Захар глава пятая

 ВОЙНА

  В июне никто не ждал беды. Воздух пах сиренью, на деревьях наливались яблоки — маленькие, тугие, с косточками. На берегу Днепра загорали, строили планы, говорили о будущем, будто оно лежало на ладони. Верили, что последняя война осталась где-то далеко — в снегах Финляндии.
А потом наступило двадцать второе июня.
Сначала был тонкий гул в небе — как будто жужжали осиные рои. Потом появились «мессеры». Они шли низко, почти касаясь крыш. Вечером Орша уже дымилась. На следующее утро по улицам ходили немцы. Сирень ещё стояла в садах, но её запах перебивал сладковатый дым — густой, как гниющая вишня. На улицах стоял плач, визг, крики. Люди бежали к вокзалу, теряя чемоданы, детей и память.
Захар помнил мальчишку, тащившего клетку с попугаем. Птица кричала громче всех. Иногда война начинается с чужого крика — а заканчивается твоим молчанием.
Захар шёл пешком, потом лесом. Ему нужно было к Поляковым — не за помощью, а, может, просто к дому, где когда-то пахло хлебом и Катей.
У неё были волосы цвета зрелой ржи и маленькая родинка под глазом. Она смеялась его грубым шуткам и когда-то шептала: «В другой жизни всё будет иначе».
Дверь открылась, и он увидел женщину с потухшими глазами.
— Захар… Господи, ты живой… — сказала она.
Он стоял у окна, глядя, как горит соседняя улица, а она дрожала — не от холода, от страха.
— Уходи, — прошептала. — Сегодня же.
— Почему?
— Потому что братья уже сдали двоих. Всех евреев переписали. Кто остался — не доживёт до утра.
Он хотел обнять её, но она отступила.
— Не трогай. Я не смогу потом жить, если тебя уведут отсюда.
Он молча кивнул. За окном пролетел самолёт, дрогнуло стекло. В его отражении мелькнуло её лицо — бледное, будто из другого мира. Война умеет превращать любовь в прощание быстрее, чем человек успевает понять, что жив.
Ночью, когда луна поднялась над лесом, Катерина вывела его к тропинке. Возле леса стояла телега с парой лошадей. Возница молча кивнул, будто всё уже знал. Катя держала его за руку — крепко, как держат не живых, а уходящих.
— Если выживешь, — сказала она, — не возвращайся. Здесь больше ничего нет. Ни людей, ни Бога.
Он хотел ответить, но слова не шли. Только наклонился и поцеловал её в волосы. Запах дыма смешался с запахом её кожи. Потом — тропинка, темнота, стук копыт. Он не оглянулся. Иногда не оглядываются не потому, что не любят, а потому, что не вынесут увидеть.
О том, что было дальше, он рассказывал редко. Только изредка, под несколько рюмок чачи, когда память сама требовала выхода. Голос у него становился глухим, будто говорил кто-то другой, из-под земли.
— В лесу нашёл таких же, — рассказывал он. — Восемь человек. Все евреи. Все без дома, без семьи. Мы держались вместе, как звери. Партизаны нас не брали — убивали за хлеб, за ботинки, за то, что евреи…
Потом замолкал, словно слова прожигали ему горло. У каждого выжившего внутри живёт пепел, и этот пепел громче любых воспоминаний.
Иногда к разговору подключалась Фрида. Она сидела, не поднимая глаз, и казалось, что говорит не с живыми, а с теми, кто ушёл.
— Отца моего, — начинала она, — Лизу, Петеньку… сожгли.
Захар поднимал голову, но не перебивал.
— Это было в Орше, — сказала она. — Не немцы. Наши. Белорусы. Соседи. Те, что здоровались, брали в долг, просили соли…
Она замолчала на мгновение, будто собиралась силами.
— Я представляла, как Петенька держится за подол моей сестры. Ему было четыре. Всего четыре годика. И глаза отца… эти глаза… Я долго не могла спать. Всё время вижу огонь. И пепел.
Она отвернулась, будто стыдилась слёз, которых не было.
— Это не страна, Захар. Это был скотный двор. Страна полицаев.
Он не ответил. Только выдохнул — коротко, как соглашаются, когда боль говорит сама. В комнате повисла тишина — вязкая, как дым после пожара.
  В этой истории не было спасённых. Были только те, кто остался помнить.
А память — не награда. Это крест, который несут те, кого не сожгли.
Мир делит людей на живых и мёртвых, но есть и третьи — те, кто не может забыть.
Масштабы убийств евреев в Белоруссии были чудовищны, но страшнее всего были лица тех, кто стрелял, кто сжигал заживо. Соседи. Учителя. Те, кто вчера кивал при встрече, просил в долг, улыбался детям. Они добровольно становились полицаями, били, жгли, смеялись.
«Жидов — в огонь! Теперь наша очередь жить!» — кричали они.
Белорусская земля пропитана еврейской кровью — и всё ещё молчит … А молчание — это тоже соучастие.