Гравитация

Зеркала в новой квартире Джека сводят меня с ума. Они повсюду. Буквально везде. И я вечно в них отражаюсь, а мне не нравится то, что я вижу. Нет, будь я худющей, прозрачной моделью лет двадцати — другое дело. Или самовлюбленным нарциссом, готовым любоваться собой, как моя маменька, которой под семьдесят, а она всё еще принцесса для себя самой. Смотрится, смотрится, не оторвать. И вечно что-то втирает в кожу. Помню, в детстве она втирала в лицо арбузный сок или клубничные остатки — зрелище было чудовищное: краснорожий монстр, от которого меня била дрожь. Впрочем, я с маменькой давно научилась держаться на почтительной дистанции. Максимально.

Джек мою мать на дух не переносит, как и она его. Считает, что «этот наглый самовлюбленный тип всю жизнь водит тебя за нос, а ты ждешь, как овца». Это был у нас редкий откровенный разговор, правда, на повышенных тонах. И в чём-то она, конечно, права. Джек и впрямь стал наглым и самовлюблённым. И когда он таким успел стать?

Мой психотерапевт считает, что Джек — мой незакрытый гештальт. Нам, мол, надо было пожениться в двадцать, развестись в тридцать, возненавидев друг друга, и разойтись, как корабли в море. А так — мы и не вместе, и не врозь. И я регулярно, хотя сейчас уже почти никогда, страдаю от его тяги к автономности.

В двадцать он бы на мне не женился. Он и на Принцессе Диане не женился бы. Джек боится брака как огня и пуще всего дорожит своей свободой.

Его родители жили, как кошка с собакой. Хотя нет, мои домашние кот с собакой куда дружнее. Его родители встали на тропу войны ещё до его рождения и так с неё и не сошли. Два индейца из враждующих племён — война до последней капли крови, места для двоих на этой земле нет. Отец Джека изменял. И постоянно попадался. Позже, когда я повзрослела, я стала подозревать, что он делал это нарочно — для оживления семейного очага. То приходил в губной помаде, то у него из кармана раз выпали кружевные трусики. И пошла писать губерния! Вся наша девятиэтажка тряслась сначала от их скандалов, а потом — от бурных сцен примирения.

Джек чуть ли не с детсада торчал у меня дома до ночи. Мои родители были зациклены каждый на себе, и на меня внимания обращали мало. Я могла привести в свою комнату кого угодно: хоть циркового акробата, хоть трёх овчарок, хоть нашего трудовика Карпыча. Главное — тишина. Если из комнаты не доносилось шума, родителям и в голову не приходило заглянуть. Ребенок занят, не мешает — великолепно.

Их мало интересовало, что я ела, сделала ли уроки и не нюхаю ли клей «Момент», сидя с полиэтиленовым пакетом на голове.

Казалось, между моими родителями не было ничего общего. Даже странно, как они умудрились меня зачать. Отец после работы оккупировал диван, отгораживался газетами и смотрел хоккей с футболом до ночи, попивая пиво. Он меня в упор не замечал — не припоминаю ни одного нашего разговора. Ну, серьёзно, копаясь в памяти, я не могу выудить из неё ни слова.

Маман висела на телефоне, сообщая миру о себе любимой. У неё был миллиард подружек, и с каждой она готова была часами говорить. О себе. Со мной она тоже была не прочь поговорить о себе, но я избегала этих разговоров как огня. Маман умела вытащить душу за пять минут. Даже когда родилась моя Лерка, её внучка, ничего во вселенной имени моей матери не поменялось. Внучка носилась по какой-то далёкой орбите, не задевая траекторию движения планеты по имени Маман.

Джек стал для меня всей вселенной. Мы пошли в школу, сидели за одной партой. Нас пытались дразнить: «тили-тили-тесто, жених и невеста», — но быстро отстали. Мы не краснели и не оправдывались. А кто знает, может, я уже тогда думала, что он мой прекрасный принц, мы поженимся, будем жить долго и счастливо и умрём в один день.

После школы мы шли ко мне, пили чай с бутербродами — дома вечно не было нормальной еды. Маман была занята собой и не желала тратить время на готовку. Став матерью, я поняла, как важно кормить детей овощами, фруктами, белками, жирами, углеводами. А тогда всем было плевать, что я ем. Несмотря на бутерброды, мы были тощие. Джек таким и остался. А я, увы, нет.

Впрочем, тогда он был ещё не Джек, а вполне себе Женя Воробьёв. Джеком он стал после выхода «Пиратов Карибского моря», уже в универе. Не помню, кто из друзей придумал, но приклеилось намертво. Ещё фамилии: я Соколова, он Воробьёв. Чисто птичья стая.

Дома мы быстро делали уроки. Вернее, Джек, всегда умнее и сообразительнее, делал, а я списывала. Правда, частенько он и объяснял мне то, что я не поняла.

Потом мы читали друг другу вслух. Моя квартира была забита книгами — родители, по моде тех лет, обзавелись библиотекой, хотя ни отца, ни мать я с книгой не видела. Мы читали, обсуждали прочитанное, потом шли гулять с собакой — облезлым старым пуделем, которого мне подарили в раннем детстве и который ненавидел меня всеми фибрами души. Точнее, он ненавидел всё человечество, кроме моего отца. Отец с ним не гулял, не кормил, вряд ли даже замечал, но Гекльберри Финн, или просто Финн, обожал отца и был готов смотреть с ним любые передачи. Мне даже обидно было — кормлю и выгуливаю я, а пёс на меня только рычит.

На улице Финн дрался со всеми встречными собаками. Мы с Джеком постоянно разнимали эти драки, вытаскивая из рычащего клубка нашего лохматого идиота. Я в детстве мечтала стать ветеринаром, пока после очередной драки мне не пришлось ассистировать на настоящей операции. Мы повезли истекающего кровью пса на трамвае в ветклинику, где нас уже знали. Персонала не хватало, это была самая простая районная ветлечебница, оккупированная пенсионерами с облезлыми кошками. Джек держал пса, а я ассистировала. После этого я передумала быть ветеринаром.

Вообще, я всегда была непрактичной. Вечно слышала от классной: «Соколова, витаешь в облаках, вернись на землю!» Честно? Я и сейчас витаю в облаках и абсолютно непрактична. А Джек всегда знал, чего хочет: заработать денег и свалить подальше от родителей. Когда он говорил об этом, мне становилось грустно, потому что в его планах я не фигурировала. Он никогда не говорил: «Мисс Си, поехали со мной». А мне тоже было от чего сваливать. Но я не могла спрашивать. Это было… стыдно. Как будто я навязываюсь. Но в глубине души верила, что сваливать далеко мы будем вместе. Ведь мы же лучшие друзья.

Целоваться мы сначала учились на помидорах, а потом — друг на друге, как следует натренировавшись. Я тогда так переела томатов, что заработала аллергию. Джек ржал как конь, называя меня жертвой экспериментов.

Потом мы начали целоваться друг с другом. И это было как целовать брата, если честно. Только легально и без инцеста. Просто обмен слюной и желание отточить навыки.

Впервые я по-настоящему поцеловалась с другим мальчиком на дискотеке. Джек уже начал курить и курил с друзьями во дворе школы, а я хихикала с подружками в углу. Вдруг меня на танец пригласил самый популярный мальчик школы из десятого «Б» и под хиты «Иванушек» поцеловал при всех. Навыки, отточенные с Джеком, пригодились. Потом я прожужжала Джеку все уши про Антона, которого он тут же прозвал Гондон. Правда, потом этот мальчик делал вид, что не замечает меня в школьных коридорах, чем окончательно добил мою и так невысокую самооценку. Так что прозвище своё оправдал. Гондон он и есть гондон.

Мать так и не поговорила со мной про месячные, и их приход стал шоком. Нет, нам и на биологии рассказывали, и подружки хвастались. Но моей главной подругой всегда был Джек, а его вопросы первой менструации волновали постольку-поскольку. Когда же всё началось, и я увидела кровь, меня затрясло от ужаса. Я ввалилась в комнату, белая как мел. Джек взял всё в свои руки: сбегал к своей матери и стащил пачку прокладок — вот она удивилась! Потом отпаивал меня чаем и обнимал, а у меня зубы стучали, и бил озноб. На следующий день он уже вовсю ржал, называя меня раненым красноармейцем, точнее, красноармейкой. Я дико злилась, а он потешался от души.

Лет в четырнадцать Джек раздобыл у родителей кассету с эротикой Тинто Брасса — фильм «Подглядывающий». Нашёл под простынями в шкафу. То-то у них интимная жизнь бурлила! Мы стали смотреть её вдвоём. Одетые, если кому интересно. Как в кинотеатре, сидели на диване моих родителей, пока те были на работе, и смотрели на их видеомагнитофоне кассету, где было ВСЁ. Молча. Потом обсуждали детали. Так сказать, съёмки. Помню, меня больше всего поражала главная героиня — ах, какая она была шикарная! И как я мало была на неё похожа. Кто знает, может, Джек изучал процесс, а я любовалась героиней и завидовала её фигуре.

Не знаю, что было бы, застукай нас родители. Во время просмотра не покидало ощущение, что мы делаем что-то запретное, словно грабим ларёк или бьём по голове старушек. После сеанса — а они стали почти ежедневными, — старина Тинто Брасс возвращался под простыни в шкаф джековских родителей в ожидании следующего просмотра. Браво, маэстро, зрители рукоплещут.

Мы переспали в пятнадцать. И это было осознанное решение. Боже мой, моей дочери Лерке пятнадцать, а у неё в голове — комиксы, аниме и треп с подружками. И никаких парней.

Мы договаривались об этом — переспать, чтобы быть «в теме» и не ударить в грязь лицом, когда дойдёт до реальных отношений.

Помню, как это было. Я тогда заболела, сидела дома одна, грустила. Вдруг звонок в дверь — Джек, который тоже решил прогулять, потому что в одиночку тоска, а вместе можно потусить. И в тот момент он показался мне таким красивым... Я взяла его за руку и отвела к кровати. Всё было достаточно приятно. Ни особой боли, ни стеснения — с технической стороной мы были знакомы благодаря киномарафону. Презервативы были закуплены заранее и спрятаны в ящик с моими трусами.

Так я стала женщиной. А Джек — мужчиной. Мы дико этим гордились. У нас появилась тайна на двоих. Мы прошли обряд инициации и вступили в новую фазу. Любовники. Я помню, как крутила на языке это слово: «лю-бов-ни-ки». И кто скажет, что оно не от слова «любовь»?

Нежности в Джеке было ни на грош. Её мне так не хватало с ним и на неё я так легко буду падать потом. Хотя откуда взяться нежности в мальчике, который был не нужен родителям?

Я же, наоборот, гладила его лицо, целовала ключицы, сплеталась с ним руками и ногами в одно существо. Нас однажды почти застукала маман, которая явилась на два часа раньше и громко вещала о себе в коридоре, пока мы за закрытой дверью судорожно одевались. Но она так и не постучала, ни о чём не догадалась, слава богу. Какой бы случился скандал...

Потом мы пили с ней чай под её вечные «а я, а я...». Я ерзала от смущения. И всё равно она ничего не заподозрила.

В одиннадцатом классе мы всерьёз взялись за учёбу. Надеяться на помощь родителей в поступлении не приходилось. Мы могли полагаться только на себя. Тогда не было ЕГЭ, надо было сдавать экзамены по пяти предметам. Мы честно штудировали учебники — никакого интернета и в помине, засиживались до глубокой ночи, ездили на олимпиады от разных вузов. Так и поступили по их результатам: Джек — в супертехнический на вычислительную технику, а я — в заштатный вуз на менеджмент. На бюджет. Платить за нас никто не собирался.

На выпускном, к которому мы дошли полностью обессиленные, мы переспали в туалете ресторана. Напились тогда оба в хлам. Вдвоем мы почти не пили, а тут — реки дешёвого шампанского. Мы танцевали, танцевали, танцевали вдвоём. Я — босиком, туфли жали. Он целовал меня в шею, и вот мы уже в туалете, вернее, в помещении для прихорашивания, с тумбой. И на этой тумбе... он в первый раз перед оргазмом сказал мне на ухо: «Я тебя люблю». Наверное, я тоже ответила, что люблю. Но на следующее утро он о своих словах не вспоминал, заставляя меня гадать: любит — не любит?

Помните, у Маяковского:

Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек.

Вот и я гадала, всматриваясь в его лицо в поисках ответа. Любит? Не любит? Спрашивать было совершенно невозможно. Или я просто боялась услышать «нет».

После выпускного мы надеялись провести последнее школьное лето «на расслабоне»: ездить купаться на пруды в лесопарк. На автобусе было неудобно, потом — долго идти пешком, но нам было весело вдвоём.

Но в наши планы, как всегда, вмешалось провидение. Мать Джека застукала его отца с любовницей прямо в супружеской постели! Плохо себя почувствовала, с работы вернулась, а там... Говорят, она бегала за мужем и его пассией с ножом, метнула в мужа утюг и попала в плечо. Хорошо, не в голову — убила бы. И всё это на полной громкости при распахнутых дверях. Наверное, она рассчитывала на покаяние.

Вместо этого отец Джека собрал чемодан и, не попрощавшись, отбыл в новое место обитания. Не удивлюсь, если это был его изначальный план. Ушёл он красиво. Об его уходе ещё долго судачили соседи. Ещё бы такое событие!

Психика матери Джека окончательно пошатнулась. Она и раньше была не в себе. И она начала звонить. Мужу на работу, вынося мозг начальнику: «Повлияйте, верните негодяя!» Тот отбивался: «Дамочка, времена партсобраний прошли». Звонила даже участковому: «Украли мужа!» Тот отмахивался: «Муж — не комод, как его украли?»

И тут квартиру Джека заполонили шарлатаны. Экстрасенсы, гадалки, даже священник приходил. Гадали, ворожили, освещали пространство. Странно: на Джека у них никогда не было денег — ни на курсы, ни на новую одежду. А тут мать вдруг достала золотые запасы и щедро осыпала ими шарлатанов. «Верните срочно мужа!»

И ещё она рыдала. Часами выла как раненый зверь, и это было невыносимо. С тех пор я стараюсь никогда не плакать. Только если слёзы сами текут рекой. А Джек возненавидел плачущих женщин. Он буквально не переносит, когда я рыдаю, и вместо утешения начинает подливать масла в огонь.

Конечно, глядя на своих двинутых предков и их кошмарный брак, он бежал от обязательств как от огня. Я это понимала, но мне хотелось, чтобы на меня это не распространялось. Он же знал меня всю жизнь. Знает, что я не способна на подлость и шантаж. И никогда не была.

В универе Джек свалил от матери на первом курсе. Его одногруппники толпой снимали квартиру, и он стал жить с ними. Нашёл подработку, и наши пути перестали пересекаться. C'est la vie.

Я отчаянно скучала по нему, а он был катастрофически занят. Ещё он вымахал вверх, раздался в плечах, зарос щетиной.

У меня появился бойфренд. Архангел Гавриил. Никакого богохульства. Как можно было назвать парня Гавриилом — не знаю, наверное, в честь дедушки. И какие ласкательные? Гав? Гавр? Гаврик? Я звала его Клим. По фамилии — Климов. Он был охренительно красив и полной противоположностью хмурому Джеку. Чисто ангельская красота: голубые глаза, кудри, пухлые губы, нежная кожа. Изобразить девственницу мне ничего не стоило — подобрала день, совпадающий с началом месячных. Вот тебе и кровь. Клим проникся.

Была я Света Соколова, а стала Лана Климова. Нет, не в том смысле, что мы поженились и я сменила фамилию. Просто с ним я стала другой. Его маму тоже звали Светлана, и чтобы не было путаницы (да и звучало круче), я превратилась в Лану.

Вообще, я до сих пор не понимаю, что Клим во мне нашёл. Мы были типичной парой из голливудского фильма для подростков: он — популярный красавчик, я — серая мышка и ботаничка.

Ботаничкой я стала не от хорошей жизни. Боялась, что выгонят с бюджета, — платить за меня родители и не подумали бы. В универе я с ужасом осознала, как сильно мне не хватает знаний, которые я должна была получить в школе. Мои контрольные в школе решал умный Джек, который успевал за урок сделать оба варианта. Домашки тоже делал он, а устные ответы я просто зазубривала, как попугай. Так что, очутившись в аудитории, я поняла, что не знаю почти ничего и соображаю очень плохо. Пришлось прикладывать титанические усилия, чтобы просто остаться на плаву.

Мир Клима был полной противоположностью моему затворничеству с Джеком. Его всегда окружала огромная, шумная компания. Меня это смущало и пугало. С Джеком мы всегда были вдвоём — своя маленькая, закрытая вселенная. А тут — целая толпа ярких, уверенных в себе девиц, которые так и ждали моего провала.

Чувствовала я себя так, будто бегу на стадионе, где все зрители болеют против тебя. Ждут не дождутся, когда же ты навернёшься со всей дури, да так, чтобы носом в землю. И чтобы открытые переломы сразу всех конечностей. Желательно, в прямом эфире.

Я познакомила Джека с Климом. И мы с Джеком после этого поругались — как я тогда думала, навсегда.

Оба остались страшно недовольны друг другом. Клим снисходительно заметил, что Джек похож на хмурого геолога, которому бы только костёр да гитару в руки, чтобы петь «Милая моя, солнышко лесное...»

Джек же высказался куда прямее. Он сказал, что разочарован моим выбором. Что Клим — это «целлулоидный пупс без мозгов».

И мы страшно наорали друг на друга. Я кричала, что он мой друг и обязан меня поддерживать, а не вешать ярлыки. Мы разорались и разошлись, кипя от взаимного негодования. Это была наша первая в жизни по-настоящему сильная ссора.

А самого главного я в пылу этой ссоры так и не прокричала. Не сказала, что скучаю по нему до боли. Что он забыл обо мне. Что мы стали чужими.

Потом Джек мне отомстил. Позвал на тусовку с друзьями и своей девушкой Викой. В бильярдную. Джек отлично играл — где он только научился? — и они все были умные, сыпали умными шутками, вроде тех, что про кота Шрёдингера.

А Вика... Вика была как породистая лошадь. Худее меня килограмм на десять и на голову выше. На шпильках, в обтягивающих джинсах, с высоким, тугим конским хвостом. Она липла к моему Джеку, а он на меня не смотрел. Я не понимала, зачем он меня позвал, и мне стало так больно в груди, что нечем было дышать.

Спустя несколько лет, когда это повторилось, доктор из «скорой» сказал, что это паническая атака. Кто знает — тот знает. Кто не знает — не поймёт. Ледяная рука, сжимающая горло, и холод, сковывающий внутренности, будто пельмени шоковой заморозки.

Та встреча с Викой в объятиях Джека и стала для меня той самой шоковой заморозкой.

Я была уверена, что мы разошлись навсегда. Почему-то мне казалось, что он женится на этой Вике, и они будут жить долго и счастливо, и умрут в один день. А я умру в одиночестве, и моё тело будут глодать овчарки. Я с болезненной чёткостью представляла их свадьбу и дико злилась на него. Меня буквально трясло от этой злости.

Но с Джеком мы увиделись гораздо раньше, чем я ожидала. На похоронах его матери.

Её, погружённую в себя — а она так и не оправилась после ухода отца, — сбила машина. Она вышла на перекрёсток на красный свет.

Вика на похороны не пришла. Ей бы не подошло это сборище рыдающих соседок. Я тоже была без Клима.

Бабки тут же набросились на Джека: «Это ты виноват, бросил мать!» Я отгоняла от него этих бабок. Я пила с утра — это были мои первые в жизни похороны, и меня трясло. Я кричала на них: «Это он виноват?! Это его отец бросил мать! Вы, старые курицы!»

Отец на похороны не пришёл. Не знаю, звал ли его кто-то вообще.

Тот день я почти не помню. Помню только, что держала его за руку всё время. Сжимала её до боли.

Потом мы лежали в его старой спальне, сверху на одеяле, в одежде. Он прятал слёзы в моих волосах, а моё сердце разрывалось от нежности к нему. И в этой комнате, полной вселенского горя, было место только для нас двоих.

Наутро он был уже собран. Меня всегда поражала эта его способность — Джек никогда не раскисал. Если что-то случается со мной, это буквально сбивает меня с ног. Я не могу на следующее утро просто встать и пойти. Я буду выть, скулить, страдать, вливать в себя литры чая.

Джек всегда мог пойти дальше. И он встал — и пошёл.

Через какое-то время объявился его отец с претензиями на квартиру и въехал туда с новой женой. Взамен он снял Джеку крохотную студию у универа.

Мы с Климом разошлись тихо и без скандалов. Похороны надломили меня. Я стала грустной, печальной, перестала хохотать над шуточками его и его друзей. И моё место быстро заняла одна из поклонниц. Она дождалась, а я отправилась в отставку. Как потерявший боеспособность солдат.

До конца универа я успела подтянуть школьные знания, просиживая в библиотеке всё свободное время. Училась, подрабатывала официанткой, обзавелась парой неблизких подруг, сменила несколько проходных любовников.

С Джеком мы встречались несколько раз в год — на праздники — и иногда перезванивались. Но я чувствовала, как пропасть между нами растёт. Он заработал на машину, старую развалюху, учился и работал. Про личную жизнь мы не разговаривали. Он не видел моих парней, я не спрашивала про Вику или ту, что заняла её место.

Потом я закончила универ и нашла работу менеджером по клиентам в дизайнерском бюро. И там — пропала. Влюбилась, как «поросячий свин». Это моя дочь потом так говорила про что-то дикое, безудержное. И глупое.

Он работал у нас сисадмином. Невысокий, тонкий, изящный, с волосами пшеничного цвета и модной ухоженной бородкой. Хипстер. В модных кедиках, с винтажными часами. Параллельно занимался фрилансом, хорошо зарабатывал, ездил на новом «Мерседесе» красного, в кровь, цвета. Был мужем и отцом. Звали его Егор.

Потом, с психотерапевтами — бог знает, сколько ушло на это времени, — мы говорили о том, как я пыталась заполучить Егора, добиться его расположения, достучаться до него. Так же, как когда-то пыталась достучаться до равнодушных родителей.

И вообще: как так вышло, что в коллективе, полном неженатых парней, оказывавших мне знаки внимания, я выбрала именно равнодушного женатика? А он поначалу был ко мне, как и ко всем девушкам в нашей компании, абсолютно холоден.

Мы ходили обедать всей толпой в ближайшее кафе на бизнес-ланчи, болтали. И Егор постоянно рассказывал о своём сыне, которому было четыре года. При этом он ничего — ровным счётом ничего! — не рассказывал о жене. И мне тут же начинало казаться, что это знак. Знак, что у них не всё хорошо.

И я стала делать вид — нет, не окружающим, а в собственной голове, — что этой жены просто не существует.

Не спешите кидать в меня тухлыми помидорами. Я накидала в себя их несколько тонн за много лет. Поверьте.

Наша с Егором история началась с дикпиков. Ну, с фотографий члена.

Мне их вдруг стал слать по почте один клиент. Он заходил в офис, увидел меня и, видимо, решил, что нашёл свою цель. Фотографии приходили во вложениях к деловым письмам. Вроде: «Рассчитайте, пожалуйста, стоимость заказа», — а во вложении — его «писька».

Я зашла в тупик. Это был перспективный постоянный клиент, и послать его я не могла. Идти жаловаться начальству? В детстве я слишком хорошо усвоила: если жалуешься, в конце концов прилетит тебе, и виноватой окажешься ты.

Я выбрала тактику не реагировать и молчать. Надеялась, рано или поздно ему надоест рассылать фото своих прелестей.

А потом меня к себе в кабинет позвал Егор и спросил, почему я веду на работе переписку интимного содержания. До сих пор не знаю, заметил он случайно или удалённо читал все мои письма. И я рассказала ему всё. А он обещал помочь: «Я с ним сам поговорю. Не переживай».

И поговорил. Вышел с клиентом на улицу — и поговорил.

«Что ты ему сказал?» — спросила я.

«Я сказал ему, что ты моя жена. И что слать моей жене такие фотографии — чревато».

И в этот момент прискакал рыцарь на белом коне и похитил сердце принцессы. Вырвал его из её груди и ускакал, держа трепещущее в руке, с надетой на неё железной перчаткой. А она осталась разевать рот ему вслед.

В этот момент я его полюбила.

Больше клиент не присылал мне ничего личного.

Я полюбила и взлетела над землёй. Я была невозможно, невыносимо счастлива. Как никогда до этого. Весь мир казался мне идеальным, полным чудес и приключений. Я любила всё вокруг — от муравьёв до Невы.

Я чувствовала себя будто после бокала игристого, и улыбка не сходила с моего лица. Я порхала на десятисантиметровых шпильках. Я флиртовала с этой жизнью, чёрт возьми! А она улыбалась мне в ответ — отражениями солнца в лужах.

Я сама приехала к Джеку, хохотала, теребила его за рукав. А он, усталый и, как всегда, хмурый, говорил: «Что-то с тобой не так. Ты сама не своя».

Но я впервые в жизни поняла, что такое — по-настоящему любить! С Климом было не так. Он не вызывал во мне этих фонтанов, этого извержения эмоций. А тут — ЛЮБОВЬ. И я, конечно, решила, что она — моя, особенная, единственная, прошла проверку на небесах и одобрена свыше.

Я лелеяла в себе фразу Егора, перебирала её, как чётки: «Я сказал ему, что ты моя жена».
Моя. Жена. Моя. Жена.

Мы по-прежнему ходили обедать всей толпой. И я, ловя на себе его случайные взгляды, придавала каждому из них особый, тайный смысл. Ведь я — его.

А потом Егор позвал меня выпить кофе после работы. «Поговорить», — сказал он. Вдвоём.

Я, конечно, решила, что он мне признается в любви. Вся тряслась, как зайчишка, и не могла дождаться конца рабочего дня.

Мы пришли в кафе, заказали кофе. Он платил — это было приятно. И тут он сказал:
— Слушай, тут такое дело. Ты мне нравишься. Ты умная, красивая, весёлая и сексуальная. Я рассказал о тебе жене, и она предложила... Чёрт... Она давно хотела попробовать... Ну, знаешь. Эксперименты в постели. С другой девушкой. Втроём.
Так что я подумал, что ты идеально нам подходишь.

Я сидела, как прибитая к креслу. Ошарашенная.

— Ну, ты подумай, — сказал он. И ушёл.

А меня накрыла вторая в жизни паническая атака.

Рыцарь прискакал — и его конь лягнул принцессу под дых. Так, что у неё перехватило дыхание.

А оно и перехватило. И я сидела, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег.

Меня унизили. Растоптали. Мою чистую, выстраданную любовь выбросили, как ненужный хлам, в грязь.

«А чего ты хотела? Любовь к женатому. Бумеранг. Карма».

Мне было очень больно. Очень. Я даже зашла в аптеку за валерьянкой — в первый раз в жизни. На всякий случай.

Ещё вчера порхала, а сегодня барахтаюсь в жиже. Весь мир стал серым, плоским и безразличным.

Почти сразу после нашего «разговора» Егор улетел в отпуск с семьёй. Я узнала об этом случайно. Мы пошли обедать, как обычно, всей толпой, и мой начальник спросил его: «Ну что, всё готово? Желаю тебе прожариться на солнце и отдохнуть за всех нас!»

Так я узнала, что жена — более чем реальна. И у них — отношения. Они летят вместе в отпуск, а я остаюсь здесь. Одна.

Две недели без него я просто выживала. Парадокс: без него было легче. И без него же было невыносимо. К концу его отпуска во мне созрело твёрдое, отчаянное решение: пусть он будет женат хоть трижды. И будет у него гарем с любовницами и детьми впридачу. Пусть. Лишь бы он вернулся в офис. Лишь бы я могла снова его видеть. Даже если мы никогда больше не заговорим.

Он вернулся загорелый и странно подавленный.

Я избегала его. Перестала ходить обедать толпой. Уходила одна — пройтись, купить кефир с булкой и есть это вприкуску на скамейке. Видеть его было невыносимо. А ещё невыносимее было осознание: мне больно от того, что я сама себе всё это выдумала.

У принцессы была богатая фантазия, и она нафантазировала себе рыцаря. А он и в ус не дул, разъезжая где-то в своей дальней, загадочной стране.

Через пару недель он снова предложил мне пойти в кафе. Вдвоём.
— Уже сходили, — ответила я и отказалась.

Тогда он попросил зайти к нему в кабинет после работы. «Поговорить».

Я пошла. Я была уверена, что он вернётся к разговору об «экспериментах в постели», и приготовила несколько едких реплик.

Но он меня удивил.

— Светик, — сказал он, не глядя на меня. — Тут такое дело… Я, кажется, влип. В тебя. Там, в Турции, я каждый день думал о тебе. Ты мне снилась. И теперь я не знаю, что делать.

— Я тоже не знаю, — ответила я. И вышла. В офисе уже никого не было.

Он догнал меня у самой двери. Схватил на руки, поднял, прижал спиной к стене и стал жадно целовать.

Он звал меня Светик-семицветик.

Первый раз с ним мы переспали в офисе, в день его рождения, после бутылки просекко на двоих. Это было максимально романтично. Свечи, фрукты, просекко на нашей офисной кухне. Мы вдвоём в пустом офисе, мурлыкает джаз.

Он крутит на пальце обручальное кольцо. Мой взгляд прикован к нему. Вжих, прокрут. И моё сердце делает болезненный кульбит.

Потом он снимает кольцо, кладёт его на стол — молча — и ведёт меня за руку в свой кабинет. Где всё и происходит.

Очень болезненно. Не в плане проникновений в тело. А в плане проникновений в душу. Это был момент принадлежности друг другу, момент узнавания. Я сидела сверху на нём, а он — на офисном стуле.

Как вдруг пискнула Аська и высветилось сообщение от жены:
«Ну ты где? Мы скучаем. Никиту спать пора укладывать, а тебя нет. Кефир не забудь купить».

Я делаю вид, что ничего не происходит. Но всё внутри выключилось, и всё счастье из меня испарилось.
Кефир не забудь купить. Кефир. Кефир. Ке-фир.
Его реальность больно, грубо вторглась в мои хрупкие иллюзии.

В такси я написала ему СМС: «Это больше не повторится. Прости».
Я реально хотела завязать. С ним, с его женой, с его сыном и со всеми кисломолочными продуктами в придачу.

На следующий день он привёл сына в офис. Никита. Кит. Жена срочно укатила куда-то, оставив ему ребёнка.
Егор-любовник превратился в Егора-отца.

А я... а я вдруг с ужасом и ясностью поняла, что хочу себе вот такого же сына. От него. Хочу себе такого Никиту, хорошенького, как картинка, как главный герой из «Один дома». Егор-отец был так себе, мальчик его очевидно раздражал, и я, по глупости, не сделала из этого никаких выводов.

Он попросил меня погулять с мальчиком у офиса. «Я прикрою», — сказал он. И я пошла, держа ребёнка за руку. Какая-то встречная бабуля громко воскликнула: «Какая красивая мама! И сын как похож, копия!»

Моё сердце после этих слов рухнуло в ближайшую лужу и трепыхалось там, барахтаясь, захлёбываясь грязной водой.

Что началось потом? Я действительно пыталась завязать. Мне не хотелось с ним секса. Я отказывалась, отнекивалась, искала причины и намеренно никогда не оставалась с ним в офисе наедине.

И он начал меня завоевывать.

У нас начался конфетно-букетный период. Классический, но со своими нюансами. Он дарил мне цветы, приглашал гулять, возил на своей красивой машине смотреть на самолёты. Он стал меня догонять. А я — ускользать.

После явления Никиты народу я уже не могла делать вид, что его не существует. Эта тень всегда витала между нами.

Между нашим первым и вторым сексом прошло месяца два, а то и больше.

Мы поехали на корпоратив загород. И он каким-то образом провернул так, что мы заселились в один номер. Не знаю, как ему это удалось. Там он снова снял кольцо. И на этот раз уже больше никогда его не надевал.

Там, ночью, он вывел пальцами на моей спине три слова:
Я тебя люблю.

Мы не спали до утра. Мы просто молча лежали лицом к лицу и смотрели друг на друга. В тот момент я любила его до луны и обратно.

Потом всё понеслось с бешеной скоростью.

Егор на работе объявил, что мы — пара. Коллеги, конечно, офигели. Он ушёл от жены и снял нам квартиру. Он говорил мне, что встретил любовь всей своей жизни, и никуда меня не отпустит, и никому не отдаст.

Я забрала свои вещи от родителей. Они были в шоке. Моя маман, что характерно, позвонила Джеку. Откуда она только выцарапала его номер! Наверное, выманила у его отца. Меня надо было срочно спасать, и для принцессы вызвали хмурого, бородатого доктора-геолога.

Он приехал. Высокий, совсем чужой. Сидел на моей новой кухне и умолял меня остановиться.

Джеку я никогда не врала. И я выложила ему всё как есть. Что Егор женат, но ушёл от жены. Что у них сын...

Он орал на меня. Орал. Орал, что я влезла в чужую семью, что разрушила чужую жизнь, что я...

Я орала на него в ответ, что он сам пропал и исчез, что бросил меня, и что ему плевать!

Пожалуй, это был самый откровенный и яростный скандал за всю нашу жизнь.

Он ушел, хлопнув дверью. А я рыдала до ночи.

Первые два месяца прошли в эйфории. И в звонках.

Мне звонила мать, истерично рыдая в трубку, твердила, что у неё предчувствия и добром это не кончится.
(Если что, это кончилось рождением нашей дочери. Валерии Егоровны).
Предполагаю, что с такими же истериками она звонила и Джеку.

Егору же звонили все родственники жены. Они орали в трубку: «Твоя шлюха! Тебя приворожили! Бог тебя накажет!» Особенно усердствовала теща: сначала уговаривала, потом выходила из себя и начинала проклинать.

Звонил сын. С телефона матери. И плакал в трубку: «Папа, я не могу без тебя уснуть». Как будто что-то поменялось — ведь и раньше он, наверное, врал им, что работает, а мы могли гулять с ним по полночи.

Мы ездили на работу вместе на красной машине. Ми-ло-та.
Мы ходили обедать, держась за руки. Ми-ло-та.
Мы ездили домой вместе. Ми-ло-та.
Мы занимались сексом нон-стоп.

А потом случился утюг.

Тогда доставок ещё не было, и мы поехали в магазин после работы — купить утюг.
Я долго выбирала и взяла самый дорогой.

А дома Егор сказал, что у его жены инфаркт, она в больнице, и он уходит от меня.

Я бросила в него этим утюгом. Не в него — ему в след, на лестничной клетке. Он раскололся вдребезги.

А потом у меня случилась паническая атака номер три. Решив, что помираю, я вызвала скорую.
Меня с мигалками («пиу-пиу») отвезли в больницу. Там я успела продиктовать номер Джека, чтобы ему позвонили. И отключилась.

Он примчался. Его лицо, как всегда, было каменным и непроницаемым. В больнице ему сообщили о моей беременности.
«Поздравляю, папаша», — сказала медсестра.

И он, слава богу, не воскликнул: «Это не я!» Вот был бы номер.

Мне он сказал: «Допрыгалась, идиотка. А я предупреждал». И добавил, что если я прощу этого мудака, то он перестанет меня уважать.

Тут в кино начался бы тот самый момент. Он встал бы на колено, при умиляющейся публике, и сказал, что неважно, кто отец, важно — кто воспитал. Что я — любовь всей его жизни.

Он не встал на колено. И не сделал. Он просто отвёз меня... нет, не к себе. А к моим родителям.

Что началось с маман... Она стала жертвой! Не я, а, как обычно, — она. Это было одновременно смешно и обидно. Она говорила громким шёпотом в трубку: «А я знала! А я предупреждала! А я ей говорила: "Да-да, Танечка, женат. И сын есть"».

Мою историю, как простыню со следами крови, выставили на всеобщее обозрение. И я стала главным посмешищем.

«На нас особо не рассчитывай», — хором заявили родители. — «Мы свечку не держали. Залетела — отвечай сама. Мы ещё молоды, у нас своя жизнь, и внуков нам рано нянчить».

Я и не рассчитывала.

Беременность проходила ужасно. У меня был страшный токсикоз. Меня буквально выворачивало наизнанку. Я блевала сутками и не вылезала с больничных. Егору я про беременность не сказала. Он просто исчез.

Когда я вышла на работу, то узнала, что он уволился. «Баба с возу — кобыле легче», — подумала я.

Ко мне быстро прилепилась новенькая секретарша-«беременяшка», и мы вместе ходили по магазинам для будущих мам. Она отвлекала меня своим щебетанием. Они с мужем долго планировали ребёнка, лечились и теперь она буквально жила этой беременностью.

Моя же беременность прошла в тумане. В вакууме. Ребёнок толкался внутри меня, а я... ничего не чувствовала.

Нет, я делала всё правильно: ходила на УЗИ, на консультации, пила витамины, гуляла вечерами. Но это была как бы не я. Как бы сон. Мне казалось, что я вот-вот проснусь, и мне снова будет пятнадцать, и мы с Джеком только учимся любить.

Джек заезжал ко мне с фруктами. Пока моя маман, ну конечно же, не устроила дикий скандал.

Она орала на него, что это он во всём виноват, что это он запудрил мне мозги, и что я, как идиотка, всю жизнь была в него влюблена.

И тут мне стало дико смешно. От накатившего абсурда и от оглушительной правдивости её слов. Мне дико захотелось добавить тонким, язвительным голоском:
«А ещё он мне показал порно в четырнадцать и совратил в пятнадцать!»

Вместо этого я стала истерично хохотать, тыча в них пальцем. Я думала, что рожу прямо там, в коридоре, от этого смеха, который рвался из меня, как предсмертные судороги.

Тем не менее, когда у меня отошли воды, и я в ужасе смотрела на это, маман позвонила не в «скорую», а Джеку.

Он примчался, и я впервые в жизни увидела на его лице следы настоящей паники. Он отвёз меня в роддом, заполнил все бумаги. «Папаша, вот тут паспортные данные впишите её», — сказал он, и никто не усомнился.

Потом начался ад. Я никогда не испытывала такой дикой, невероятной, разрывающей на части боли. Джек был со мной всё это время. Он держал меня за руку. Я рыдала, уговаривала докторов отпустить меня домой. Я выла, как волчица.

В меня вливали литрами лекарства, потом начались перебои в родах. Джек побежал по врачам. Меня обмотали датчиками, и все бегали вокруг.

А мне было всё равно. В какой-то момент я поняла, что если умру здесь и сейчас — мне плевать. И если со мной умрёт ребёнок — тоже плевать.

Хотя нет.
Пусть я умру. А девочка — выживет.

Никто не умер.

Лерка родилась в 8:30. Орала как резаная. Её выдали Джеку, и он плакал, как девчонка. Это я успела увидеть, до того как началось кровотечение, и меня увезли в реанимацию. Говорят, переполох был ещё тот.

На выписке моя мать позировала с внучкой для всех фото и громко рассказывала о том, как не спала всю ночь родов и так переживала, и так переживала.

Мне было смешно. От потери крови я была бледная, в синеву, с фиолетовыми губами и еле стояла на ногах.

Лерку я не полюбила.

Догадаетесь, откуда «Лерка»?

Валерия. Валерьянка.

Джек, как я и предполагала, после родов исчез. Перевёл на мою карту крупную сумму денег и купил кроватку с коляской — дорогих, как самолёт.

И начался ад.

Лерка оказалась не принцессой, а пиратом. Орущим, вопящим, жадно терзающим мою грудь. Родители сдержали своё обещание и не помогали мне ни в чём.

Маман, правда, «удружила» — пустила к нам Егора, который узнал о родах от бывших коллег. Вот она, сила сплетен. Потом она оправдывалась, что «ребёнку нужен отец» и он «имел право знать». Я гуляла с коляской — так бы никогда не открыла ему дверь.

Но я уверена, что мы ей просто надоели до собачьих чертей, и она отчаянно мечтала нас скинуть. С Джеком не вышло — окей, а вот и блудный рыцарь подоспел.

Я не хотела его прощать. Но простила. Ради дочери. И ради того, чтобы просто уехать.

И началось путешествие по эмоциональным качелям длиной в полтора года.

Он снял квартиру, куда мы переехали с Леркой-пиратом, кроваткой-самолётом, коляской и тоннами пелёнок-распашонок.
Он ушёл от жены — подъём.
Жена снова попала в больницу — провал.
Он нашёл сиделок, вызвал тёщу и снова вернулся — подъём.
Никита сломал ногу на катке — провал.
И вверх, и вниз...

Карусель, карусель, приглашает друзей, прокатись на нашей карусели...

С Леркой было невыносимо тяжело. Она ползала, лизала полы, толком не спала. Потом начала ходить — и падать, разбивая в кровь своё личико. Красавица она была невероятная, вся — в сводного брата. Копия Никитки.

Они потом, уже подросшие, с Китом подружатся и будут любить друг друга с невероятной, чистой нежностью. И долгие годы Кит — уже часть нашей семьи.

И Настя, бывшая жена Егора, тоже всегда привечала Лерку. Постоянно таскала ей подарки и даже брала с собой в отпуск, летала с двумя детьми одна — с Китом и Леркой. Я тогда уже начала всерьёз работать, и мне было не вырваться.

Полтора года Егор бегал туда-сюда, разбивая сердце нам троим: Насте, мне и Киту. Лерка по малолетству ещё ничего не понимала.

Потом мы полетели в отпуск за границу, в Тайланд. Я, Егор и Лерка.

Она заболела — наверное, подцепила вирус в самолёте. И я — за ней.
Тридцать первого декабря, в канун Нового года, у нас с ней температура. У неё уже спала, а у меня — под сорок.

И Егор встаёт и говорит: «Я так больше не могу. Она орет. Ты тут лежишь вся потная и красная. Я улетаю. А вы — как хотите».
И пошёл собирать вещи.

Я в первый раз в жизни встала на колени и умоляла его остаться.

Он ушёл. И больше я никогда не пустила его назад.

Потом я второй раз встала на колени. Приехала к Насте каяться после возвращения. Она к тому времени тоже его выгнала.

Она села ко мне на пол, и мы рыдали с час, друг в друга, у неё в кабинете. Потом напились до поросяче-свинского состояния. Вместе.

И с этого момента мы никогда не были врагами. А потом, повезло, — стали подругами.

В полтора года я сдала Лерыча в ясли и пошла пахать.

Не любила её? Заботилась — да. Но не любила.

И началось всё очень жёстко. Она болела, няни, подработки, работа до помутнения в глазах. Джек подкидывал денег, как узнал, что «хлыщ слился в унитаз». «Дядя Джек», — звала его Лерыч.

Она так и росла — пиратом. Даже тот же Кит — мечтательный и спокойный, а она — пират.

Я не любила её до того дня, как она упала в парке батутов с высоты и сломала ногу. Открытый перелом со смещением.

И когда в «скорой» — «пиу-пиу-пиу» — я держала её за руку, я почувствовала эту страшную, сильную лавину любви. Мощную, как Ниагарский водопад.

Потом мы с Джеком после операции сидели у неё в палате (вип-палата стоит космических денег) и держали её за руки с обеих сторон.

«Фу, какие вы тухлые», — вот первое, что она нам сказала, как отошла от наркоза.

Эта открывшаяся любовь вернула мне право голоса. Мне вдруг стало можно говорить то, что я чувствую. Индульгенция.

После того как нас выпроводили из больницы — «Идите спать, уже всё в порядке, завтра приезжайте» — я сама сказала Джеку:
«Все. Поехали домой. К тебе или ко мне?»

Он поехал ко мне. И мы ели бутерброды с колбасой, как в далёком детстве, и закусывали их солёными огурцами из банки. Водки выпили по стопке — от пережитого, как взрослые.

А потом он взял меня за руку и отвёл в спальню. Совращать. Снова.

Если я скажу, что потом наступил рай на земле и «алилуйя» — то совру. Легко не было. Вообще.

Но с того момента в «скорой» во мне сломалась затычка. Всё, что я раньше давила и гасила в себе, перестало сдерживаться.

Я перестала молчать. С родителями. И мы перестали общаться.

С Джеком. И мы не перестали общаться.

Мы съехались, оставив ему возможность снимать квартиру — куда он мог бы сбежать от семейного быта. Или мы могли сбежать вместе. Чаще — вместе.

Хотя мы так и зовём её — «квартира Джека».

Эти двое тоже давали мне прикурить. Лерыч и Джек. Они то обожали друг друга, то ссорились.

Один раз я подслушала, как Лерка кричит: «Это моя мама!»
А он ей ответил: «Она стала моей ещё тогда, когда мы были такими же мелкими, как ты».
«А расскажи!» — хлопает она глазами.
«Ну, слушай. Это было в детском саду. И я впервые увидел твою мать. Зареванную, всю в соплях».
— И полюбил?
— Не. Это она меня полюбила. И скармливала мне всю манную кашу.

Зеркала в новой квартире Джека сводят меня с ума. Они повсюду. Буквально везде. И я вечно в них отражаюсь, а мне не нравится то, что я вижу. Всё-таки на двадцать пятой неделе пузо уже слишком торчит. Тянет меня вниз.

«Гравитация», — ржёт Джек.

Мы ждём сына. Назовём Чук или Гек. Шутка. Женькой назовём.
Евгений Евгеньевич.