Маломерка

Его звали просто — Комбат. Капитан Ершов. Жесткий, собранный, с лицом, которое, казалось, вырублено из гранита. Солдаты за его спиной шептались: «Ершов не плачет. У него вместо слёз свинец».

И вот этот гранит дал трещину.

Рота взяла маленький хутор, отбитый у немцев. Старики, женщины, дети выползали из подвалов, целовали шинели, плакали. Комбат, не глядя им в глаза, отдавал приказы, голос — ровная, холодная сталь.

И тогда он увидел её. Девочку, лет пяти. Она стояла одна посреди улицы, заваленной трупами немецких солдат. Не плакала. Просто стояла и тянула к нему руки, сжатые в крохотные кулачки.

— Мамку? — только и спросила она.

Взводный, седой, как лунь, старшина, прошептал Ершову на ухо:
—Там, в крайней хате… Её мать. Немцы при отступлении…
Комбат посмотрел на детские,полные немого вопроса глаза. И вдруг его плечи, всегда такие прямые, сгорбились. Он сделал шаг к девочке, и все увидели, как по его щеке, изборожденной усталостью и пылью, скатилась одна-единственная слеза. Быстрая, как пуля. Скупая. «Маломерка».

Он смахнул её тыльной стороной руки, резко, словно злая муха укусила. Подошел, поднял девочку на руки. Та прильнула к его колючей щетине и тут же уснула, доверчиво и глубоко.

— Не смотрите! — рявкнул он солдатам, которые стояли, потупив взгляд. — Делайте, что положено!

Он отнес ребенка в избу к старухе-соседке, вернулся, и голос его снова стал стальным. Но все теперь знали — то, что они видели, и есть самая страшная и самая необходимая правда.

Боль потери он чувствует так же, словно женщину лишили дитя. И его скупая, одинокая слеза значила больше, чем все рыдания мира. Она была не слабостью. Она была мерой его силы. Силы, чтобы вынести это, поднять роту и идти дальше. Потому что — значит так надо сейчас.