Лингвоонтологический подход М. Бахтина 4

Тема именования бога оказывается ведущей в деле перехода от политеизма к монотеизму по способу обобщения множественности сакральной номенклатуры языческих божков в имя единого Бога в высказывании древнеиудейского пророка Моисея «Я есмь сущий».
Важно, что, выделив в имени Бога три ключевых части речи ; местоимение Я, глагол существования и имя «Сущий», Моисей зашифровал их в таинственное имя Яхве и даже в этом случае наложив запрет на произнесение всуе в понимании, что огласовка имени Бога равняется его профанации.
Апостол Иоанн Богослов, находясь в Греции, в Эфесе, и на острове Патмос, т.е., находясь в контексте античного канона гармоничности и проникаясь задачей придать целостности всему довольно нестройному корпусу библейских текстов, вдохновляется на создание двух произведений, которые оказываются его «альфой» и «омегой».
Причем начинает он с развязочной «омеги» в «Откровении», где в ряду  катастрофических картин конца света пребывает «брачная вечеря», свадьба небесного Бога и земного человечества (Откр 20-22).
А спустя три десятилетия «апостол любви» высказывает выдающийся пролог к своему Евангелию «Вначале было Слово» (Ин 1:1),  который, рифмуясь с началом всей Библии «Вначале Бог сотворил Небо и Землю» (Быт 1:1), задает завязочную «альфу». И эти высказанные «альфа» и «омега» представляют Библию как «абсолютный роман».

Через тысячелетие «Божественная комедия» Данте вписывает события, произошедших после Христа и вплоть до ровесной автору современности, а также весь сонм античных и средневековых представлений о мире, в библейский контекст.
Поэма производит топологическое уточнение пути человеческого духа, которая совпадает с траекторией сюжета священной истории. Здесь фаза падения в Ад, кульминируясь в переживании ужаса соприкосновения с Люцифером, переключается в фазу восхождения по кругам Чистилища и Рая, где связь Бога и мира имеет выражение в любовной взаимности лирического героя и его спутницы.               
На протяжении всей эпохи Нового времени в поэтике романа происходит редукция мажорной оси в пользу минорной оси. Образец этой редукции задается трагедией у. Шекспира  «Гамлет». Её сюжет завязывается  впечатленностью героя Гамлета-младшего смертью Гамлета-старшего.  Присутствие отношений носящих одно имя отца и сына, очевидно отсылая к троичной пропорции христианского Бога, наделяет смерть Гамлета-отца символическим значением «смерти Бога». А уже галлюцинаторное замещения отца как Бога «призраком отца» заряжает Гамлета произвольном мотивом мести, плодящей в вокруг себя исключительно смерть.
Существенным моментом поэтики «Гамлета», образцовой для всей новоевропейской литературы, является то, что через два-три десятилетия Декарт выведет в задавшей парадигму антропоцентрической имманентности формуле cogito ergo sum, в которой мышление субъекта входит в господство над бытием мира. (Именно в эпоху Шекспира и Декарта поместивший себя в центр мира западный субъект приступил к колонизации незападного мира как уже своей периферии).
В измерении теории романа это господство имеет значение монологического доминирования «господского» автора над «рабским» героем, что с учетом театрального опыта Шекспира выражается в доминировании режиссера,манипулирующего  актером как своим рабом.

По Бахтину, возникший в XVI веке канон модернистской поэтики открыт для двух разновидностей новоевропейского романа, имеющего или имманентно монологическую, или трансцендентно диалогическую стилистику.В тексте «Слово в романе» Бахтин пишет, если «романы первой стилистической линии идут к разноречию сверху вниз, они, так сказать, снисходят до него», то «романы второй линии, напротив, идут снизу вверх: из глубины разноречия они подымаются в высшие сферы литературного языка и овладевают ими»

Ключевым выражением второй линии является творчество Достоевского. И если, с одной стороны, поэтика Достоевского полностью вписывается в канву модернистски нигилистической девальвации традиционалистского мира. Герой «Преступления и наказания» Раскольников - это еще один Гамлет, эгоцентрично жаждущий на свой лад переустроить мир с опорой на  наполеоновское право проливать кровь, для чего ему надо доказать себе, что оно у него есть: «Я сделаться Наполеоном хотел, оттого и убил». И всю первую   половину XIX в. современный мир, по Пушкину, «глядел в Наполеоны», видя в нём максимум европейской субъективности, что вознамерилась достичь власти над всем миром и амбиции которой Россия в 1812 г. положила предел.

Но, с другой стороны, у Достоевского минорная вертикаль трагического конфликта Гамлета и мира дополняется мажорной горизонталью его примирения.  В «Слове о романе» Бахтин говорит о   сюжете как траектории переключения оси «кризиса» героя в ось его  «перерождения».    
В романе мотив покаяния и последующего примирения героя с миром исходит от Сонечки. В череде встреч Раскольникова с ней в её лице все более и более проступает образ Христовой жертвы, т.е. образ Божий.
В работе «Автор и герой в эстетической деятельности» говорится, что функция наружности как то, что, объемля «целое души», дана «для меня только в другом», а для «я» «целостный образ рассеян в жизни, попадая в поле видения внешнего мира лишь в виде случайных обрывков…».
И далее: «Формою конкретного переживания действительного человека является корреляция, но не обратимость категорий «я» и «другого», и эта форма «я», в которой я переживаю себя-единственного, в корне отлична от формы «другого», в которой я переживаю всех без исключения других людей».
В сценах бесед Раскольникова с Сонечкой читатель наблюдает, что   Сонечка выявляется с точки зрения Раскольникова, в его взгляде, в котором, с одной стороны, происходит метафорически сгущается образ Божий.
А с другой стороны, он сам метонимически смещается с центральной позиции своего наполеоновского эгоценризма на периферийную позиции, всё более  одухотворяясь созерцанием в другом Образа Бога, то есть, наполняясь Духом как таковым.
В итоге, поэтика «Преступления и наказания» претворяет принцип «золотого сечения», по которому герой относится к героине так же, как сам автор относится к герою.

Достоевский метафорически сгущает в образе Раскольникова судьбу современного человека, который, вытравив из души Божье начало, впал в прелесть «наполеоновского» эгоцентризма. Подобно тому, как жрец и священник своими молитвенно-благодарными содержащими имя бога глоссолалиями заряжает земную вещь значением священного объекта, который собирает людей в круг солидарной общины, объединяющей заодно и весь мир, также бахтинский автор-творец созидает эстетический объект, что в виде многозначного Образа мира замыкает на себя символически претворенную в романном мире действительность.
В описании Бахтиным художественной деятельности его процесс предстает как динамика выравнивания весов отношения человека и мира, на одной чаше которых – эстетический образ, которым является и образ героя, а на другой – дух вдохновленного автора. Итогом гармонизации этих равноправных краев оказывается возникновение просвета трансцендентного, который объединяет собой и эстетический образ, и событие творческого вдохновения в «единстве обымания, охватывания предмета и события» (К вопросам методологии эстетики словесного творчества).