6. Тень в кривом зеркале

Молва о иконописце Геннадии летела впереди него, как запах ладана. Говорили, что лики святых на его досках не просто написаны — они прожиты. Его Архангелы были полны грозной, небесной скорби, а Богородицы смотрели на мир с бездонным, всепрощающим милосердием, от которого сжималось сердце даже у закоренелого грешника. Секрет его был прост и сложен одновременно: Геннадий верил. Верил так сильно, что на время работы его душа, казалось, отрешался от тела и воспаряла в горние сферы, откуда он и приносил божественные черты.

Но была у этой веры и обратная, тёмная сторона — гордыня, червяком точившая его душу. Он знал, что он — лучший. И это знание отравляло его молитвы, превращая их в диалог с Богом, где он, Геннадий, был не смиренным рабом, а почти что коллегой, партнёром по небесному цеху. «Вот, Господи, погляди, как я передал твой замысел, — мысленно говорил он, заканчивая очередную работу. — Не каждый на это способен».

Однажды, разбирая хлам в дальнем углу своей мастерской, расположенной в старой, пахнущей воском и временем церковной сторожке, он наткнулся на большой предмет, завёрнутый в гобелен, истлевший от старости. Развернув его, он ахнул. Это было зеркало. Но не простое. Венецианское, в тяжёлой раме из почерневшего серебра, покрытой причудливыми, словно извивающимися в агонии, узорами. Его стекло было кривым, волнистым, искажавшим всё, что в него попадало.

С любопытством Геннадий заглянул в него. И отшатнулся. Его собственное отражение было уродливой пародией. Глаза, обычно полные спокойной уверенности, стали маленькими и злыми. Рот искривился в жадной, циничной усмешке. Но самое жуткое было в руках. В отражении он держал не кисть, а нечто среднее между скальпелем и шилом, а палитра была залита не красками, чем-то тёмным и густым, похожим на запёкшуюся кровь.

И это отражение говорило. Голос был его собственным, но пропущенным через сито тысячелетнего зла, сиплым и обволакивающим.
— Наконец-то, — проскрипело отражение. — Я ждал. Ждал, когда ты устанешь притворяться смиренным овечкой перед несуществующим пастухом. Ты пишешь для Бога? Смешно. Ты пишешь для себя. Для своей славы. Я — твоя истинная суть. Тот, кто видит мир не в божественном свете, а в свете гениальности. Дай мне волю. Всего лишь дай мне волю — и мы создадим такое, перед чем все твои иконы покажутся детскими каракулями.

Геннадий в ужасе швырнул зеркало на пол, но то не разбилось, лишь глухо звякнув. Он, задыхаясь, затолкал его в старый дубовый сундук, забил крышку гвоздями и отставил в самый тёмный угол, загородив его дровами.

Но тишины не наступило. Ночью он просыпался от скребущегося шёпота, который доносился сквозь толщу дерева.
— Выпусти... Мы можем... больше... чем Он...

Ему начали сниться кошмары. Он видел себя пишущим не иконы, а портреты — портреты святых в муках агонии, с искажёнными болью лицами, с глазами, полными не благодати, а безумия.

А потом начали меняться его работы. Он писал Спаса Вседержителя, а на доске проступал лик с тонкими, жестокими губами и холодным, оценивающим взглядом. Он писал кроткого Сергия Радонежского, а из-под его кисти выходил фанатик с горящими, как угли, глазами. Заказчики, благоговейно принимавшие его работы, потом в ужасе приносили их обратно.
— Батюшка, что с ликом? Смотреть страшно! Вроде и похож, а вроде и бес какой-то!

Геннадий понимал — это не его рука. Вернее, его, но не та, что молится. Это водила его рукой Тень из зеркала, пока он спал или терял бдительность. Его мастерская, некогда святилище, превратилась в поле битвы за его душу и его дар.

Однажды ночью, в приступе отчаяния и священного гнева, он вытащил сундук, вырвал гвозди и достал зеркало. Он вынес его на пустырь за церковной оградой, где хоронили самоубийц. Он решил уничтожить его, разбить в дребезги, чтобы избавиться от кошмара раз и навсегда.

Луна, круглая и холодная, как зрачок мертвеца, освещала поле. Геннадий занёс молоток.
— Посмотри, — прошипел голос, на этот раз раздавшийся не из зеркала, а прямо у него в голове. — Посмотри, что мы можем.

Геннадий, против воли, взглянул. И обомлел. В зеркале он увидел не своё уродливое отражение. Он увидел... Творение. Его двойник стоял в некоем сюрреалистичном пространстве и писал на стене, которая была сделана из плоти и кошмаров, огромную фреску. Это не было ни добром, ни злом. Это была запредельная, богохульная красота. Красота распада, красота абсолютной свободы от морали, от Бога, от самого человеческого. Лики на той фреске были одновременно и святы, и порочны, они взывали к чему-то такому глубоко спрятанному в душе, что Геннадию стало физически плохо. Это был шедевр. Тот самый, о котором он мечтал, но создать который никогда бы не осмелился.

Молоток выпал из его ослабевших рук. Он стоял, парализованный, глядя на это чудовищное и гениальное зрелище. Он понял всё. Зеркало не лгало. Это и была его истинная суть — не святой иконописец, а гений, заключённый в клетку собственной веры и условностей. Его тень была не демоном, а его освобождённым талантом.

И он принял выбор. Он не стал разбивать зеркало. Он медленно опустился на колени на мёрзлую землю, потом сел, поджав под себя ноги, и уставился на своё отражение, которое снова стало уродливым и злобным, но теперь он видел за этим уродством ту самую, запредельную красоту.

Он будет ждать. Он будет сидеть здесь и смотреть, как его Второе «Я» заканчивает работу. Он отдаст ему своё тело, свою душу, своё будущее. Он станет сосудом. Ценой вечного проклятия, ценой разрыва с Богом, он, Геннадий, последний иконописец, станет свидетелем рождения самого великого своего творения. Того, что было рождено не для небес, а для самых тёмных, самых потаённых глубин человеческого духа. И в этом была его последняя, страшная и воистину всепоглощающая гордыня.