10. Черные пчелы

На краю деревни Веретье, там, где сосны подпирали небо острыми макушками, а тропинка тонула в ковре из брусники и хвои, стояла избушка пасечника Аристарха. Не то чтобы его сторонились, но и в гости не звали. Слишком уж он был тих и неприветлив. Говорили, он пришёл сюда много лет назад, спасаясь от какого-то великого горя, и остался, как ракушка, приросшая к камню.

Но была у Аристарха тайна, ради которой к нему всё же шли. Шли тайком, озираясь, как на запретную травницу. Он держал пчёл. Но не простых. Его пчёлы, мелкие, с переливчатыми, будто опаловыми, крыльями, собирали мёд не с цветов. Они собирали его с человеческих снов.

Аристарх научился этому ремеслу от старого отшельника, что жил ещё глубже в лесу. Тот открыл ему, что сны, особенно яркие, испаряются в предрассветные часы, и их эссенция оседает на лесных папоротниках и листьях черники. Его пчёлы пили эту росу.

Пасечник различал сорта. Был «мёд радости» — лёгкий, золотистый, пахнущий детским смехом и тёплым хлебом. Ложка его дарила несколько часов безмятежного, солнечного блаженства. Был «мёд тоски» — густой, тёмно-янтарный, с горьковатым послевкусием утраты. Он погружал в сладкую, поэтическую печаль, позволяя выплакать всё накопившееся горе. Был даже редкий «мёд памяти» — прозрачный, как слеза, возвращающий на миг запах давно умершей матери или звук родного голоса.

Жители Веретья, измученные скудной землёй, тяжким трудом и серой повседневностью, тайно покупали у Аристарха эти нектары. Мужик, которого обнесло на сходке, пил мёд радости, чтобы забыть унижение. Девушка, выданная за нелюбимого, кушала мёд тоски, чтобы дать волю слезам в безопасном, сновидческом забытьи. Аристарх был не просто пасечником. Он был хранителем клапана, через который стравливалось давление жестокой реальности.

Он сам жил этим. Каждую ночь он выставлял на окно блюдечко с мёдом тоски, чтобы уснуть и хоть во сне увидеть лицо своей умершей жены. Это был их тихий, горький договор.

Но однажды в деревню пришла чума.

Не та, что косит направо и налево, а тихая, ползучая. Сперва слегка старый скорняк, потом двое ребятишек, потом молодая женщина. Лекарь лишь разводил руками. Деревня замерла в страхе. Воздух наполнился запахом дымящегося можжевельника и раскалённого ужаса.

И в эту-то пору Аристарх заметил неладное. Его пчёлы, всегда такие мирные, стали злобными и беспокойными. А главное — они начали приносить новый мёд. Он был густым, почти чёрным, с фиолетовым отливом, и пах остывшим пеплом, потом и несбывшимися надеждами. Это был мёд, собранный с кошмаров.

Сначала Аристарх выливал его в яму, закапывал. Но люди, отчаявшиеся, готовые хвататься за соломинку, узнали и о нём.
— Дай, Аристарх, того, чёрного, — умоляли его. — Хоть во сне убегу от этого ужаса! Хоть на миг забуду!

Он отказывался, видя, как этот мёд действует на того, кто его попробовал тайком. Тот не просто засыпал. Он впадал в тяжёлый, липкий ступор, просыпался разбитым и ещё более напуганным, с обрывками чудовищных видений, что не хотели отпускать и наяву.

Но однажды к нему пришла мать умирающего ребёнка. В её глазах был не страх, а пустота, страшнее любого отчаяния.
— Я не прошу для него, — прошептала она. — Для себя. Я не могу... я больше не могу слышать, как он дышит. Дай мне забыться. Хоть на час.

И Аристарх, сам измученный горем и чужими страданиями, сломался. Он дал.

После этого ему пришлось начать продавать чёрный мёд. И очень скоро он заметил второе, куда более страшное свойство этого нектара. Он не просто показывал кошмары. Он их... материализовывали.

В тумане у околицы стали видеться бледные, безликие тени, повторяющие движения людей. В лесу слышался шёпот, сложенный из обрывков чужих ночных страхов. Однажды утром нашли корову с выеденными глазами — именно такую, какую видел во сне пастух, накормленный чёрным мёдом. Кошмары, накормленные вниманием и отчаянием, наливались силой, просачивались в реальность.

Аристарх с ужасом наблюдал, как его пчёлы меняются. Их опаловые крылья почернели, тельца покрылись хитиновыми наростами. Они стали агрессивными, их укусы вызывали не боль, а приступы паники. Они уже не собирали мёд. Они его синтезировали из самого страха, что витал над деревней. Ульи, прежде тихо гудящие, теперь издавали низкий, угрожающий гул, а из летков сочился липкий, чёрный мрак.

Он понял, что создал не просто утешение. Он создал чудовищный симбиоз: деревня кормила его пчёл своим страхом, а пчёлы возвращали им этот страх в концентрированном, овеществлённом виде. Порочный круг, ведущий в ад.

В одну страшную ночь, когда туман у околицы сгустился до состояния жижи, а из него стали проступать очертания огромных, многосуставных существ, сотканных из детских кошмаров о чудищах под кроватью, Аристарх принял решение.

Он вышел на свой пасечник с факелом. Воздух вибрировал от злобного гула. Чёрные пчёлы роем вились над ульями, охраняя свои хранилища ужаса.
— Простите меня... — прошептал он, глядя на деревню, где уже слышались крики.

Он поднёс огонь к первому улью. Дерево, пропитанное годами собранных снов, вспыхнуло, как порох. Раздался не крик, а какой-то ментальный вопль, слившийся из тысяч кошмаров. Из горящего улья вырвалось что-то чёрное и бесформенное, на миг принявшее очертания сгорающего в огне великана, и рассыпалось пеплом.

Он поджигал один улей за другим. Это было самосожжение. Он уничтожал дело всей своей жизни, единственное, что связывало его с миром, что давало ему смысл и утешение. Каждый горящий улей — это были сожжённые воспоминания о жене, о мимолётных радостях, которые он дарил людям.

Пчёлы, лишаясь дома, набрасывались на него. Их укусы впрыскивали в кровь чистый, дистиллированный ужас. Он видел, как стены избы рушатся, погребая его жену, чувствовал ледяное дыхание чумного ветра, слышал плач детей, которых никогда не было. Но он не останавливался, шатаясь, с лицом, залитым слезами и ядом, он нёс свой факел, как покаяние.

Когда заполыхал последний улей, над Веретьем воцарилась неестественная тишина. Туман рассеялся. Чудовищные тени растаяли. Аристарх, весь в ожогах и опухолях, упал на колени перед пепелищем.

Он не стал героем. Люди, очнувшиеся от кошмарного забытья, вышли из домов и увидели, что осталось от их спасения. Они не благодарили его. Они смотрели на него с пустотой. Он отнял у них последний клапан. Теперь им предстояло жить с своим страхом один на один, без сладкого, чёрного бегства.

Аристарх так и остался жить на пепелище. Он больше не держал пчёл. Иногда к нему приходили дети и, глядя на его обезображенное лицо, спрашивали:
— Дед, а правда, что у тебя были пчёлы, которые делали мёд из снов?

Он смотрел на них своими выцветшими глазами и тихо отвечал:
— Да, детки. И это было самое большое несчастье в моей жизни. Потому что самый сладкий мёд — тот, что собран с горьких снов. И он отравляет душу.

А по ночам ему иногда чудился тихий, знакомый гул. И он в страхе вскакивал, прислушиваясь. Но это был лишь ветер в соснах. Лишь ветер.