15. Ткач тишины

Город Акония был похож на гигантский, никогда не умолкающий оркестр, где каждый звук обретал плоть. Искренний смех прохожего заставлял бутоны роз распускаться прямо в трещинах брусчатки. Мелодия уличного скрипача рождала в воздухе переливчатые радуги. Но стоило кому-то солгать, как на щеке собеседника проступал синеватый кровоподтёк. А от сдавленного рыдания на стенах домов выступала сырая, тёмная плесень. Жители Аконии ходили по улицам, украдкой вытирая с лиц следы чужих слов и притворно улыбаясь, чтобы хоть как-то скрасить унылую действительность цветами.

В самом тихом переулке, где даже шаги тонули в густом, вязком воздухе, стоял дом ткача. Элиас был последним в династии хранителей тишины. Его мастерская представляла собой святилище безмолвия. Стены, обитые войлоком, поглощали любой шорох. Воздух был тяжёл и неподвижен. На массивном станке лежал полусотканный гобелен, а вокруг в свинцовых сундуках хранились мотки пряжи — ультрамариновая нить заброшенной надежды, багровая — немой ярости, серая, как пепел, — глубокой тоски.

К Элиасу приходили, чтобы забыть. Женщина, не желавшая больше слышать во сне предсмертный хрип мужа. Мужчина, желавший стереть из памяти собственную трусость. Элиас принимал их в полной тишине. Он прикладывал ладони к вискам клиента, и мучительный звук, как дым, вытягивался из их сознания, превращаясь в его руках в тончайшую шелковистую нить. Он вплетал её в гобелен, и человек уходил… пустой, но спокойный. Элиас же оставался наедине с чужим кошмаром, который навсегда становился частью его коллекции. От этого его собственные глаза стали похожи на два высохших колодца.

Однажды к нему пришла Лира. Её лицо было испещрено свежими, почти чёрными синяками — следами её собственных бесконечных внутренних стенаний.
— Моего сына не стало, — прошептала она, и от её шёпота на стене выступила влага. — Он утонул. Я не могу больше слышать этот звук. Звук, с которым вода поглотила его.

Элиас кивнул. Он уже проделывал это сотни раз. Но когда он коснулся её висков и начал вытягивать боль, он почувствовал нечто иное. Среди привычного хаоса отчаяния и вины он уловил чёткий, металлический отзвук. Звон колокола. Того самого колокола на Башне Молчания, что, по легенде, задавал тон всей звуковой симфонии Аконии.

В ту же ночь старые гобелены в его мастерской зашептались. Из полотна, в которое были вплетены крики давно забытых пыток, доносился едва слышный стон. Другой, сотканный из невысказанных признаний в любви, источал горький шёпот. Элиас в ужасе понял: он не нейтрализовывал звуки. Он был тюремщиком. Его коллекция — это гигантская бомба, собранная из боли всего города.

Он нашёл Лиру. Лишённая своей главной муки, она казалась безмятежной и пустой, как кукла.
— Колокол, — настойчиво твердил Элиас, — что ваш сын делал у Башни?
Она безучастно пожала плечами:
— Он ловил там бабочки…

Элиас прокрался к Башне. И там, под её холодными сводами, он нашёл не бабочек, а правду. Его сыскной талант, отточенный годами работы со звуком, позволил ему реконструировать событие. Мальчик не утонул. Он стал свидетелем того, как стражники по приказу Правителя сбрасывали в подземные резервуары «неугодные» звуки — протесты, правду, призывы к свободе. Мальчика заметили, и его «несчастный случай» был инсценирован.

Вернувшись в мастерскую, Элиас стоял перед своим главным, личным гобеленом. Тот, что он соткал первым, много лет назад, когда сам пришёл сюда, чтобы избавиться от звука — звука треска огня и предсмертного хрипа своей собственной дочери, которую он не смог спасти из горящего дома. Он всегда думал, что прячет свою боль. А на самом деле просто кормил ею систему.

По городу поползли трещины. От лжи вельмож на стенах дворца проступали кровавые подтёки. От сдержанного страха людей на улицах вырастали колючие, ядовитые чертополохи. Накопленный рёв требовал выхода.

Элиас понял, что есть только один способ остановить это. Не создать новый гобелен, а разрушить старый. Он подошёл к своему первому полотну, в котором была заперта его личная трагедия. Он вцепился пальцами в ткань, вплетённую из его собственного крика, его вины, его немого ужаса.

Он рванул на себя.

Полотно не порвалось — оно взорвалось. Волна чистого, ничем не сдерживаемого звука вырвалась на свободу. Крик Элиаса, тонущий в огне, слился с рёвом замученных душ, с воплями забытых жертв, с немым воплем целого города, который боялся говорить правду.

Звуковой шторм пронёсся по Аконии. Он не разрушал стены. Он смывал с них ложь. Кровавые синяки исчезали, ядовитые растения рассыпались в прах. Люди, оглушённые внезапно нахлынувшей тишиной, а затем и этим очищающим гулом, останавливались и впервые за долгие годы слышали… ничего. А потом — тихий, робкий стук собственного сердца.

Когда эхо стихло, мастерская Элиаса лежала в руинах. Свинцовые сундуки расплавились, гобелены истлели. Самого Элиаса нашли на полу. Он был жив, но совершенно глух и сед. В его глазах больше не было пустоты. Было принятие.

Лира, на которую обрушилась волна её же собственной, возвращённой боли, рыдала, но в этих рыданиях была жизнь, а не оцепенение.

Система пала. Колокол на Башне Молчания треснул и больше не звонил. Город медленно учился жить заново — слышать настоящие, а не показные звуки. И иногда, в самой глубокой тишине, ему начинало казаться, что он слышит тихий, ровный гул — тот самый, что когда-то был рёвом, а теперь стал напоминанием. Напоминанием о том, что единственный способ пережить боль — это пройти через неё, а не запереть в самом тёмном углу своей души.