2084 Часть первая

Невалидмир

Он проснулся без снов — как всегда.
Сны отменили сорок лет назад, когда Геномная Комиссия признала их неэффективными для психики. Теперь людям, точнее — тем, кто остался похож на людей, полагался только «режим ночного отдыха» — без образов, без времени, без надежды на чудо.

Невалидмир лежал в капсуле, гладкой и холодной, как вычищенный изнутри аквариум. Воздух был стерилен до звона. Где-то за стеной гудела центральная система дыхания города — неба больше не было, зато вентиляция работала идеально.

Он не помнил, когда именно перестал умирать. Может быть, тогда, когда Государство Генетической Гармонии объявило, что победило смерть. Или позже — когда врачи исчезли, а остались только системы саморегуляции. Невалидмир не старел, не болел и не страдал физически. Но тело его было утомлено бессмертием — мышцы подрагивали от скуки, кожа помнила прикосновения, которых уже никто не осмеливался делать.

Город жил ровно. Ни шума, ни крика, ни запаха гари. Только равномерное жужжание серверов, на которых хранилась коллективная личность человечества. Всё было предсказуемо и правильно — бесконечная стабильность, где даже тревога стала алгоритмом.

Когда-то, очень давно, он носил другое имя, смеялся, читал стихи, пил вино из бокалов, которые могли разбиться. Но потом пришла Эпоха Совершенства — и всех выровняли, как швы на лице робота.
Теперь он был Невалидмир — официальное имя, присвоенное после Второй Генетической Реформации.
Оно означало «не допускающий смерти».
И в этом была его мука.

Иногда он шёл по улицам и видел других — таких же гладких, прозрачных, без возраста и пола. Они двигались синхронно, не глядя друг на друга. Их взгляды были направлены внутрь — туда, где искусственный интеллект вел непрерывный диалог с их сознанием.
Общество достигло предела — все мысли стали согласованы, все желания разрешены и одновременно отменены.

Невалидмир часто думал, что, возможно, другие тоже мучаются — но молча, как и он. Впрочем, чувство «мучения» давно не входило в разрешённый спектр эмоций. Его заменил термин «психологическое напряжение временного характера». Оно фиксировалось и устранялось системой корректировки сознания.
Он научился обманывать эту систему. Оставлял внутри себя крошечные очаги боли — как угольки, которые невозможно заметить сквозь прозрачный лёд.

Иногда он мечтал об одном — просто почувствовать усталость, которая закончится. Настоящую, живую, смертную.
Но бессмертие оказалось не даром, а замкнутым контуром. Каждый день начинался с одинакового вдоха, и даже тишина звучала шаблонно.

В те редкие мгновения, когда центральное освещение города сменяло оттенок с белого на серый — имитируя сумерки, — он чувствовал странное щемление, похожее на воспоминание.
Оно было почти физическим: запах влажной земли, звук ветра в листве, вкус настоящего хлеба.
Всё это не существовало уже более ста лет, но память тела отказывалась сдаваться алгоритмам.

Именно тогда, между белым и серым, у него зародилась мысль: если смерть — запрещённая программа, то, возможно, её всё ещё можно взломать.