9. Гончар лепивший богов

Деревня Заблудье и впрямь была богом забыта. Затерянная в глухих лесах, где не ступала нога даже царского сборщика податей, она медленно угасала, как лучина в сырую ночь. Три года подряд палила посевы засуха, выедала корни саранча, вымораживала озимые стужа. Молились старому, облупившемуся Спасу в часовенке — молчал. Молились Николе — отмалчивался. Молились Параскеве Пятнице — хоть бы что. Небеса были глухи, как стена, и так же безразличны.

Гончар Игнат, мужик кряжистый и неказистый, с руками, вечно покрытыми засохшей глиной, давно махнул на всё рукой. Его ремесло стало никому не нужным — кому в голодный год горшки да кринки? Тоска глодала его изнутри, и в один вечер, дабы заткнуть эту дыру в душе, он принялся за самогон, настоянный на хвое и отчаянии.

Пил он долго и безнадёжно. Пил за упокой своей жизни, за здравие чертей в аду, за милость небес, которые были похожи на выжженное поле. В пьяном угаре его взгляд упал на ком мокрой, жирной глины, приготовленной для когда-то заказанных, но невыкупленных кувшинов.

— А что вы все, святцы полосатые, — прохрипел он, обращаясь к потолку, за которым были только звёзды и пустота. — Молимся вам, кланяемся... а вы... Он не нашёл слов и плюнул в угол. Потом, сползая с лавки, подполз к глине. — Вот... я тебе сейчас... самому... бога слеплю! Будет у меня свой! Свой, чёрт побери, хозяин!

Он лепил неистово, грубо, ухватывая комья глины и швыряя их друг на друга. У его творения оказался огромный, раздутый живот — карикатура на сытость. Спина — горбом, будто согнутая под непосильной ношей. Три глаза — два на обычных местах, а третий, кривой и прищуренный, — посреди лба. Рот был растянут в ухмылке до ушей, обнажая слепленные из глины кривые зубы. Получилось нечто уродливое, пугающее и отчаянно одинокое. Как он сам.

Игнат водрузил идола на полку, ткнул в него пальцем.
— Вот ты и будешь мне богом, Кривуном. Сиди тут, — и рухнул на пол, провалившись в пьяное небытие.

Утром его разбудил странный звук — настойчивый, монотонный стук в дверь. Открыв, он увидел соседку, вдову Марину, с перекошенным от страха лицом.
— Игнат... Мне... мне помоги... Дочка, Аринка, в лихорадке бьётся, не выживет... Я вчера... я вчера твоему уродцу поклонилась, за шиворот монетку сунула... вдруг...

Игнат, с тяжёлой головой и трясущимися руками, повёл её в мастерскую, чтобы прогнать. Но, переступив порог, он замер. С глиняного идола на пол капала вода. Чистая, холодная. А на полу под ним уже образовалась небольшая лужица.

В тот же день Аринка пошла на поправку. А по деревне пополз шёпот: «У Игната бог живёт. Уродливый, да работящий».

Пошёл народ к Игнату. Старуха попросила исцелить больные суставы. Наутро она скакала, как коза, но все кости у неё хрустели так, будто вот-вот рассыпятся. Мужик попросил, чтобы сосед вернул украденный топор. Топор нашли на пороге, но рукоятка была вся в глубоких, словно от когтей, засечках, а сам сосед с того дня начал дичать, боялся выходить из избы.

Кривун исполнял просьбы. Но всегда — с изъяном. С поправкой на своё глиняное, уродливое естество. Он понимал всё буквально, извращая саму суть желания. Просили дождя — получали ливень с градом, выбивающим последние ростки. Просили здоровья — получали его, но ценой какого-нибудь безобразия: бородавок по всему телу или вечного звона в ушах.

Деревня Заблудье преображалась. Но не в цветущий рай, а в некое подобие сумасшедшего дома, где сбывались кошмары. Люди ходили, оглядываясь, боясь собственных желаний. Но они уже не могли остановиться. Они были привязаны к Кривуну, как к наркотику. Он был их единственной надеждой, пусть и уродливой, пусть и калечащей.

А сам идол... менялся. Глина на его животе лоснилась, будто от жира. Третий глаз, прежде прищуренный, теперь смотрел пристально и осмысленно. Иногда Игнату казалось, что ухмылка на его лице становится шире.

Ужас окончательно охватил гончара, когда к нему пришёл десятский Семён, человек жестокий и властный.
— Слышь, горшечник, — сказал он, кивая на идола. — Мне надо, чтобы Микитка-конкурент дело своё бросил. Мешает он мне. Сделай.

Игнат понял: следующий шаг — просьба о смерти. Его бог, слепленный из пьяного отчаяния, взрослел. И его аппетиты росли. Скоро он потребует настоящей, кровавой жертвы.

Той же ночью, набравшись духу, Игнат взял свой молоток. Он подкрался к полке, где сидел Кривун, занёс руку... и встретился с ним взглядом. Все три глиняных глаза смотрели на него. И в них не было ни злобы, ни страха. Была... насмешка. И понимание.

«Ты меня создал, — словно говорил этот взгляд. — Ты вдохнул в меня жизнь своим отчаянием. Они вдохнули в меня силу своими страхами. Ты сейчас разобьёшь горшок. А я уже не горшок. Я — часть их. Я — в их мыслях, в их молитвах, в их надеждах. Убьёшь меня — убьёшь последнее, что их держит».

Молоток выпал из ослабевших рук Игната. Он понял, что совершил. Он не просто вылепил идола. Он дал форму коллективному отчаянию, страху и злобе всей деревни. Убить бога можно было только одним способом — убедить всех перестать в него верить.

Наутро он вышел на сельский сход. Люди смотрели на него с ожиданием.
— Слушайте! — крикнул Игнат, и голос его предательски дрожал. — Это не бог! Это... это глина! Я его слепил пьяный! Он вас калечит! Перестаньте ему молиться!

В ответ воцарилась гробовая тишина. Потом кто-то сзади крикнул:
— А мою жену кто вылечил? Ты?
Другой добавил:
— Мне он урожай спас!
Третий:
— А мне соседа поставить на место помог!

Его освистали. Люди, чьи жизни он, пусть и уродливо, но спас, видели в нём теперь не спасителя, а угрозу своему новому, странному благополучию.

Игнат вернулся в свою мастерскую. Он сел на пол напротив Кривуна. Тот сидел на своей полке, и его глиняная ухмылка казалась теперь вселенской, всепонимающей. Он победил. Он стал настоящим.

А на улице десятский Семён уже вполголоса что-то просил у него, заложив за спину курицу для жертвы. И гончар Игнат, создатель бога, сидел в пыли и смотрел на своё творение, которое стало его тюрьмой, судьёй и проклятием. Он был богоборцем, проигравшим битву, потому что его бог оказался сильнее — он был соткан из самых тёмных и настоящих частей человеческих душ.