в овечьих шкурах» Фальшивая история, написанная победителями для сохранения рабства.
Эти метафоры (якорный принцип: три основных пункта) связывают частные явления в единую, пугающую систему — Лабиринт, из которого, по мнению профессора, можно выйти только через Любовь и Смерть.

Заключение

«Семнадцать лекций, или Цена предательства» — это не развлекательное чтение, а произведение-вызов. Его главное достижение — это создание интонации и философского драйва, которые позволяют читателю не просто потреблять текст, но и участвовать в нем, переживая собственный интеллектуальный и моральный кризис. Текст выполнил свою задачу: он обнажил боль современного человека и заставил читателя искать «путь к себе» на абсолютно чистой доске.