Захар повесть глава 3

ГЛАВА ТРЕТЬЯ  АРЕСТ ОТЦА

Весной и по лету окраины Смоленска наполнял запах костра и лошадиных копыт — в тех краях разбивался цыганский табор. Венские цыгане говорили на языке детства Захара — по;немецки, с той мягкой интонацией, что отворяет двери в прошлое. Он понимал их с полуслова; чужой язык, как чужая душа, нередко оказывается ближе, чем родная молчаливая улица.
Город говорил о ней шёпотом и с восхищением. Зельда была не просто красива — она была законченным очевидным чудом: розовые щёки, глаза чёрные, как ночь без луны, волосы — завитки, тёмные и блестящие, которые, казалось, играли на её лбу, как пламя на белом холсте. Одна только её походка могла ободрить рассудок или оборвать дыхание. Слухи о такой красоте — как семена ветра: падают везде и всходят в разговорах.
  Захар загорелся желанием её покорить. Друзья смеялись гомерически: «Это тебе не ярмарка — бери осторожно». Петька Зельдин — лучший друг и заклятый соперник — усмехнулся и кинул вызов; спор, как старое вино, всколыхнул юную кровь. Захар не знал слова «невозможно» — для него это было лишь препятствие, приправленное азартом. «Любовь любит смелость», — думал он, и это оказалось его правдой и его ошибкой одновременно.
Зельда не устояла. Судьба, как капризная карусель, завертелась: побеги на сеновал, ночи, освещённые только лунным светом и дыханием желаний, закончились не стихом, а жизнью — тошнотой утренних часов, новостью о зарождении в ней новой жизни. Ребёнок оказался тем, чего Захар никак не планировал. Женитьба не входила в его график — в тот момент его истинный бизнес жил и дышал конфетным запахом: ириски с местной кондитерской фабрики расходились на вокзале, как семечки, приносили деньги, вкусные и приземлённые. Деньги учили его считать и не любить обещания.
  Табор был другим миром: краски, голоса, свои законы. Против целого табора лавка с конфетами была, как свеча против ветра — не устоять. Пришлось отступить; не сказать родным — значит не разорвать мир на части, но это отступление стало началом расплаты. Союз, скреплённый отголоском страсти, обернулся браком на время, которого хватило ровно до первой измены, до первого предательства, до первого ощущения, что „любовь — ветер, который не спрашивает о паспорте, но требует адрес“.
Зельда ушла. С ребёнком — в неизвестность, с концами, как у тех, кто уходит по ночам и закрывает за собой дверь так, чтобы ни один свет не просочился в след. Так завершилась первая «сага» юного ловеласа — не триумфом, а тихим поражением, которое учит жестче любого наставника.
   К концу тридцатых годов жизнь в Смоленске изменилась и вовсе: улицы, будто опустевшие сцены, стояли с задернутыми фионами; окна были завешены страхом. Был наступивший холод времени, который не тает на солнце. Сначала арестовали соседа — до утра он был гостем своих собственных воспоминаний, а к вечеру — запиской в чужом реестре. Потом — знакомого учителя, потом — ещё кого;то: грузовик, глухой стук кузова по ночам стал предвестием чужих судеб. Люди шептали: «Берут», — как ставили приговор самому разговору; «берут» — и слово становилось диагнозом целой страны.
  Весной тридцать девятого пришли за Юдой. Поздней ночью, когда свет лампы делал из людей тени, а тени — обвинения. Ханна к утру успела сжечь фотографии, письма, документы — она знала, что память может служить как щитом, так и петлёй; лучше сжечь память, чем увидеть её повешенной на стене чужих обвинений. Юду арестовали под страшным ярлыком — «немецкий шпион». Слова, которые убивают прежде, чем суд закончит свое дело.
Захару было восемнадцать, Зевику — семнадцать. Их, как ломоть хлеба, спешно загнали к родне в Оршу — там, где чужая тень от опеки кажется чуть меньше. А утром за Ханной пришли снова; соседи не поднимали глаз — стыд от сопричастности и страх мешали встречаться взорами. Её отправили «на спецпоселение» в Казахстан; дом опечатали, и семья рассыпалась, как старое стекло: острые грани на полу, не мутные воспоминания, а боль.
Когда государство начинает делить людей на списки, оно забывает, как зовут тех, кто внизу. Тогда оно начинает считать числа. И в этих числах тонут не только жизни, но и та редкая правда, которая могла бы спасти нас от забвения.