Человек, который собирал тишину

Тишина – это не отсутствие звука, тишина – это когда
звук затаился.  Она несет в себе то, что нельзя передать
простыми механическими колебаниями в виде волн.
Я знал это лучше, чем кто-либо.
 











 

















Утро начинается с шума. Ни с вечно трезвонящего будильника, ни с рева улицы, ни с криков соседей сверху – лишь с гула в правом ухе. Я лежал, прислушиваясь к нему. Он со мной каждый день и уж явно не первый год, но ощущается будто только-только появился, словно где-то сзади работал старый советский холодильник. О пугающей полнейшей тишине в левом ухе стоит лишь промолчать. Это глухая стена, за которой прятались все те звуки, которые я когда-то мог различать. Но не жалуюсь, тишина – моя работа.
Веки медленно открываются. Старый безупречно белый штукатурный потолок. Я специально выбрал квартиру, где не будет места даже визуальному шуму: серые большие шторы, кровать, тумба и шкаф. Все, что нужно для спальни.
«Семь ноль пять».
Режим всегда радует, а вот мой внешний вид – сомнительно. Сев на край кровати, потер руками лицо. В глазах чуть потемнело от резкого подъема, но это не мешало быстро взять очки с прикроватной тумбочки, хотя и задеваю рядом стоящий будильник, который почему-то всё ещё не был выкинут в мусор. Привычное ощущение металлической оправы в руке, полностью пробуждает.
Хотел бы я, чтобы готовые бутерброды встречали меня каждое утро так же, как кухня, в которой стоял привычный для неё запах кофе. Тостер подсушивает хлеб, нож аккуратно наносит мягкий плавленый сыр, а ветчина ложится тонкими пластами, я прислушивался. Ни к звукам – к их отсутствию.
Хруст корочки хлеба.
Тиканье часов в спальне.
Собственное дыхание.
Капание воды из-под крана.
Стук ложки с кофе в кружке.
И – ничего больше.
В семь сорок пять я вышел с подъезда. Все еще было темно. Знобит. Все-таки нужно было одеться теплее, но возвращаться не хочется, уже достал сигарету. Третья за эту неделю, а значит последняя. Ветер кое-как дал ее зажечь. В карманах есть еще кое-что. Наушники. Раздражает долго возиться с ними, когда запутались. Кое-как распутал и быстро надел, но не для музыки, а для записи. Кассеты.
«Тишина в лифте, застрявшем между 9 и 10 этажами».
Дата записи: 12.03.2015.
Продолжительность: 5 минут и 25 секунд.
Фоновый шум моторов машин внезапно обрывается.
Слышны эхом отдающие шаги.
Глухой звук нажатия, тихий щелчок (скорее всего срабатывает механизм), затем скрежет, словно старые кости.
Снова пару шагов и звук нажатия. Скрежет.
Гул тросов и шестерёнок.
Резко обрывистый хруст, будто лопнула стальная нить.
Глухой бух, который, возможно, сопровождался резким толчком.
Тишина.
Скрип натянутого троса.
Жужжание вентилятора теперь по-особенному громкое.
Слышно, как капает вода (возможно протечка в шахте), потом – чье-то прерывистое дыхание.
В последние 20 секунд – глухой удар, будто кулаком об дверь.
Эту запись я нашел в разбитом диктофоне под лавкой в парке. Прослушав, я еще тогда пошел в ближайшее здание, вдруг что повезет. И правда, там недавно произошла поломка в лифте, но никого внутри не было, как сказала вахтерша.

***

Ровно восемь утра. Я поднялся на третий этаж по идеально вымытой лестнице. Шаги – ритмические, глухие – напоминали метроном. Конечная дверь – это как раз мое место работы за последние 8 лет: радиостанция «Эхо». Взяли меня по знакомству, но быстро прижился, поэтому никто уже и не заикается насчет моего слуха.
– Волков, доброе утро, – кивнул администратор, – Интервью с тем певцом... как его... ну, который с гитарой, тебе уже отправлено. Разберись с этим.
Я не ответил, не люблю приветствия, да и все уже привыкли. Прошел дальше по холлу. Дверь в мой кабинет – звукоизолированная, с толстым стеклянным окошком, через которое иногда заглядывали коллеги. Комната заставлена аппаратурой: мониторы, микшеры, аудиопроцессы, динамики, усилители – все это было моим миром.
Щелчок.
Компьютер загрузился. Наушники. Запись вчерашнего эфира.
– ... И снова доброе утро, дорогие слушатели! Сегодня с нами всеми любимый... – голос ведущего, слишком громкий, слишком жизнерадостный и наигранный.
Пауза. Щелчок.
«Здесь».
Где-то между словами затесался едва уловимый звук – скрип стула. Выделил фрагмент, удалил.
Тишина.
Пауза. Щелчок.
Приглушенный кашель оператора.
Выделил, удалил.
Тишина.
Пауза. Щелчок.
Громкое дыхание ведущего – слишком частое, неровное.
Выделил, удалил.
Тишина.
Пауза. Щелчок.
Слишком долгая заминка.
Выделил, удалил.
Идеальная тишина.
Сохранить. Вот теперь так лучше.

***
 
Тринадцать тридцать. Обед. Ближайший магазин был в этом же здании. Готовая еда в продаже и микроволновка – лучшее, что придумали люди.
– С Вас сто двадцать рублей.
Расплатился картой.
Парк за углом был почти пуст. Тут всегда было тихо, главная дорога была дальше, чем в остальных местах. Скамейка под липой, ветер только усилился. Небо затянуло тучами, казалось, что вот-вот пойдет дождь или уже и снег. Наушники. Новая запись.
«Тишина в лесу перед выстрелом».
Дата записи: 19.10.2019.
Продолжительность: 3 минуты.
Шелест листьев одновременно с неспешными шагами.
От ветра трещат деревья.
Где-то далеко каркает ворона.
Дятел выстукивает дробь по стволу - четкую и механическую.
Внезапно — хруст ветки.
На 2:55 — собачий вой, затем... абсолютная тишина. Даже ветер стихает.
Эту запись я сделал сам, заблудившись в лесу. Позже я видел новости, что нашли замерзшее тело с ружьем – мужчина застрелился. Время его смерти примерно тогда, когда я был там, но звука выстрела я там не слышал.
 
 ***

Девятнадцать тридцать. Последняя запись сделана.
– Готово, – сказал в микрофон.
Техник за стеклом показал большой палец и кивнул. Я выключил все оборудование и прохрустел шеей. Почти одиннадцать часов сидя дают о себе знать. Я вышел с радиостанции не прощаясь.
По дороге домой слушал другую запись.
«Тишина в телефонной трубке после слова "алло"».
Дата записи: 05.05.2020.
Продолжительность: 5 минут.
Мужской голос: «Алло?».
Затем – глубокий вдох и выдох.
Щелчок. Гудки.
Гул пустоты, будто звонящий провалился в трубку.
Беспрерывное тиканье монет.
Металлические шесть кликов, оборот диска - четкий, как выстрел.
Жужжание линии.
Гудки.
Снова тиканье монет, клики и обороты диска.
Жужжание линии и... гудки.
Остальное – тишина.
Я случайно записал этот разговор, подслушивая эфир радиолюбителей. Позже узнал: в тот день поезд метро сошёл с рельсов как раз во время записи – 15:03.
Вечер. Дом. Звукоизолированная комната. Она была по-особенному мрачной, но являлась моей крепостью. Сотни кассет на полках, аккуратно подписанных и имеющих собственную историю. Сегодня я не вставлял никакую кассету в магнитофон, только сел в кресло и провалился.
Тишина – это не пустота, а отголосок всего, что могло бы быть... «могло бы быть». Она гудит в ушах, как натянутая струна, как оборванный провод, как телефонная линия, в которой кто-то так и не ответил.
Я сижу, и перед глазами – ни кассеты, ни аппаратура, ни цифры на таймере, а железная дверь, которая закрылась двадцать лет назад. Он не хлопнул дверью, не кричал, не сказал ни одного громкого слова, просто вдохнул и вышел, как будто шел за сигаретами. Она до сих пор стоит между мной и тем светловолосым мальчиком, который тогда не успел ничего сказать, только лишь продолжал стоять, замер в полушаге, с открытым ртом, с комом в горле, с теплыми слезами и с тех пор так и не выдохнул.
А если бы дверь не захлопнулась? Если бы шаги в коридоре не стихли, если бы телефонные звонки не превратились в молчание, если бы голос, который когда-то говорил «сынок», не растворился, если бы одиночество не окутало пеленой меня полностью?
Тогда, может быть, я бы не боялся тишины. Ни ловил бы ее, как ловят шепот в пустой комнате, ни прижимал бы к уху диктофон, надеясь услышать в белом шуме хоть что-то человеческое, ни игнорировал до боли знакомый номер телефона, ни опускал голову в шумных местах, ни относился с недоверием к каждому человеку.
Но дверь захлопнулась.
И теперь я – не тот, кто говорит, а тот, кто слушает.
Я слушаю, как скрипят тросы в лифтовой шахте – но кабины нет.
Как капает вода в трубах – но краны закрыты.
Как кто-то дышит в телефонную трубку – но на том конце только ветер.
Как черкают мелом – но класс пустой.
Как их двое – но открыто окно и только он.
Как комната полностью заполнена тишиной – но слышу только шум.
Я слушаю, как мать, спустя двенадцать лет, говорит мне «прости», но ее голос – это уже не голос, а запись, которую я прокручиваю снова и снова, пока пленка не начинает хрипеть. Я уже давно не принимаю звонки от нее. Очень давно. Я закрыл в глубине души мальчика, который бежал к двери, как только слышал, что мама пришла с работы, который вечно плакал у нее на руках, становясь таким беззащитным, который делал открытки на все праздники, который хотел помочь и обязательно подарить весь мир, который не видел жизни без нее.
И самое страшное – я не знаю, чего боюсь больше: того, что однажды пленка порвется, или того, что она будет звучать вечно.
Тишина – это не отсутствие звука. Это звук, который мог бы быть, но его нет.
Сегодня я не включаю магнитофон. Просто сижу в кресле, и пленка крутится сама по себе – беззвучно, без начала и конца, наматывая на катушку годы, слова, паузы между ними, все голоса, которые я когда-то не услышал.
Когда-то я верил, что смысл – это как звук. Что он где-то есть, просто нужно настроиться на правильную частоту. Я слушал голоса в эфире, обрывки разговоров, смех сквозь помехи, чьи-то последние слова перед тем, как связь оборвалась. Я записывал тишину после выстрелов, паузы в телефонных разговорах, гул пустых комнат, где когда-то жили люди, рокот моторов поздней ночью, громкие, но, в то же время, такие тихие надежды людей, беззвучные крики и разочарование, ностальгическое молчание после воспоминаний, злость и обиду. Я записывал то, что нельзя услышать: взгляды, которые прожигали спины, слова, которые остались горечью на губах, любовь, которая так и не была показана и появилась в виде дыры в груди.
Я думал: если собрать все эти звуки вместе, если очистить их от шума, то в них проступит что-то важное. Какая-то правда, которая будет являться моим смыслом жизни. Если я его не найду, то зачем живу тогда, даже не живу... существую.
Но чем больше я слушал, тем больше понимал – там ничего нет. Только эхо.
Я помню, как побежал к окну и стоял. Только немощно смотрел как его фигура растворяется, будто он перестает быть человеком, сначала тень, а потом и тени не осталось. Он не обернулся, я ждал. Ждал, что обернется.
И с тех пор я жду. Жду, что в тишине вдруг раздастся шаг, скрип двери, голос: «Мы дома». Но тишина, повисшая в моей квартире, не прекращается.
Мать замолчала потом. Не сама, я заставил. Не сразу – сначала были звонки, вопросы, слезы. Потом – злость. Потом – усталость. А потом – ничего. Я мог бы позвонить. Мог бы прийти. Мог бы сказать что-то. Но я молчал. Молчал, когда она звонила в начале, молчал, когда звонки прекратились. Раз в месяц появляется знакомый номер. У нее есть надежда, которую я обрываю. Зачем?
Иногда мне кажется, что вся жизнь – это попытка услышать то, чего никто так и не сказал. Попытка догадаться о том, что же на самом деле человек хотел сделать, что он чувствует, о чем думает.
Отец не сказал: «Прости».
Мать не сказала: «Возвращайся».
Я не сказал: «Останься».
И теперь мы все ходим по кругу, как эта пленка в магнитофоне, на которой нет ни начала, ни конца. Ее можно беспрерывно слушать, обращая внимание на белый шум между повторами.
Может быть, смысл – не в том, чтобы его найти. А в том, чтобы перестать записывать тишину и начать ее прерывать. Взять телефон и позвонить. Открыть дверь и выйти. Сказать хоть что-то – пока кто-то еще может это услышать.
Но я пока не могу.
Я сижу в кресле, смотрю на магнитофон и жду, когда пленка закончится. Но она не заканчивается. Она просто крутится. Беззвучно.

***

Сон у меня всегда ровно в половину двенадцатого. Я засыпаю с наушниками, слушая привычную уже мне кассету. На ночь специально выбираю короткие, ведь я обязан дослушать их до конца, а не просто для приличия включить и безответственно уснуть. Но в этот раз что-то потянуло именно к этой записи.
«Тишина в брачной ночи».
Дата записи: 14.02.2017.
Продолжительность: 2 часа.
Пластинка заедает на словах «любовь навек».
Кровать скрипнула.
Звенит что-то, потом стук, видно что-то поставили.
Шелест ткани, но ни поцелуев, ни слов.
Шорок деревьев (подозреваю окно было открыто).
Где-то вдалеке – гудок поезда: далекий, протяжный, как зов.
В 1:23:15 – женский вздох, затем: «Мы не должны...».
Захрустели пружины кровати от резкого вскакивания.
Громкий шлепок и звон разбитого стекла.
Снова вздох, только теперь такой отчаянный и тихий.
Остальное - пустота, будто запись стерли.
Эту кассету оставила в гостинице невеста, сбежавшая через окно. Я купил ее у уборщицы за $28. Долго же тогда мне пришлось торговаться, но у уборщицы была хорошая интуиция, она понимала, что кассета мне очень нужна, даже, если сама ее считала бесполезнейшей вещью.

***

На следующий день, после обеда сделал перерыв намного больше, ведь вчера лег позднее обычного, поэтому усталость и сонливость мешала работе. Пока я, закрывшись в своем кабинете, чуть досыпал, постучали в стеклянное окошко. Оказалось, мне пришла посылка на работу (что очень странно). Мало кто знал мой адрес работы, а тем более мало кто вообще мог мне отправить посылку. Я взял ее у коллеги и зашел обратно к себе в кабинет.
Помятая маленькая коробка. По углам – жесткие складки, явно указывающие на то, что ее роняли, подбирали, снова несли. В верхнем углу – штамп «Психиатрический диспансер №13» с размазанными фиолетовыми чернилами, будто кто-то торопился, давил на печать слишком сильно. Еще бы несколько прикосновений и название было бы невозможно разобрать. В получатели указан я. До сих пор удивляюсь этому. Не люблю такие «сюрпризы», так что открывать мне вообще не хотелось. Пришлось переступить через себя.
Внутри – кассета. Подписанная. «Комната 731. Последние 19 минут». В ту же секунду, как до мозга дошло, что это кассета, появился все же некий азарт. Такие вещи мне нравятся. Несколько раз повертел ее в руках. Повезло, что кассетный плеер всегда со мной.
Когда я вставил кассету, наушники издают не звук, а его отсутствие – такое густое, что зубы начинают ныть.
Сначала – стук. Неровный, будто метроном со сбитым ритмом. Кто-то отбивает пальцами по столу? Слабее с каждым разом, в конце это уже не стук, а шарканье кожи по поверхности.
Потом – дыхание. Глубокий вдох. Будто кто-то пробует на вкус слишком густой воздух. Выдох – длиннее, с легким дрожанием на конце. Паузы между вдохами растягиваются.
Где-то за кадром – скрип пружин. Возможно, кровать или кресло.
И снова тишина. На минуту все замирает.
Только тикают часы – где-то далеко, в другой комнате или находясь под чем-то. Они будто спешат отсчитать что-то важное.
Последний звук – громкий вдох, похоже на попытки последний раз насытиться этой обесцененной штукой под названием воздух.
Стрелки часов продолжают щелкать, но пальцы уже не отбивают их же ритм.
А потом – тишина. Не та, что была до. А новая – тяжелая, законченная.
Запись закончилась.
Магнитофон щелкнул, остановился.
Я сидел, не двигаясь. Улыбался. Эта кассета была прекрасной. Она бы запросто стала моей любимой, если бы не одно но. Я вынул кассету, еще раз покрутил в руках.
«Значит последние 19 минут».
Вдох был до боли узнаваем. Тот, который я слышал последний раз двадцать лет назад, но тот, который заложился в моей памяти бетоном.
 
***

Я не собирался ни с кем говорить, а тем более показывать эту кассету. Но когда она замолчала, а зубы продолжали ныть от той густой и мертвой тишины, я встал и вышел из кабинета. Мне нужно, чтобы кто-то сказал, что я ошибаюсь, что заработался, с кем не бывает. Со мной в студии остался только один паренек, остальные видно отошли на перекур. Я предложил ему прослушать кассету под предлогом помочь мне услышать там шумы, которые я, возможно, пропустил.
Три секунды. Пять. Двадцать. Десять минут. Паренек все время стоял, немного приподняв брови.
– Ну как?
– Что? 
– Шум. 
– Евгений, у тебя там пустая кассета. Ничего нет.
– Должно быть. 
– Нет. 
Он взял наушники обратно, вставил в уши. Стук, дыхание, скрип пружин, часы, вздох.
– Ты точно ничего не слышишь?
– Может это у тебя снова в ушах шумит?..
Я не ответил. Вернулся в свою четырехстенную ограду, закрыл дверь. Коробка лежала на столе. Я повертел в руках теперь ее. На дне – пятно, темное, липкое. Я провел пальцем. Слишком густое. Решил, что приду домой и поищу что-то об этом диспансере.
 
***

Девятнадцать тридцать. Я захлопываю дверь офиса, и холодный воздух бьет в лицо. Фонарь мигает желтым, будто вот-вот погаснет. Под ним – женщина в потрепанном пальто, сжимающая в руках пакет из аптеки. Она все время смотрела в пол. Мы стоим рядом, но между нами ощущается лишь пропасть. Я вспоминаю, как в школе тоже ждал автобус, но тогда было тепло, даже в такое время. Помню, что мне передали записку от одноклассницы, я ее так и не смог прочитать, потому что мама постирала толстовку, а я не успел достать. Лишь спустя два часа я вспомнил о ней и побежал сломя голову к сушилке. Но от несчастной бумажки остались лишь разъеденные частички. На следующий и последующие дни мы с одноклассницей не разговаривали. Мне было стыдно, а ей, наверное, обидно.
Автобус не едет. Я пошел пешком. Под ногами хлюпает каша, а где-то впереди скрипят рельсы. Трамвай номер три, тот самый, на котором я ездил в школу. Помню, как однажды зимой мы с друзьями катались, рискуя жизнью, и смеялись так, что бок ныл потом весь вечер. 
На углу – ржавый ларек с выбитыми стеклами. Когда-то там продавали горячие булочки с маком. Мои любимые. Я откладывал деньги, которые давали мне на обед в школу, чтобы после нее пойти поесть этих булочек. Теперь внутри – пустота и окурки, а возможно даже что-то или кто-то живое, дышащее. Я заглянул в темный проем и представил, как старик-продавец машет мне рукой, как тогда.
Проходя мимо детской площадки, я присел на скрипящие качели. Захотелось послушать кассету именно здесь. В месте, где когда-то был я семилетний, а теперь я – тридцатидвухлетний.
«Тишина в школьном классе за 20 секунд до звонка»
Дата записи: 01.09.2018.
Продолжительность: 20 секунд.
Мелкая дрожь парт и скрипы отодвигающихся стульев.
Быстрое: «Садитесь».
Снова скрипы, только теперь сопровождающиеся еще и скрипом мела.
Шуршание страниц.
Что-то падает на пол – звук усиливается из-за идеальной акустики.
Глухое постукивание секундной стрелки по циферблату часов.
В предпоследнюю секунду – шепот: «Мне страшно».
Я нашел эту кассету на блошином рынке у одного скверного деда, он тогда еще сказал, что запись сделана в заброшенной школе, где восемнадцать лет назад ученик выбросился из окна. Дед выглядел настолько не доверительно, что я подумал, что это для хорошей продажи для неких «фанатиков».
Чуть замерзнув на качелях, я спустился. Дальше были стены покрытые граффити – чьи-то несбывшиеся мечты, выплеснутые баллончиком. В углу спит бомж, укрывшись картоном. На афише – потрепанный плакат какого-то концерта. Я вспомнил, как мы с классом ходили сюда на елку. Тогда я верил, что буду кем-то важным. Теперь я…
 
***
 
В лифте пахнет кошачьей мочой и чужими жизнями. Ключ скрипит в замке. Зайдя в квартиру, я сразу же сел в кабинете и начал искать.
Информации были слишком мало. Диспансер №13 закрыли в начале 1992-го. Распад СССР сильно ударил по работе: сокращение бюджета, перегрузка персонала, рост агрессии, стигматизация – все это повлекло за собой закрытие и роспуск сотрудников. Адрес был где-то на окраине города. Далеко. Туда ни один нормальный человек не будет переться.
 
***
 
Здание было в половину высоты заросшее бурьяном, с выбитыми окнами, в некоторых местах запечатанными. Я приехал на такси. Водитель был молчалив всю дорогу, мне только в радость.
Входная дверь была заколочена, но одна доска отходила.  Я дернул один раз, послышался легкий скрип. Второй раз – треск и проход был открыт. В нос ударил резкий запах плесени и пыли. Я включил фонарь на телефоне. Сломанные стулья, листы бумаги повсюду, вырванные провода. Почти сразу же у входа был, по всей видимости, архив. Огромные шкафы набиты макулатурой, некоторая валялась на полу, создавая новый слой пола. Я перебирал листы в течении получаса, только потом нашел заветную папку «Комната 731, Волков».
Волков Виктор Иванович
05.04.1963 - 19.11.1991
Диагноз: Пневмония. 
Примечание: раздражался, если слышал любой шум.
Я замер. Все-таки не показалось. Кассета и вправду была его. Но почему? Зачем? И кто отправил мне это?
Закрыв папку, я направился на поиски самой комнаты 731.
Комнаты шли по порядку: 728, 729, 730… 732.
«Что?»
Я прошел коридор еще раз.
«Нет».
После этого я прошелся по всему зданию, но так и не нашел ничего. Только в конце была дверь без таблички. Я открыл, передо мной лестница вниз.
«Подвал».
Неохотно, но я спустился вниз. Паутина несколько раз цеплялась за волосы или за одежду.
Внизу было несколько дверей, но одна с отколотой табличной привлекла внимание. Подняв ее, я увидел, что на ней грубо выточены три цифры: 731.
Ржавая ручка, а сама дверь на вид такая хлипкая, казалось, что вот-вот и она развалится. Я дернул и дверь открылась.
 
***
 
Комната ощущалась пустой, пока я не оглядел ее полностью с фонариком. Кровать, разбитый магнитофон рядом и рисунок на стене. Я подошел ближе. Это рисовал ребенок. Три человека, трава, солнце, небо. Мне показалось, что вижу его впервые, но было четкое ощущение, что нет.
«Это я рисовал».

 

Магнитофон. Я вспомнил, как он занимал у нас почетное место в середине гостиной. Отец ушел вместе с ним.
«Вот мы и снова встретились».
Там уже была кассета, я включил ее.
Тишина.
Потом – шепот: «Папа, ты же меня любишь?»
Мягкий смешок и ответ: «Люблю. Но давай спать. Нужна тишина».
Я отскочил назад. Я уже слышал это. Слышал. Не в записи. В голове. Всегда.
Снова включил кассету.
«Папа, ты же меня любишь?»
«Люблю. Но давай спать. Нужна тишина».
Снова.
«Папа, ты же меня любишь?»
«Люблю. Но давай спать. Нужна тишина».
Снова.
Снова.
Снова.
Руки начинают дрожать. Они дрожат не так, как дрожат от холода или усталости – это глубокая, животная вибрация, идущая из самого состава костей. Кажется, ещё немного – и они прорвут кожу. Пальцы непослушные, влажные, цепляются за пластиковый корпус магнитофона, скользят по кнопкам. Во рту – вкус железа. Будто я прикусил язык, но нет – это страх, разлитый во рту. Я глотаю, и слюна тоже кажется железной, будто мои внутренности медленно ржавеют. Глаза залиты водой, но слезы не падают. Все плывет: магнитофон, стены, собственные руки. Только красная лампочка «RECORD» на панели горит четко, как прицел. Дыхание сбито настолько, что кажется – вот-вот остановится. Вдохи короткие, выдохи – со стоном. Грудная клетка болит, будто ее сдавили. Где-то внутри свистит, будто в легких дыра. Ноги подкашиваются. Мышцы становятся ватными, но я не падаю – сползаю по стене, как мешок. Колени ударяются об пол, но боли нет. Живот болит, будто кто-то вцепился в кишки и дернул. Тошнота подкатывает волной, но рвоты нет – только непреодолимое желание.
Голос начинает кричать раньше, чем понимает почему. Горло рвется, слюна летит на губы, но звук – хриплый, тяжкий, будто его выдирают клещами из грудной полости. Слезы текут после. После крика. После падения. Тело выдавило их, как чужой объект. Соленые, едкие, они оставляют на щеках ощущение ожога. Потом крик и слезы слились воедино. Мне было тошно. Тошно от всего. Но я чувствовал какую-то необъяснимую свободу.
 
***
 
Не знаю сколько прошло времени на тот момент, но запись на кассете получилась длинной. Я оставил ее в магнитофоне и ушел. Просто ушел. Уже навсегда закрыв для себя эти двери. Утром следующего дня я выкинул все кассеты, стер все записи, что были у меня. Это было тяжело, очень, но мне было необходимо. Необходимость закрыть прошлое и двигаться вперед была сильнее моего комфорта. Я позвонил матери, она ответила со сдержанной радостью, но я слышал в ее голосе еще и слезы.