Глава V Симптомы времени

Глава 5. Симптомы времени

Вагон-ресторан "Красной стрелы" качался на стыках рельсов, словно стараясь убаюкать своих пассажиров, но сон не приходил ни к кому. Воздух был густым от дыма сигар и невысказанных мыслей. За столиком у окна, где стояли недопитые бокалы с бордо, разворачивалась дискуссия, казавшаяся более важной, чем все революции мира.
В этот момент дверь вагона открылась, и на пороге появился Мессир Баэль в бескозырке матроса, с гармошкой в руках. Его черный плащ развевался, словно он только что сошел с палубы "Авроры".

Все присутствующие замерли, пораженные этим неожиданным появлением. Баэль медленно прошел к столу и занял свободное место, положив гармонь на колени.

— Вы не совсем правы, поручик, — прозвучал его глухой голос, — это не болезнь. Это — симптом. Симптом великой усталости.

Его пальцы пробежали по клавишам гармони, и зазвучала песня  "Твёрдого мотива", наполненная горькой иронией:

"Эх, НэПиПись, отвяжись..."

Легкая улыбка тронула губы присутствующих, даже серьезный Ренье не удержался от смеха. Но вскоре смех сменился задумчивой тишиной.

Баэль отложил гармонь и продолжил свой монолог, его слова обрели философскую глубину:
—Контрацепция, друзья мои, — это не просто средство. Это философия. Когда общество отказывается от контроля над рождаемостью, оно теряет контроль над собственной судьбой. Революция должна была освободить человека, но вместо этого заковала его в новые цепи. Цехи обязательного материнства и отцовства.

Лиза внимательно смотрела на Баэля, ее глаза выражали живой интерес.
—Но разве это не естественно — хотеть продолжения рода? — тихо спросила она.

— Естественно, — кивнул Баэль, — но когда желание становится обязанностью, а любовь — госзаказом, мы теряем самое главное — человечность.

Ржевский, до этого молчавший, горько усмехнулся:
—Вы как всегда все усложняете, Баэль! Жизнь проще — есть проблема, надо ее решать.

— Решать? — переспросил Баэль. — Или создавать видимость решения? Ваш "Институт Близких Друзей Революции" — это не решение, поручик. Это признание поражения.

За окном проплывали темные силуэты спящих деревень. В вагоне повисла напряженная пауза, нарушаемая лишь равномерным стуком колес. Каждый из присутствующих понимал — они касались чего-то важного, чего-то, что определяло не просто их судьбы, но и судьбу всей страны.

И в этой тишине, под мерный перезвон посуды в вагоне-ресторане, рождалось новое понимание — понимание того, что настоящая революция должна происходить не на улицах и площадях, а в человеческих сердцах, и что никакие социальные эксперименты не могут отменить вечных законов человеческой природы.

Лиза, обхватив руками колени, смотрела на Мессира Баэля с детской серьезностью.
—Вы говорите о симптомах, — тихо начала она. — Но разве красный террор не был таким же симптомом? Симптомом страха новой власти перед собственным народом?

Баэль медленно повернул к ней свое бледное лицо. Его глаза, глубокие как колодцы, казалось, видели сквозь время.
—Религия всегда учила, что насилие порождает насилие, — произнес он своим глухим голосом. — Большевики отвергли Бога, но создали новую религию — религию революции. А каждая религия требует жертв.

Ржевский, до этого молчавший, горько усмехнулся.
—Жертв? Да они сами стали жрецами этого нового культа! Священниками в кожаных тужурках!

— Именно, — кивнул Баэль. — Но есть фундаментальная разница. Христианство предлагало спасение через любовь и покаяние. Их религия предлагает спасение через уничтожение инакомыслящих. Это религия смерти, замаскированная под философию жизни.

Лиза провела рукой по холодному стеклу вагона.
—А вы верите в Бога, Мессир?

Наступила пауза. Слышно было только стук колес и тяжелое дыхание Ржевского.
—Я верю в то, что есть нечто большее, чем мы, — наконец ответил Баэль. — Называйте это Богом, называйте законом мироздания... Но когда человек начинает считать себя богом — вот тогда и начинается террор.

Ржевский вдруг поднялся и отошел к окну. Его обычно насмешливое лицо стало серьезным. За стеклом проплывали темные леса, но он видел не их. В его сознании всплывал образ — Николай Чудотворец, каким он запомнился из детства, из церкви в их родовом имении.

Святой стоял перед ним, не в сиянии нимба, а в простой крестьянской одежде. Его лицо было изможденным, но глаза полными бесконечной любви.

"Поручик," — звучал голос в его голове, — "ты ищешь истину в вине и женщинах, в революциях и войнах. Но истина проста: никто не имеет права отнимать у человека веру. Ни в Бога, ни в любовь, ни в собственное достоинство. Когда ты отнимаешь веру — ты убиваешь душу. А без души человек становится зверем."

Ржевский хотел что-то сказать, возразить, но святой продолжал:
"Ты думаешь, что служишь России? Но Россия — это не земля и не государство. Россия — это души людей, ее населяющих. А ты помогаешь тем, кто эти души калечит."

Видение исчезло. Ржевский стоял, опершись лбом о холодное стекло. Его руки дрожали.

Баэль наблюдал за ним с странным пониманием.
—Видения посещают тебя, поручик? — тихо спросил он.

Ржевский резко обернулся.
—К черту видения! Давайте лучше споем! — Его голос прозвучал неестественно громко.

Он схватил гармонь Баэля и затянул похабные частушки, но в его исполнении они звучали горько, как похоронный плач:

Эх, яблочко, сбоку спело,
Власть от народу отлетела.
Кто был никем,тот стал всем,
А мы за копейку всем сердцем бьёмся,
Над нами солнышко смеётся.

Красное знамя реет смело,
А в магазинах пустое дело.
Обещали нам рай земной,
А получился дым пустой...

Баэль подхватил, его голос звучал иронично и печально одновременно:

Закопали царя,
Сбросили старый крест,
А теперь ищем мы
Новый свой манифест...

Ржевский вдруг швырнул гармонь на диван.
—Чушь все это! — крикнул он. — И ваша религия, и ваши морали! В мире, где люди стреляют друг в друга, нет места Богу!

Баэль поднялся. Его темный плащ колыхнулся, словно от порыва невидимого ветра.
—Бог не уходит, когда приходит зло, поручик. Он молчит, давая человеку возможность сделать выбор. И судит потом по этому выбору.

— Судит? — истерически рассмеялся Ржевский. — А кто судил тех, кого расстреливали в подвалах ЧК? Кто судил палачей?

— Они сами будут судить себя, — тихо ответил Баэль. — Каждую ночь. В своих снах. В своих воспоминаниях. Это и есть ад — не пламя и смола, а вечное пребывание с самим собой, с тем, кем ты стал.

Он подошел к окну и запел. Но это была не похабная частушка. Его голос зазвучал торжественно и печально, слова лились на латыни, древнем языке церкви и науки:

"Ave, morituri te salutant,
In hac valle lacrimarum,
Ubi Deus absconditus est,
Et homines deificati sunt.

Salve, cruor revolutionis,
Qui terram nostram inebrias,
Sed non potes lavare animas,
Ab omni peccato liberas.

O mors, ubi est victoria tua?
O inferne, ubi est stimulus tuus?
Sed nihil respondet,
Nisi silentium aeternum."

Когда последние слова замерли в воздухе, Баэль перевел, и его голос звучал как погребальный звон:

"Приветствуем тебя, обреченные на смерть,
В этой долине слез,
Где Бог сокрылся,
А люди стали божествами.

Приветствуем, кровь революции,
Ты, что опьяняешь землю нашу,
Но не можешь омыть души,
От всех грехов освободить.

О смерть, где твоя победа?
О ад, где твое жало?
Но ничего не отвечает,
Кроме вечного молчания."

В вагоне воцарилась тишина. Даже стук колес казался приглушенным. Ржевский стоял, опустив голову, и смотрел на свои руки — руки, которые слишком многое держали, и слишком мало созидали.

А за окном Россия неслась в ночь — страна, отвергнувшая Бога, но не нашедшая ничего, что могло бы заполнить образовавшуюся пустоту. И каждый в этом вагоне понимал — они были не просто пассажирами поезда, но и заложниками времени, свидетелями великой трагедии, смысл которой был скрыт от них, как от слепцов скрыты краски заката.