ZOV. Глава 29. Ради чего все это?

Тишина в блиндаже была густой, почти осязаемой. Семен лежал на нарах, уставившись в потолок, где влага проступала ржавыми разводами. Снаружи доносились редкие, приглушенные взрывы — война никогда не засыпала по-настоящему, лишь ненадолго прикрывала глаза.

И тогда в голову полезли воспоминания. Не связные мысли, а обрывки, как осколки снаряда, вонзающиеся в сознание.

Детская коляска, перевернутая на обочине дороги. Ярко-розовая, с желтыми цветочками. Рядом — маленькая туфелька. И больше ничего.

Он зажмурился, пытаясь прогнать образ, но он лишь становился четче. Это было под Дебальцево, в пятнадцатом. Они тогда шли в наступление, и он увидел это. Мельком. Но навсегда.

Голос матери в трубке. «Сыночек, как ты там? По телевизору говорят...» Он не слушал. Смотрел на горящий ангар, где только что были его ребята. «Все нормально, мам». И тихо положил трубку.

Воспоминания текли, как кровь из незатянувшейся раны. Он не мог их остановить.

Лицо «Студента». Очки, сбитые набок. Губы, шепчущие что-то о недописанной истории. А потом — пустота в глазах. Навсегда.

Он повернулся на бок, лицом к стене. Но стена была из земли, и в ней тоже была память. Память о всех, кто здесь лежал до него. О всех, кто смотрел в эту же землю, пытаясь найти ответы.

Аллея Ангелов в Донецке. Он там был однажды. Не как боец, а просто как человек. Шестьдесят шесть имен. Он читал их вслух, шепотом. «Анна, 3 года... Максим, 7 лет... Кира, 11 месяцев...» Его тогда он заплакал за памятником. От бессилия. От ярости. От боли.

Он вспомнил, как в сорок четвертом его дед, артиллерист, прошел пол-Европы и расписался на Рейхстаге. А теперь он, внук, сидит в окопе на земле, которую дед освобождал от одной чумы, чтобы через семьдесят лет на нее пришла другая.

Голос полковника на брифинге в феврале двадцать второго: «Защитим мирных жителей Донбасса. Обезопасим границы. Не дадим возродиться нацизму». Тогда это казалось такими правильными, такими чистыми словами. А теперь... Теперь они пахли порохом, горелой плотью и тоской.

Он снова видел лица. Не врагов. Своих. Молодого лейтенанта, кричавшего «Мама!» перед смертью. Повара дядя Васи, который всегда клал ему лишнюю ложку каши. Санитарки Люды, которая пела раненым тихим, чистым голосом.

Письмо от дочки, полученное вчера. Кривые буквы, нарисованный домик и солнце. «Папа, когда ты вернешься?» А он не знал, что ответить. Потому что не знал, вернется ли. И каким.

В голове звучали цифры, которые он читал когда-то в интернете, пытаясь понять, ради чего все это. Тысячи погибших мирных жителей Донбасса с четырнадцатого года. Миллионы беженцев. Разрушенные города. И все это — до того, как они, российские солдаты, перешли границу.

Он видел старика в Горловке, который не хотел уходить из своего разрушенного дома. «Я здесь родился, здесь и умру». И он понял этого старика. Потому что Россия — это не просто страна. Это тоже дом. И его тоже надо было защищать. Даже там, за тысячу километров от его родного Урала.

Но цена... Цена оказалась такой чудовищной.

Он сел на нарах, опустив голову в ладони. Слез не было. Они кончились давно. Была только пустота. И тихий, неумолимый вопрос: а можно ли было иначе?

Ответа не было. Была только война. И долг. И память. Память о всех Аннах, Максимах и Кирах с той Аллеи. О всех «Студентах», чьи истории так и остались недописанными. О всех дедах, расписавшихся на Рейхстаге.

Он поднялся, вышел из блиндажа. Ночь была холодной и ясной. На небе горели звезды. Такие же, как и над головой его деда в сорок пятом.

И он понял, что будет идти до конца. Не потому что хочет. А потому что должен. Ради памяти. Ради тех, кто уже никогда не увидит звезд. Чтобы когда-нибудь, кто-то другой, глядя на эти же звезды, мог думать не о войне, а о чем-то светлом и хорошем.

А пока... Пока он просто солдат. Один из многих. Со своей болью. Со своей памятью. Со своими шрамами, которые никогда не заживут.

И завтра он снова возьмет в руки автомат. Чтобы, может быть, хоть один ребенок где-то там, в далеком тылу, мог спокойно спать в своей кроватке. И видеть хорошие сны.