Пакет

Глава из повести "Пленник"


Ноябрь четырнадцатого года стоял над Польшей хмурый и слезливый. А немец, тем временем, почуяв кровь, ломился к Варшаве; развернув черные крылья, всей своей силой собирался обрушиться на Лодзь. Город этот был для него лакомым куском — самой кровью своей, артериями-железными дорогами, что связывали фронт с тылом, как мать с неродившимся еще дитем.

И как черная грозовая туча, накатила на наш штаб весть о разгроме. Искалеченная, приукрашенная трусостью и стыдом, долетела она до командира. Не сказали о панике, о бегстве — донесли ему о внезапном, коварном нападении немцев, о потере машин и о пропаже шофера Ляхова.

Доложили полковнику Добржанскому о случившемся, разумеется, не открывая всей подноготной сего прискорбного дела. Правда в те дни была товаром ходовым, но чрезвычайно дефицитным, и ею не разбрасывались. Полковник слушал, стоя у походной палатки, и крупные капли осеннего дождя, словно слезы, стекали с козырька его фуражки. Лицо его, обветренное, с проседью в жестких усах, было неподвижно и сурово.

Выслушав донесение, полковник лицом помрачнел и сокрушенно покачал головой, более всего сожалея о несчастном Ляхове.

— Коли убит — то царство ему небесное, конец быстрый и почетный, — молвил он, тяжело вздохнув. — А коли в плен попал — то горькая ему выпала доля. Германец на потеху или на расправу его живьем взял. 

Он повернулся к нам, и глаза его, маленькие, глубоко сидящие, вдруг сверкнули холодным и ясным огнем:
 
— Так знайте, братцы: лучше смерть, чем плен. Лучше смерть со славой, чем жизнь с позором. Запомните это, как «Отче наш».

Командир же вперил в нас суровый взор, как будто это была последняя капля, переполнившая чашу его терпения. И изрек наставление, которое врезалось в память подобно острию штыка:
 
— Помните, парни: живым в лапы врагу не сдаваться. А если что — умирать так, дабы и смерть на пользу Отечеству пошла.

И поволокла нас военная судьба, эта слепая повитуха истории, к Лодзи. Тот, кто держал город в руках, держал за горло весь фронт. Овладеть им значило перерезать жилы русским армиям.

Расположились наши бронемашины и штаб в Побияницах, в шестнадцати верстах от Лодзи, где пребывал штаб 23-го Армейского корпуса, в чье распоряжение я и поступил. Связи телефонной, этой нервной системы армии, меж двумя сими пунктами, по причинам мне неведомым, не существовало, отчего полковник Добржанский и приставил меня к штабу корпуса для поддержания сообщения с нашей Броневой ротой.

Повисла над этим местом тревожная, звенящая тишина, будто перед бурей. Молчал телефон, и эта немая проволока была страшнее любого взрыва.

Вверен был мне мотоцикл «Рено», машина выносливая и резвая. Определили мне место в той самой комнате, где вершились совещания и вынашивались планы грядущих сражений, отчего я и пребывал в самом средоточии событий, зная о ходе военных действий едва ли не более иных штабных чинов.

Оттого я, маленький винтик в этой гигантской машине, слышал обо всем, что затевалось на этом клочке польской земли. И видел, как на столе, заваленном картами, рождались и умирали судьбы тысяч людей. И чувствовал я, как зреет битва, как из разрозненных донесений сплетается огромное, неотвратимое полотно смерти.

Так и случилось в ночь на двадцать первое ноября. В час пополуночи, когда сон одолевает крепче всего, разведка принесла тревожную весть: противник стягивает к городу крупные силы, пехоту и артиллерию. Замысел германцев был ясен — клещами сдавить и поглотить Лодзь. Пехотные колонны, шедшие до того в нестроевом порядке по двум шоссе, уже смыкались в единый кулак на дороге, что вела прямиком к Побияницам. Взяв сию деревню, враг получал разбег для последнего, решительного прыжка на Лодзь.

Штаб встрепенулся, словно улей, в который ткнули палкой. Решено было немедля известить Добржанского: пусть бросает на перехват свои «гробомашины» и держит немца, пока есть силы в жилах и порох в патронах. Стальным чудовищам этим суждено было стать для кого-то гробами на колесах.

Вызвал меня к себе командир корпуса, генерал-лейтенант Сирелиус. Стоял он, как скала, лик его был строг и бледен, но воля горела в нем неукротимым огнем. Вручил генерал мне пакет, запечатанный сургучом, словно душу грешную.

— Кайнов, — сказал он, и голос его был тих, но звенел, как натянутая струна. — К Добржанскому. Немедленно. Пакет только в руки. Лично.

Он посмотрел на меня, и в этом взгляде было все: и приказ железный, и судьба моя, и судьба всего корпуса.

— Жизнь твоя — в этом пакете. Потеряешь — голову сниму. — Взгляд его впился в меня, холодный и тяжелый. — Ежели подведешь — сразу под трибунал. Понял?

Принял я пакет, и жег он мне руки, как раскаленное железо. Спрятал его на груди. Дорога на Лодзь, широкая, асфальтированная, лежала передо мной черной, мокрой лентой, прямая, будто стрела, пущенная в темноту. Понесся я по ней, вжимаясь в мотоцикл, а ветер выл в ушах, сметая все, кроме одного: «Вези! Вези, пока не убили!»

Мчался я во всю прыть, ощущая за спиной дыхание надвигающейся битвы. Ворвался к полковнику, как призрак в ночи. Вручил пакет. Он, не говоря ни слова, немедля сорвал печать, пробежал глазами написанное. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только тень легла на глаза, глубокая и тяжелая — и тут же кликнул денщика, торопливо начиная обуваться.

Лицо его в тусклом свете лампы было похоже на маску из желтого воска. И понял я, глядя на него, что ночь эта только начинается, и что быть ей долгой и кровавой, как сама история, что повернулась к нам своим стальным, безжалостным лицом.