Часть 6. В чреве материнском

«Как это ни странно прозвучит, но самое большое удовольствие я получаю от своих же собственных мучений».

1

Впрочем, я должен сразу же вас успокоить и со всей ответственностью заявить, что между эпитетом и мною нет никакой прямой связи. Ну а если даже она и существует, то только лишь косвенная. Что же касается моих психических отклонений, то и они не превышают тех норм, которые допустимы по отношению ко всему нашему обществу. Так что, если вы считаете, что общество здорово, то и я при благоприятных для меня условиях буду в нём также здоров. А может, и не буду, потому что на данную минуту сложившиеся вокруг меня обстоятельства таковы, что лично от меня пока ещё ровным счётом ничего не зависит. Больше того, я даже не имею совершенно никакой возможности, чтобы иметь честь представиться вам, потому что у меня и имени пока нет. Я уж не говорю о том, что и в будущем моём у меня даже возможности такой не будет, чтобы выбрать его себе самому. Ну хотя бы для того, чтобы оно было достойно меня. Вот и получается, что, не имея никаких основ для своего полного самовыражения, пока ещё лишь питающийся маленькой надеждой на своё будущее становление, я и позволяю себе по отношению к вам лишь самое малое. По мере своей возможности, отталкиваясь от неопределённости моего внутреннего состояния, обобщать свои мысли так, чтобы ни к чему их не обязывать. Так что, если кто-то из вас уже успел обратить своё утончённое внимание на некую странность, а в некоторых местах даже сумбурность моего повествования, я никого не стану в этом разубеждать. А просто скажу вам: «Да, вы правы, всё выглядит очень и очень даже загадочно». Хотя, если не торопить события, то вы обязательно во всём разберётесь, вы обязательно поймёте, что все мои высказывания на самом деле преследуют одну-единственную цель. Чтобы с первых же строк всем было понятно, что всё написанное мною как бы ещё и не должно быть написано. Ведь всё то, что уже происходит и со мною, и с вами, находится во времени, которого нет даже. В котором я и существовать-то ещё не должен. И именно поэтому я не несу за всё случившееся здесь совершенно никакой моральной ответственности. Конечно, при чтении это приносит вам определённые неудобства, но вы, пожалуйста, поймите и меня, ведь и я сам нахожусь в ещё более неудобном для себя положении, потому что я ещё и не рождён даже. Я, как бы это правильно выразиться, пока ещё только в чреве материнском. Но самое главное, о том, хочу ли я вообще появляться на этот свет, у меня, собственно, никто даже и не спрашивал. Вот и получается: жизнь как бы моя, но всё, что происходит со мной, зависит совсем не от меня. Ну и как следствие, и выбранный не мною путь, как и сам способ передвижения по нему, вынуждает меня теперь не только приспосабливаться, но и привыкать то к постоянному постукиванию, то потряхиванию, а порою и неспокойному ржанию лошадей.

2

Кони шли ходко, экипаж то и дело потряхивало, тем не менее, несмотря на ухабы, плотно прижавший кожаное сидение толстый зад извозчика почти не шевелился. Но, вопреки всякому здравому смыслу, на козлах восседал не здоровенный бородатый кучер, как оно, может, вам представлялось, а пусть уже и не молодая, но всё ещё манящая к себе посторонние взгляды крупных размеров баба. Крупная, именно так, но никак не толстая, толстым казался только её зад, да и то только потому, что вся масса тела легла именно на него. Да ещё это тяжёлое бархатное платье, оно явно было ей велико, и когда она сидела, то в дополнение к различного рода складкам да рюшкам оно делало эту часть её тела до неприличия огромной. Впрочем, если убрать подробности, то в общих чертах все эти недостатки были для неё сущим пустяком, она по-прежнему была хороша. Да вы сами-то присмотритесь получше, ну разве можно спрятать, пусть даже под такими несуразными с виду одеждами, настоящую женскую красоту?! А пропорциональность её тела?! А её лучезарный облик?! Ну разве это не само совершенство?! Вот если только живот, он может показаться вам излишне округлённым. Ну, это вам, а для меня эта женщина была самой настоящей богиней. Ведь в ней было сосредоточено буквально всё: моя душа, глаза, уши и даже моё настроение. Нет, над её головой не мерцал небесный нимб, она была самая что ни на есть земная, я даже могу сказать вам, что в эту минуту лежало у неё на коленях. Вы не поверите, не какая-нибудь там французская шляпка или экзотический веер, а обыкновенная книжка. Каково, ну разве не умница?.. И разве это не настоящее счастье: иметь для себя такую, пусть даже пока ещё только будущую, но уже вполне осязаемую мною и так полюбившуюся мне мою матушку? Ведь для своего полноценного развития я получал от неё буквально все человеческие блага. А то, что это была именно моя матушка, вы, наверное, и так уже все догадались. Но, как вы понимаете, моё счастье было бы неполным, если бы оно заключалось только в ней. К моему великому сожалению, то, что должно было составлять другую половину моего счастья… Так мне досталась от него лишь маленькая часть зеркального осколка. И этим осколком являлся не кто иной, как мой разлюбезнейший папочка, на которого теперь то и дело оборачивалась моя любимая мамочка. Он не сиял, он стоял в полный свой рост и, цепко держась за край кожаных сидений, задрав кверху лохматую, давно не стриженую голову, громко кричал. Его пространная речь была обращена прямо в небеса. Видимо, там, наверху, он видел людей, и всё тело его, всё сознание его, его взгляд и сам дух его были устремлены именно туда. Этот порыв был до того решителен и дерзок, что, казалось, отпусти он руки, он мог бы улететь. О, небо!.. Кричал он: «Мысли мои, уткнувшись в бесконечность пространства твоего, чтобы не сойти с ума от непонимания того, а что же там, дальше… возвращают мой взор сюда, на землю. А здесь что здесь?.. Что на земле той?.. Что она означает для меня?.. Что?.. Слепым щенком уткнувшись холодным носом в брюхо её, сколько же я ещё буду сосать из вымени её, чтобы прозреть? Сколько?.. Вы слышите ли меня?.. Я спрашиваю вас, человеки…» Эх и силища!.. Неудержимый, бурный в проявлении своего характера, он вдруг как-то сразу сникал и, как маленькое дитя, начинал плакать. Это были слёзы отчаяния и сострадания, сострадания к самому себе, сострадания ко всему, что окружало его. Весь мир, который был так привычно зрим и, казалось, понятен ему, в то же время обескураживал его и сводил с ума. Бывший актёр, пробовавший себя даже в написании сценариев, в какой-то момент потеряв вдохновение, он вдруг как-то сразу сломался. И вот в один из таких, видимо, особенно тяжёлых для него дней, для того чтобы разогнать навалившуюся на него смертельную тоску, он пошёл посмотреть на бесплатное выступление некоего заграничного философа. Так вот, этот заезжий философ на своих лекциях посвящал местных граждан в тайны земной цивилизации. Кто мы, откуда мы, и почему всё вокруг нас именно так, а не как-нибудь по-другому. Однажды этот светила затеял даже со своей аудиторией целую дискуссию на тему того, почему это, мол, именно пчёлы должны летать к цветам, а не наоборот. Ведь жизни цветов и пчёл зависимы друг от друга, и погибни одни, тут же погибнут и другие. Такого рода лекций было много, и каждый новый день был посвящён историям, которые не только удивляли слушателей своей новизной. Но порою приводили их к совершенно новым (иногда даже для самого философа) открытиям. Собственно, после этих лекций всё и началось. Имеющая свойство одухотворённое, эта углублённая тема сначала захватила отцову душу, а затем и его самого, да так и поглотила их обоих, да больше и не выпустила.

3

Могучие сосны, доходившие порою до двух, а то и трёх обхватов человеческих рук, стояли ровно, будто стражи. Их исполинские тела, уходящие своими макушками под самые облака, неспокойно покачиваясь на ветру, как будто прислушивались к чему-то, как будто ждали кого-то. И вот дождались. Сначала послышался храп лошадей, а немного погодя появился и сам экипаж. Старые сосны приветливо шумели им, но, то ли не поняв их добрых намерений, то ли увидев среди деревьев дикого зверя, испуганные кони, приостановившись, вдруг сразу рванули и бешено понеслись в самую гущу леса. Чёрное вороньё, кормившееся прямо на дороге, с криком разлетелось в разные стороны. Спрятавшись в глубине лохматого лапника, они потом ещё долго зыркали оттуда своими воровато-чёрными глазищами и, только дождавшись полной тишины, вновь вернулись на прежнее место. Увидев просвет, кони тоже понемногу стали успокаиваться, а когда лошадок повернули на широкую ухоженную аллею, они и вовсе успокоились. А уже через пару минут, подкатив к небольшому двухэтажному зданию, их сразу же резко осадили. Прогнувшаяся было на одну сторону пролётка, выпустив пассажира, вновь выровнялась, а крепенькие каблучки пусть уже не новых, но вполне ещё приличных полуботинок переместили свою хозяйку на запылённые скрипучие ступеньки. Пересчитав ровно десять штук, они подняли её грузное тело на просторное с резными перилами крыльцо. Привычно дёрнув за шнурок колокольчика, женщина дождалась выхода медицинской сестры и, незаметно сунув ей под белый фартук какой-то свёрток, пытливо заглянула в глаза. По тому, как они себя вели, было заметно, что встреча их была не первой. Немного пошептавшись, женщины спустились к стоявшему внизу экипажу и с небольшими затруднениями вывели оттуда совершенно измотанного и очень испуганного на вид мужчину. Собрав кое-какие вещички, они подхватили его под руки и ласково да нежно повели болезного в длинные коридоры здания. Через некоторое время женщина вернулась, но уже одна. Да… Мои дорогие друзья, я вот всё молчал да молчал, а ведь молчать-то уже нельзя. Я ведь по незрелости своего ума думал, что моя горячо любимая мамочка наконец-то привезла меня в мой будущий дом… А в самую последнюю минуту оно вон как всё обернулось. Ну да, конечно, это был её выбор, и она имела на это полное право. Вот только что теперь дальше с нами будет?.. Впрочем, что уж теперь об этом… Крепко держась за специальный поручень, моя матушка неуклюже взгромоздилась обратно в пролётку и, усевшись как можно удобней, тяжко вздохнула. Расправив нервно подрагивающими пальцами подол своего бархатного платья, она некоторое время просто сидела и с грустью смотрела на край горизонта. Дороги было две, и в своём удалении они были похожи на распростёртые руки. Матушка посмотрела на них, чему-то улыбнулась и, тронув вожжи, откинулась на мягкую спинку сидения. А отдохнувшие лошадки тут же покатили, увозив нас в пусть пока ещё такие далёкие, но очень многообещающие объятия неизвестности. Вот так уже одинокая моя родимая матушка и уехала пытать своё счастье да молить по дороге боженьку, чтобы там, куда свернут её лошадки, её сыну было хорошо и спокойно. А впереди была степь да голубое нескончаемое небо, да ещё солнце, дарующее жизнь, но безучастное к судьбе одинокой женщины, в этот злосчастный день оно почему-то палило особенно нещадно. До черноты жирная, по всей видимости, ещё не совсем высохшая земля казалась тяжёлою. Разбитая подковами лошадиных копыт, она, чуть приподнявшись, тут же ложилась обратно в колею. А та, что полегче, чёрной же пылью мягко стелилась на обочине и, уносимая ветром, что называется, заметала наши следы. Дело зашло слишком далеко, и, находясь на рубеже быстро развивающихся событий, мне теперь приходится говорить с оглядкой. Да и оглянись я — что с того? Одно слово: жизнь. А она ведь как? Казалось, что вот только что ты мог бы быть счастлив, но ты уже ушёл от него, от счастья, а пока ты думал, чтобы возвратиться к нему, прошло время. Бывает, что и возвращаешься сразу, ан нет, всё равно поздно, счастья-то уж и нет там, а вместо счастья тебя вдруг ожидает плаха. И вот только тогда, когда уж точно другого не дано, когда только жизнь или смерть, когда эти чувства проникают страхом в самое твоё нутро, от боязни потерять её ты и начинаешь ценить её, эту самую жизнь. Только тогда ты и начинаешь говорить себе: «Ах! Как же всё-таки она прекрасна, как же всё-таки хорошо, что она есть, что ты всё ещё жив, что ты можешь видеть, слышать, дышать, чувствовать». И вот, уже отсеяв все лишние страхи, в твоей голове постепенно остаётся только одна мысль: «А чего бы и не жить так? Вот так вот, без всякой оглядки. Просто жить! Чего бы и правда не жить так?.. А?..»