Захар. эпилог. последняя дорога

ЭПИЛОГ. ПОСЛЕДНЯЯ ДОРОГА

Хрущёв ушёл, сменялись эпохи, а Захар жил — несмотря на всё. Он оставался свободным человеком в несвободной стране. Ненавидел коммунистов и никогда не прятал этого.
После Орши фронтовой друг Ваня Перегудов помог ему устроиться директором ликёро-водочной базы в Ленинграде. Жизнь снова улыбнулась — большая квартира на улице Комсомола, простор, свет, семья рядом.
Но счастье в Союзе, как водка, — долго не хранится.
Захар заметил воровство, аферу со спиртом. Он мог промолчать — и снова жить. Но ушёл сам. Слишком хорошо знал цену правде — и тюрьме. Этот поступок спас его.
Позже про него сказал первый секретарь Романов:
— Этот цыганский еврей может накормить весь Союз.
Почему «цыганский»? Потому что у его бабушки, Софьи Голицыны-Коган, были корни венской цыганки — певицы и красавицы по отцовской линии. Вели они к самой Ляле Чёрной. От неё — смуглая кожа, кровь, свобода и песня.
Когда Захар брал гитару, даже соседи переставали дышать. Он пел, а рядом маленькая Нелька набрасывала на себя занавеску и танцевала, как фея. И Захар смеялся, плакал — и снова смеялся.
Жизнь — это вечное «сначала».
Он снова вернулся в Тбилиси. Снова начал заново.
От Анны шли посылки, деньги, подарки. В Цхварес Чамия он построил роскошный дом по собственному проекту — с высокими потолками, французским камином, отделанным серо-розовым мрамором. Дом напоминал баварский — надёжный, тёплый, пропорциональный, как сама его натура. Семья жила неплохо.
Железный занавес приоткрывался, и Захару даже разрешили съездить в Мюнхен. Вернулся он вдохновлённым:
— Надо уезжать. Детям нельзя оставаться здесь, — твердил он.
Но годы шли. Перестройка. Пустые прилавки, очереди, талоны на мясо вместо веры в завтра. Он смеялся сквозь горечь:
— Икры нет, но память у нас хорошая.
А потом наступили страшные — девяностые.
Тбилиси в огне. Танки, крики, запах гари. Гражданская война. Люди боялись говорить по-русски в собственных домах. Мир снова сходил с ума — только флаг сменился.
Захар не уехал. Не смог оставить дом, дачу, гараж, Фриду, друзей, землю, где столько пережито.
Но стресс, голод, холод сделали своё. Поднялся сахар, потемнело зрение, ослабли ноги. Лекарств не было. В больнице — пусто, как в кладовой у судьбы.
И однажды он просто не проснулся.
В тот голодный, холодный год его  хоронило большое количество людей.
Гроб несли на руках — до самого кладбища.
Открыли восемь палаток. Люди шли, шли — с хлебом, с вином, с чачей.
Перед смертью он сказал Фриде:
— Дай поесть и выпить всем. Всем, кто придёт. Пусть поминки будут с музыкой.
Так и было. Плакали и пели.
Прощались с человеком, который прожил жизнь, как песню — с куплетами, с паузами, с болью, но до последнего аккорда.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Жизнь редко кончается внезапно — чаще она просто стихает, как музыка, уходящая вдаль.
Но если мелодия была настоящей — она ещё долго звучит в сердцах тех, кто слушал.
Захар не был святым, не был героем из учебников. Он просто умел жить — упрямо, с огнём, с верой в добро.
Он падал, ошибался, снова вставал — и всегда оставался человеком.
В каждом доме, где он пел, долго потом пахло чачей, табаком и смехом.
В каждом сердце, к которому он прикасался, оставался след — не шрам, а память.
Фрида пережила его на двадцать лет.
Сидела у окна, слушала пластинки и тихо шептала:
— Дусенька… мой упрямец…
После похорон она уехала к дочери, в Иерусалим.
Но дважды возвращалась в Тбилиси — поставить памятник, на котором всегда живые цветы.
Люди не забывали его щедрости, мудрости и теплоты. Его любили.
Во второй приезд, за шесть лет до своей смерти, Фрида положила на его могилу букет жёлтых роз — тех самых, которые он называл «солнечные».
Иногда ей казалось, что из соседнего двора снова доносится гитара.
А потом — тишина.
Та самая, в которой живут песни, люди и любовь.
А дорога, по которой он шёл всю жизнь, осталась — не на карте, а в тех, кто шёл за ним.