4. Кукла Недоли

На краю деревни, там, где тропинка тонула в хмуром, вечно шепчущем ельнике, стояла избушка Степана. Бывший корабельный плотник, он ушёл с моря после того, как буря унесла его шхуну «Марьяна» — названную так в честь жены, умершей при родах, — и оставила его одного на обломке мачты. Он выжил, но море в нём умерло, оставив после себя лишь тихий, солёный осадок тоски.

Изба его была полна призраков. В углу висела его старая, пропитанная ветром и солью куртка. На полке пылился компас со сломанной стрелкой. Но самыми громкими были призраки тишины — они сидели за столом напротив, ложились на вторую половину холодной кровати, звали его по имени в предрассветном сумраке.

Чтобы не сойти с ума, Степан взялся за нож и кусок старого, выброшенного морем дерева — обломка той самой мачты, что спасла ему жизнь. Он начал вырезать. Он не думал о продаже. Его пальцы, помнившие каждую щепку «Марьяны», сами находили форму в древесных волокнах. Он вырезал куклу. Ростом с ребёнка, с грубыми, но выразительными чертами лица. У неё были широко раскрытые глаза, в которых застыло вечное удивление, и маленький, приоткрытый рот, будто она собиралась что-то сказать.

Он назвал её Недолей. Назвал так, словно хотел обмануть судьбу, призвав её к себе под видом неудачи, чтобы заключить сделку. Он вложил в неё всё, чего ему не хватало: мечту о сыне, которого он никогда не имел; тепло очага, которого лишился; тихую, спокойную долю, которую у него отняло море.

И началось необъяснимое.

Сперва он просто разговаривал с ней. Садил её на табурет напротив и рассказывал ей о своём дне, о старых плаваниях, о Марьяне. Она молчала. Но её молчание было иным — не пустым, а глубоким, внимательным. Её нарисованные глаза казались живыми. Они смотрели на него, и в их блеске Степану чудилось понимание.

А потом его жизнь стала налаживаться. Словно Недоля, впитывая его тоску, взамен отдавала ему капельки удачи. Он пошёл в лес за хворостом и нашёл под старым буреломом кошель, туго набитый серебряными монетами. Соседские козы, которые годами травили его огород, вдруг обходили его забор стороной, словно натыкаясь на невидимую стену. Даже застарелый кашель, доставшийся ему после той роковой бури, отступил, и по ночам он впервые за долгое время стал дышать полной грудью.

Степан не радовался. Он с опаской поглядывал на деревянную фигуру в углу. Это была не удача. Это была плата.

Как-то раз к его калитке подошёл соседский мальчишка, Мишка. Сирота, росший у тётки на побегушках, вечно голодный, с большими, как у Недоли, глазами. Он принёс Степану глиняный горшок с молоком — мол, тётка велела, за то, что старик прошлой осенью починил им забор.

Степан, бурча, пустил мальчишку в избу. Мишка уставился на куклу.
— Ой, а кто это? — спросил он, забыв про молоко.
— Недоля, — мрачно ответил Степан.
— Красивая, — прошептал Мишка.

С тех пор мальчик стал заходить часто. Степан, сперва ворчавший, постепенно привык. Он стал вырезать для Мишки деревянные кораблики, рассказывать ему о дальних странах, учить его узлы вязать. В избе пахло не плесенью и тоской, а тёплой похлёбкой и детским потом. В груди у Степана что-то оттаивало, щемяще и болезненно, как отлежавшая нога.

Однажды вечером, глядя, как Мишка увлечённо чинит его старый невод, Степан не выдержал.
— Вот что, Мишаня, — сказал он, и голос его дрогнул. — Оставайся-ка ты у меня. Будешь мне... помощником. А там, гляди, и сыном назову.

Мальчик вспыхнул от счастья. А Степан, впервые за много лет, почувствовал, что жизнь не кончена.

В ту ночь он проснулся от странного чувства — тяжести на груди. Он открыл глаза. В лунном свете, падающем из окна, он увидел Недолю. Она сидела на нём, её деревянное тело было холодным и невыносимо гнетущим. Её суставы издали тихий, сухой скрип, когда она наклонилась к его лицу. Краска на её лице не изменилась, но в её неподвижных глазах плясали отблески какой-то чужой, древесной жизни.

И он услышал голос. Не в ушах, а внутри своей головы. Он был похож на скрип старого дерева на ветру, на шелест сухих листьев.
— Я — твоя доля, Степан. Ты вырезал меня из своей тоски. Ты вдохнул в меня жизнь своими одинокими мыслями. Я — твоё счастье. Я — твой сын. Я — твой дом. Всё, что у тебя есть, — это я.

Степан попытался сбросить её, но его тело было парализовано леденящим ужасом.
— Мальчик... — просипел он.

— Он чужой, — проскрипела Недоля. — Он украдёт у тебя взгляд. Твоё внимание. Твою... любовь. А что останется мне? Я не позволю. Он или я. Сделай выбор.

Утром Степан поднялся разбитым. Он посмотрел на Недолю, стоявшую в своём углу. Она была просто куклой. Но он знал — это обман. Он подошёл к ней и, заглянув в её глаза, увидел в их стеклянной глубине не просто понимание, а собственную, вывернутую наизнанку душу. Он создал не утешение. Он создал Ревность. Чёрную, всепоглощающую, готовую на всё, чтобы остаться единственной.

Мишка прибежал днём, сияющий.
— Дедушка Степан, а мы сегодня на речку пойдём? Удочки возьмём?

Степан смотрел на его живые, горящие глаза, а потом на неподвижное лицо Недоли. Выбор был не между одиночеством и семьёй. Выбор был между убийством ребёнка — пусть и бездейственным, просто отказом, — и вечной жизнью в аду с собственным творением, со своей «счастливой» долей, которая оказалась самым страшным его кошмаром.

Он опустил голову на руки. Он был корабельным плотником. Он мог рассчитать нагрузку на мачту, предсказать прочность борта. Но как рассчитать цену простого человеческого счастья? И как выбрать между виной за сломанную жизнь и вечным заточением в собственной, искусственно созданной клетке?

Он так и не дал Мишке ответа. Мальчик, понурившись, ушёл. А Степан остался сидеть за столом, напротив пустого табурета, чувствуя на себе тяжёлый, ревнивый взгляд из угла. Он просидел так до самого вечера, не двигаясь, пытаясь найти выход из ловушки, которую построил для себя сам, своими собственными руками.