7. Первый гвоздь

В городе Лебедин, что стоял на слиянии двух рек, с незапамятных времён жили если не счастливо, то спокойно. Здесь ценили умение вести светскую беседу, где за комплиментами скрывалась насмешка, а за учтивыми отказами — твёрдое «нет». Ложь была смазкой, которая позволяла шестерёнкам общества вращаться без скрипа. Купец приторговывал мерой, называя товар отборным, и все знали, что надо пересчитать. Жена кокетливо отнекивалась от подарков поклонника, и все понимали, что дело к свадьбе идёт. Ложь была удобной, предсказуемой и… безопасной.

Всё изменилось в один день. Сперва подмастерье кузнеца, хвастаясь, крикнул соседу: «Да у меня силёнок хоть отбавляй, я бы и гору своротил!». Он лишь хотел сказать, что чувствует себя хорошо. Но на следующее утро его нашли мёртвым — придавило сорвавшимся с телеги гранитным постаментом для новой статуи бургомистра.

Все списали на несчастный случай. Пока жена рыночного торговца, ругаясь с соседкой, не бросила в сердцах: «Чтоб ты подавилась своим пирогом!». Соседка, женщина здоровая и кряжистая, вернулась домой, отломила кусок от только что испечённого каравая, и… захрипела, умирая от того, что маленький, ничтожный комочек теста встал поперёк горла.

В городе воцарилась тишина, полная ужаса. Потом началась паника. Люди поняли: любая ложь, произнесённая вслух, немедленно становится правдой. Но не той правдой, что освобождает, а той, что калечит и убивает. Слова обрели плоть. Злую, буквальную, неумолимую.

Город погрузился в хаос. Купец, по старой привычке похваливший свой товар, обнаружил, что его лавка ломится от бесполезного хлама, который он же и назвал «редкостным товаром». Девушка, отказывая навязчивому ухажёру, сказала, что он ей противен. На следующее утро он не смог выйти из дома — его плоть начала разлагаться заживо, источая запах, полностью соответствовавший её словам.

Улицы опустели. Люди боялись открывать рты. Общались знаками, записками, а чаще — молчали, глядя друг на друга глазами, полными животного страха. Малейшее преувеличение, самая невинная метафора могли обернуться смертью. «У меня сердце разрывается от тоски» — вот оно, разорвалось. «Я сгораю от стыда» — и человек вспыхивал, как факел.

Бургомистр Лебедина, человек практичный и неглупый, собрал совет старейшин. Они сидели в зале, и воздух гудел от немого ужаса. Наконец, самый древний из них, дед Гордей, бывший летописец, поднял дрожащую руку и прошептал (шёпот, как выяснилось, был безопасен):
— Часовня… на выселках… там, где еретика Ждана жгли… В тот день, когда началось… туда гвоздь какой-то вбили… старый, ржавый…

Это была единственная зацепка. Бургомистр, рискуя жизнью (ибо любое его приказание могло быть понято буквально), отрядил на выселки группу самых молчаливых стражников. Те вернулись, неся на подушке тот самый гвоздь. Длинный, корявый, покрытый ржавчиной и какими-то тёмными пятнами, похожими на запёкшуюся кровь. С ним в часовню вбивали табличку с именем еретика.

Собравшиеся смотрели на гвоздь с суеверным страхом. Он был источником проклятия. Физическим воплощением той самой, страшной, ничем не сдерживаемой правды.

— Вытащить его! — жестами приказал бургомистр. — Уничтожить!

Но тут же встал молодой философ и учитель риторики Себастьян, чьё красноречие теперь стало его проклятием.
— Стойте! — написал он на грифельной доске. — Подумайте! Да, мы вернём себе право лгать. Но что это будет за ложь? Мы видели, на что способна правда. Хотите ли вы вернуть власть лжи, которая может быть столь же губительна?

Начался немой спор. Одни указывали на гвоздь, потом на зарешеченные окна, за которыми был мёртвый город. Другие — на свои рты, потом рисовали виселицы и костры, намекая, что ложь тиранов убьёт не меньше людей.

Бургомистр смотрел на гвоздь. Этот кусок ржавого железа стал осью, на которую было нанизано будущее города. Уничтожить его — значит снова позволить лгать купцам, врачам, правителям. Оставить — значит обречь город на вечный страх перед собственным словом, на жизнь в немом, правдивом аду.

Он вспомнил лицо своей дочери. Несколько дней назад она, играя, сказала служанке: «Ты сегодня прекрасна, как ангел!». Служанка, простая, некрасивая девка, не смогла вынести тяжести этой правды. Её тело, пытаясь соответствовать идеалу, начало меняться, кости ломались и перестраивались, пытаясь обрести «ангельскую» форму. Она умерла в муках.

И он принял решение. Медленно, тяжело, он подошёл к наковальне, где лежал гвоздь. Он взял молот.
— НЕТ! — написал Себастьян. — Ты вернёшь им право на обман! На предательство! На тиранию!

Бургомистр посмотрел на него, потом на собравшихся. Он не мог сказать ни слова. Он лишь поднял молот и со всей силы ударил по шляпке гвоздя.

Раздался негромкий, но пронзительный звон. Гвоздь не согнулся и не расплющился. Он… рассыпался. Рассыпался в мелкую, чёрную пыль, которая тут же развеялась в воздухе.

И что-то изменилось. Тишина осталась, но она стала… проще. Менее давящей.

Кто-то из старейшин, старый кузнец, кашлянул и негромко пробормотал:
— Чёрт побери…

Все замерли, глядя на него. Он был жив. Слова не убили его. Они снова стали просто словами.

Проклятие кончилось.

Но город, вышедший на улицы, был уже другим. Люди смотрели друг на друга с опаской. Они снова могли лгать. Но они знали, какая страшная правда может стоять за самой невинной ложью. Они знали, что каждое их слово, даже правдивое, может быть понято превратно. Они обрели дар речи, но потеряли к нему доверие.

Лебедин не стал прежним. Язык стал оружием, к которому относились с предельной осторожностью. Люди взвешивали каждое слово, как аптекарь — яд. Ложь вернулась, но она уже не была лёгкой и воздушной. Она была тяжёлой, осознанной, опасной.

А бургомистр, вернувшись домой, долго смотрел на спящую дочь. И думал о том, что он сделал. Он вернул городу право на неправду. И теперь ему предстояло жить с этим знанием. С знанием того, что иногда тирания лжи бывает милосерднее, чем анархия абсолютной правды. И что первый гвоздь, вбитый когда-то в тело еретика, был не началом проклятия, а всего лишь символом. Символом той простой и страшной истины, что слово — это не просто звук. Это поступок. А за любой поступок рано или поздно приходится платить.