Перед дном

Велес Власов, ощущая, как небольшой, липкий от пота и тепла его тела, но твердый кусок блокадного хлеба, весивший ровно сто двадцать пять граммов и завернутый в грязную тряпицу, давит ему под ребра сквозь тонкий ватник и грубую шинель, пробирался по заснеженной, утоптанной до льдистого блеска на улице Л. , где пронизывающий ветер с Невы, несущий мельчайшие крупинки колючих снежинок, выедал глаза и забирался под все мыслимые обмотки и лохмотья, которыми он, как и все, пытался защититься от январского мороза 1942 года.Направляясь в свою промерзшую насквозь, пустую комнату в коммуналке, которую он ненавидел за тиканье настенных часов, которые достались ему от отца, умершего еще очень давно. Они напоминали ему  о времени, которое он проклинал, за то что оно слишком коротко, и за отсутствие жены с сыном, уехавших еще до замкнутого кольца блокады и бросивших его, как он считал, на произвол судьбы, о чем он думал с привычной злобой, к которой уже привык. Письма от семьи к нему не приходили, а сам  он не знал, где они сейчас.
Он, слабый от постоянного недоедания, чувствуя, как дрожат икроножные мышцы при каждом неверном шаге по скользкому насту, а голова периодически кружится от слабости и пустоты в желудке, с презрением оглядывал встречных .Таких же, как он, ходячих мертвецов  с ввалившимися щеками, землистой кожей и запавшими, тусклыми глазами, передвигающихся медленно и с усилием, он недолюбливал, ибо сам он, Велес Власов , давно понял, что выживает здесь не тот, кто честен или жалостлив, а тот, кто хитрее и подлее. Он выслеживал замерзших голубей или обессилевших крыс в развалинах, никогда не делясь добычей, считая слабость других их личной глупостью и виной.Велес Власов думал лишь о себе, но упрекнуть его за это довольно сложно.
Возле глубокой подворотни одного из еще стоявших домов он заметил двух женщин, выделявшихся не просящими жестами или клянчащими взглядами, а странной, выжидающей неподвижностью: старшая баба, лет сорока, с лицом, заострившимся от голода до костлявой резкости, но сохранившим впалые глаза необычайно цепкого, оценивающего взгляда, и вторая, совсем молоденькая, почти девочка, с неестественно огромными глазами на крошечном, изможденном личике, одетые хоть и бедно, но явно теплее большинства прохожих; старшая, назвавшаяся Анной, шепнула ему навстречу, когда он поравнялся: -Тепло, мужчина? Чайку попьешь? Согреешься. -ее дыхание, пахнувшее резким, дешевым, щелочным мылом, резко контрастировало с общим смрадом улицы – смесью гари, замерзшей мочи и сладковато-тяжелого запаха разложения, доносившегося из-под снежных бугров, где лежали непогребенные тела.
Разум Велеса, помнившего мрачные блокадные слухи о крысоловках и подвальных ловушках для одиноких с целью грабежа, мгновенно сигнализировал об опасности, но его тело, измученное холодом, пронизывающим до самых костей, и смутная, почти забытая жажда любого человеческого тепла и внимания, пусть даже купленного, заставили его хрипло выдохнуть:
 -Чай?- ощущая, как густая слюна наполняет рот при одной мысли о горячем питье, а презрительный взгляд скользнул по пустым, кукольным глазам девчонки Лили, которую представила Анна, чьи губы растянулись в подобии улыбки, не затронувшей холодных, неподвижных глаз.
-Чай, правильно услышал. -Сказала баба постарше.
Они повели его не в подворотню, а через заваленный битым кирпичом, обломками штукатурки и замерзшими комьями мусора двор, к дому с выбитой взрывом частью стены, откуда торчали почерневшие балки перекрытий, и вверх по темной, покрытой неровным, бугристым льдом лестнице, где Велес подскользнулся, ухватившись за обледенелые, липнувшие к ладони перила, следуя за хриплым дыханием Анны и беззвучными шагами Лилии сзади, пока Анна не открыла на втором этаже дверь в квартиру, внутри которой царил почти уличный холод, но воздух был густо пропитан тем же навязчивым, тошнотворно-химическим запахом мыла, перебивавшим все другие возможные запахи .
Шли все трое молча. В почти пустой комнате, где голые стены кое-где облупились, обнажая штукатурку, стояли лишь голый деревянный стол, две табуретки и едва теплящаяся железная буржуйка в углу, на столе красовалась жестяная кружка с темной, мутной жидкостью.
-Садись. Отогреешся .- сказала Анна, говоря более приятным голосом, но все равно грубоватвм.
Он сел, в то время как Лиля устроилась напротив, уставившись на него пустым, лишенным всякой эмоции, чисто изучающим взглядом, словно он был не человек, а какой-то незнакомый предмет, который предстояло разобрать.
Он сделал глоток из кружки – жидкость была чуть теплой, обжигающе-горькой на вкус, с явным, отталкивающим солоновато-рыбным привкусом дешевой соленой селедки, от которого он невольно сморщился, отставив кружку, а Анна, придвигаясь ближе и кладя свою костлявую, невероятно холодную руку ему на колено так, что он ощутил сквозь ткань брюк жесткость ее костей и сухую шершавость кожи, настаивала: "Пей, дорогой. Согреешься", и в этот момент его взгляд упал на ее закатанный рукав, обнажавший худую, с резко проступающими синими жилами руку, на которой чуть выше запястья зиял длинный, идеально прямой, аккуратно зашитый шрам, с ровными краями и следами от хирургических ниток, резко отличавшийся от рваных следов войны и напоминавший скорее отметину мясника или след от вскрытия, отчего по спине Велеса Власова побежал холодный пот, а сердце забилось с бешеной силой.
Он резко вскочил, опрокинув табуретку, которая с глухим деревянным стуком ударилась о пол.
-Мне надо идти. Спасибо, - тихо выпалил мужик.
 Анна, мгновенно сбросившая маску мягкости, встала напротив, ее лицо превратилось в каменную маску с узкими, холодными и глупыми глазищами.
Куда спешить?--произнесся голос ледяным тоном. -На улице мороз. Посиди. Отдохни как следует.-сказала женщина, выглядящая в свои годы как старуха.
 Лилия бесшумно поднялась, и в ее руке, появившейся из-за спины, блеснул длинный, узкий нож с тусклым, но явно острым лезвием и темными, въевшимися в деревянную рукоять пятнами, нож, предназначенный не для кухни, а для разделки туш, и Велес Власов, трус и подлец по натуре, в этот миг абсолютной, животной опасности понял все: цель – не его одежда и не жалкий паек, цель – он сам, его плоть, а запах мыла – ширма для запаха крови, привкус селедки – маскировка иного вкуса, и страх, липкий и парализующий, сменился инстинктивным, крысиным порывом к бегству.
Вместо атаки он, действуя с подлой расчетливостью, швырнул свой сверток с хлебом прямо в лицо Лили. Сверток, ударив ее по скуле, вызвал короткий вскрик и инстинктивное движение рук, закрывающих лицо, а Анна, с хриплым рыком поросячей ярости,больше похрюкивая, чем рыча, бросилась на него, ее невероятно сильные для такой худобы пальцы впились ему в горло, перекрывая дыхание и вызывая потемнение в глазах и звон в ушах. Он, задыхаясь, рванулся, нанося отчаянный удар локтем вверх и вперед, попав ей в грудь чуть ниже ключицы с глухим, костным хрустом, заставившим ее вскрикнуть от боли и разжать пальцы, и он, не раздумывая, изо всех сил оттолкнул ее, так что она, потеряв равновесие, рухнула навзничь, ударившись затылком о выступающую ножку холодной "буржуйки".
Не оглядываясь и не думая о добивании, он ринулся к двери, где Лиля, оправившись, пыталась преградить ему путь с ножом, но он, используя инерцию бега и остатки сил, с силой толкнул ее плечом в центр груди, отшвырнув, как тряпичную куклу, на голые доски пола, дернул щеколду и вывалился на темную, обледенелую лестничную площадку.
-Держи его! Сука! Убью!-за спиной Велес услышал пронзительный, исступленный вопль Анны, полный бешеной ненависти и он, не бежал, а падал вниз по скользким ступеням, цепляясь руками за обледенелые, рвущие кожу перила, спотыкаясь и едва не падая, слыша только собственное хриплое, сдавленное дыхание и бешеный гул крови в висках, пока не вырвался во двор и, не раздумывая, нырнул за груду промерзшего строительного хлама у полуразрушенного сарая, прижавшись спиной к ледяной кирпичной стене и пытаясь заглушить громкое, свистящее дыхание и бешеный стук сердца, казавшийся ему невероятно громким в мертвой тишине двора, дрожа всем телом от адреналина и страха.
Через несколько минут, показавшихся вечностью, на крыльце появились две фигуры: Анна, держащаяся одной рукой за грудь, ее лицо, искаженное болью и невероятной злобой, было бледным даже в полумраке, а рядом стояла Лиля, сжимающая в руке тот самый длинный нож; они напряженно вглядывались в темноту двора, в белесые сугробы, шепчась короткими, злобными фразами, и, не обнаружив его, наконец повернулись и скрылись в подъезде, захлопнув дверь с глухим, окончательным звуком.
Велес Власов, дождавшись, пока холод, проникающий сквозь одежду, не начал сковывать мышцы, медленно выбрался из укрытия и поплелся в сторону своей коммуналки, волоча ноги по знакомым, ставшим чужими улицам, мимо темных, как провалы, окон и снежных бугров, скрывающих трупы незнакомых ему людей, думая уже не о страхе, а о том длинном, хирургически ровном шраме на руке Анны, о ноже в руке Лилии , о горько-селедочном привкусе того чая, и о том, что эти женщины, отвратительные и страшные, нашли способ, грязный и чудовищный, но интересный способ выживать в этом аду, добывая мясо там, где он воровал лишь воду у старух или ловил крыс, и это знание, вместо ужаса или отвращения, вызывало в нем лишь холодное, циничное любопытство и расчетливую мысль о стертости всех границ в городе, где люди давно перестали быть людьми.
Дома, рухнув на жесткую койку, он все еще ощущал дрожь в конечностях – теперь больше от холода и отзвуков адреналина, – а въедливый запах мыла все еще стоял в ноздрях, смешиваясь с запахом собственного пота . Он закатил глаза, понимая, что сбежал и принес с собой знание о новом, предельно страшном, но возможном способе продержаться еще немного в этом мертвом городе, способе, который не вызывал у него отвращения, лишь холодное осознание его эффективности и собственного голода, заставлявшее задуматься о нем уже без прежнего страха, а с циничной оценкой его как еще одного ресурса в борьбе за существование.