Крыса

Вторая половина мая. День открытых дверей в средней школе N36 города Харькова. Тепло, солнечно и грустно. Не берусь сказать, то ли с придыханием восторга я вспоминаю школьные годы, то ли с ощущением некоего отторжения. Скорее всего, присутствует и то, и другое. Не знаю. Но тогда, тёплым субботним утром, мама велела мне собираться поскорей, и мы отправились навстречу моему неведомому будущему.

Большое монументальное здание серого цвета 20-30-х годов постройки с широким, приподнятым на лестничный подиум порталом и просторным входом. За тяжёлыми дверями холл с колоннадой, парадная лестница наверх. В пролёте между этажами огромный, величиной в полтора человеческих роста бюст Ленина на постаменте, обильно уставленный корзинами с цветами. Двое пионеров на почётной вахте здесь же.

Сейчас мне кажется, официоз претил мне уже тогда. Нечто фальшивое виделось мне в помпезной этой показушности. Во всяком случае, помню, я заартачился и захотел пройти внутрь школы боковым широким коридором. Однако нас остановили и, вежливо улыбаясь, предложили:
- Сюда, пожалуйста.
Мы поднялись и прошли мимо бюста с цветами. Пионеры стояли навытяжку в положении "Всегда готов". Меня охватило уныние.

В силу ли скверности собственного характера, а может быть, наоборот, его весёлости, или просто из протеста, сопротивляясь абсурдности увиденного, я спросил:
- А что, мама, его могут украсть?
- Кого? - удивилась она.
- Ленина.
- Нет, конечно, зачем?
- А зачем его тогда сторожат?
- Не болтай глупости, - ответила мама. Идёшь? Иди и не умничай.
Мы пошли на второй этаж.

- Хочешь, я покажу тебе классную аудиторию? - спросила мама.
- Аудиторию? - переспросил я.
- Да, комнату, где вы будете учиться, - пояснила мама. Посмотришь, как она выглядит. Покажу тебе доску, к которой учитель тебя будет вызывать, а ты отвечать на его вопросы, посидишь за партой. Хочешь?
Я не хотел, но куда было деваться? Я соврал. Сказал, что хочу. Мама отворила дверь в ближайший класс, и мы вошли. Моё уныние сменилось отчаянием. Я представил себе осень, душный класс, тридцать человек незнакомых детей, грозного учителя, мучившего меня у доски, и спросил:
- А первое сентября это скоро?
- Три месяца с небольшим, - ответила мама.
- А дней? - переспросил я.
- Около ста.
Сто мне казалось тогда огромной цифрой. Я успокоился.

К концу лета я попал в больницу и в школе оказался лишь со второй четверти. К пятьдесят четвёртой годовщине Великого Октября я не умел ни писать, ни читать, ни считать.

Меня посадили за парту к Леночке Милославской - очаровательной первоклашке с косичками и круглой отличнице. Впрочем, оценки нам тогда не ставили, но Леночка, казалось, разбиралась во всём. Советом класса ей предстояло взять меня "на буксир". Она взяла, но "баржей" я оказался никудышней, с пробоинами в форштевне и корме. Она кренилась с боку на бок, забирала баком воду, и в дневнике моём стали появляться замечания, написанные твёрдой рукой и красной ручкой. Сначала изредка, потом чаще и чаще, по нескольку в день.

Бабушка Анна Натановна замучилась, обучая меня счёту на счётных палочках, помогая мне выводить закорлючки в специально разлинеенных тетрадях, читая со мной Букварь.

„Мама мыла раму“. Веки слипались, я засыпал у стола, бабушка доделывала мои задания самостоятельно. Наутро я шёл в школу. Меня хвалили. Леночка была счастлива, а потом у меня забирали дневник и писали в нём красной шариковой ручкой - "Мешает работать, свистит на уроке".

Месяц спустя я вполне освоился в классе и после школы отнюдь не стремился домой. С новоявленным другом моим, Серёжей Беляевым, было исхожено старое кладбище напротив школы. За его покосившейся, увитой плющом стеной открывался иной, мистический мир небытия - скульптуры плакальщиц у печальных могил, заросшие жимолостью и бузиной надгробия и кресты, полуразрушенные прохладные и угрюмые склепы. Мы заходили в кладбищенскую церковь и мнили себе диковинные истории с вурдалаками и покойниками.
Исследовали все дворы окрест, проходные подъезды и крыши прилежащих к школьному двору гаражей. Тётки-сплетницы, коротающие жизнь на скамейках у подъездов, прогоняли нас, грозили кулаками, бранились и кричали:
- Геть вiдселя, бiсово отроддя.

Бабушка тщетно пыталась встретить меня после занятий. Я убегал от неё задними дворами с ранцем на спине. Где ей, почти семидесятилетней преподавательнице музыки было соревноваться со мной? Мы с пацанами взлетали на крыши гаражей и исчезали в лабиринтах проходных подъездов. Сзади я лишь слышал её безнадёжное:
- Лапушка, вернись, идём домой.
Лапушкой был я.

Однажды в конце марта, когда всё чаще случаются тёплые солнечные дни, когда снег превращается в голубые лужи, а воздух наполнен духмяным ароматом весны, Лапушка вышел из школы после четырёх зловредных уроков и отправился на задний двор. Там было столпотворение - крики, визг, суета. Полукругом детворы у ворот углового гаража была зажата крыса. Она металась в этом замкнутом пространстве из стороны в сторону, высоко подпрыгивая, тем самым пугая юных охотников-октябрят. Они верещали, шарахались кто куда, но плотно держали полукольцо. Кто-то подносил камни. По крысе открыли огонь. Она отчаянно пищала, уворачиваясь и не давая в себя попасть. Камни летели градом, отскакивая от ворот гаража. Толпа детей жаждала крови.

Я стоял молча. Мне было страшно. Я смотрел в глаза соучеников и видел в них одичавших хищных зверей, искажённые гримасой кричащие рты, и бесконечное желание убить. Я взал кусок разломанного кирпича, занес его для броска и приблизился к крысе настолько, что другие прекратили бросать в неё камни, боясь попасть в меня.
- Бей, её. Кидай, бей - шумело у меня в ушах.
Но я стоял в метре от крысы, показывая всем, что убью её, но давая ей время проскользнуть за угол.
Она ушла невредимой куда-то в щель между другими гаражами.

Сколько же я выслушал тогда оскорблений. Усевшись на автомобильную покрышку, валявшуюся здесь же, я бессильно улыбался. Сердце трепыхалось во мне раненой птицей. Я сидел молча, не огрызался и был, кажется, счастлив. Пусть говорят, пусть оскорбляют. Мне это даже нравилось. Слова ведь остаются словами.